Второй: Да ведь вот же та вешалка! Летит над нами!
Первый: Чего же тут хитрого?
Второй: Позволь, старик, но ведь мы же с тобой сейчас не в кино?
Первый: Ясно, что не в кино. Мы сейчас с тобой, парень, на телевидении. Сейчас нас с тобой транслируют по всей ящиковой системе!
Второй: Значит, это он по телевидению летит?
Парни посмотрели друг на друга, и оба покрутили пальцами у виска.
Отвлеченный аэропланом и любопытным разговором, я на несколько минут забыл про Гену. Когда я спохватился, его возле «дига» не было. Там был теперь осветитель, который свирепо грозил в толпу кулаком, а мальчик исчез. Был ли мальчик-то?
В отчаянии я сбежал по ступенькам в толпу. Неужели я потерял его? Неужели ничего таинственного не произойдет? Неужели повесть не состоится? Вокруг танцевали шейк, лег, кварк, вальс, молдаванеску, русского, пели хором и соло, играли в неизменную «муху», обменивались поцелуями.
Про самолет, этот фокус телевидения, все уже забыли: чего, мол, только на экране не увидишь! А он тем временем удалялся, набирая высоту. Он облетел вокруг купола Исаакия, и тень его медленно про шла по тусклой меди. И столько грусти было в этом скольжении, что мне на миг показалось, что время сдвинулось и что телевидения в мире еще нет.
Я тихо ушел с площади в темную Галерную улицу. Мне захотелось побыть одному и в одиночестве пережить свою неудачу.
Однако уйти от праздника в эту ночь было невозможно. В Галерной шла массовая, но довольно странная игра. Молодые люди и девушки стояли парами в затылок друг другу, подняв вверх руки и образовав ими некое подобие коридора. По этому коридору с начала в конец бежала какая-нибудь одинокая непарная личность, и, пока она бежала, она имела право взять за руку любую другую личность, образовать с ней пару и встать в конец, а ту личность, что осталась, обречь на новый выбор. Я много видел молодежных игр и не удивился бы даже этой, если бы не заметил вдруг среди играющих субъекта с пуделем.
Субъект (будем называть его так, пока не узнаем его имени) нашел себе для игры весьма удивительную пару — дворничиху. Это была мрачноватая костистая особа в массивных очках, которые одновременно являлись слуховым аппаратом. В правой руке у нее были метла и совок. Странная пара (вернее, тройка, если не забывать о пуделе) стояла молча, подняв над головами сцепленные руки, он правую, она левую. Они не разговаривали друг с другом и не улыбались, они как бы показывались кому-то. У меня возникло отчетливое ощущение, что они хотят, чтобы их кто-то увидел со стороны.
Молодежь их не выбирала. Казалось бы, ради шутки, доброго юмора молодежь должна бы выбрать себе в пару пожилого гордеца, или не менее пожилую колдунью-дворничиху, или, на худой конец, клочковатого, со следами былого шика, пуделя. Однако молодежь относилась к своей игре очень серьезно. Здесь преобладали курсанты морских училищ и выпускницы в белых платьицах. Должно быть, эта игра служила поводом для выяснения серьезнейших отношений.
Вдруг неожиданно вся колонна ритмично захлопала в ладоши и пропела:

Ручеек! Ручеек! Приглашаем на чаек!

Я вздохнул с облегчением. «Ручеек» — вот как называется эта игра. Славно!
Субъект немного замешкался с хлопками, и дворничиха недовольно на него посмотрела. Потом они снова застыли. По мере игры они оказывались то во главе «ручейка», то в хвосте, то в середине, и я подумал, что для этой игры совершенно необходима пара, которую никто не выбирает, эдакий центр игры.
Что мне оставалось делать, как не предаваться подобного рода вялым размышлениям? Геннадий исчез, самолет улетел. Повесть, как видно, не состоится.
И вдруг я увидел, что дворничиха заволновалась. Она стала украдкой бросать взгляды то на один тротуар, то на другой. По обеим сторонам Галерной медленно текла праздничная толпа, и на одной из сторон внутри толпы тек пресолиднейший господин с мощным мясистым загривком, с бобриком седых волос на голове старого боксера, с массивным животом, обтянутым пунцовым жилетом. В одном из двух ушей этого невероятно знакомого мне господина мерцал драгоценный камень. Я давно уже не встречал буйвола мясной индустрии Адольфуса Селестины Сиракузерса и лишь поэтому не мог с уверенностью сказать, что это именно он.
Сиракузерс Под Вопросом (будем пока называть его так) спокойно тек в толпе, пока взгляд его не остановился на «ручейке». Субъект и дворничиха как раз находились впереди, и Сиракузерс Под Вопросом заметил их. Он остановился, и на лице его отразилось мучительное припоминание. Видимо, для того, чтобы ускорить этот процесс, С-П-В извлек из жилетного кармана ампулу и выкатил себе на ладонь огромный оранжевый витамин. Пока витамин совершал свое благотворное дело в организме С-П-В, дворничиха делала ему призывные знаки и опасливо озиралась на другую сторону улицы, где тоже текла толпа.
Из этой другой толпы вдруг выскочил Гена Стратофонтов. Я и опомниться не успел, как он пронзил насквозь весь «ручеек» и выбрал себе в пару не кого другого, как субъекта с пуделем. На лице субъекта отразился неподдельный ужас, когда он обнаружил свою ладонь в крепкой руке пионера. Удивлению моему не было конца: Гена увлек субъекта в глубь «ручейка» и утвердился с ним в хвосте игры.
Оставшаяся в одиночестве дворничиха не пожелала выбрать себе в пару морского курсанта. Она сердито что-то буркнула под нос и взялась за метлу. Что касается Сиракузерса Под Вопросом, то он, так и не вспомнив то, что хотел, а вспомнив явно не то, что хотел, весело хмыкнул, хлопнул себя по загривку и спокойно потек в толпе под арку на ликующую площадь.
Крайне удивленный всеми этими событиями, я не бросился к своему герою, а выждал. Не зря. Я увидел, что мальчик задал субъекту какой-то нетерпеливый требовательный вопрос, а тот в ответ только задрал нос, хотя и был явно смущен. Гена повторил свой вопрос и сердито топнул ногой, и тогда в эту ногу с неприятным коварством впился пудель.
Вновь я поразился выдержке Геннадия. На лице его не дрогнул ни один мускул, он даже не шелохнулся, не отшвырнул пса. Видимо, он не хотел привлекать к себе внимания и потому предоставил собаке свободно грызть свою ногу.
Я этого стерпеть не мог. Я шагнул было вперед, но тут… Видимо, не один я внимательно наблюдал за этой сценой. С карниза одного из домов прямо на спину пуделю упал какой-то серый, сверкающий двумя глазами и шипящий комок. Пес в ужасе вырвал поводок и устремился под арку, унося на своей спине нечто серое и клубящееся.
Крик неподдельного отчаяния, дорогой читатель, вырвался из уст нашего субъекта. Он бросился за пуделем, громко восклицая:
— Онегро! Онегро! Подожди! Умоляю!
Не исключена возможность, что более близкого существа на свете, чем Онегро, у субъекта не было.
Гамма чувств, дорогой читатель, отразилась на лице моего героя, и среди этих чувств не на последнем месте была жалость, а жалость, как известно, украшает молодое лицо… С этой гаммой на лице Геннадий бросился по пятам за субъектом. Видимо, Цель — цель с большой буквы, дорогой читатель, за которой у порядочных людей всегда стоит чувство долга — была выше всей гаммы быстролетных, увы, чувств.
Должно быть, не нужно даже и объяснять, почему вслед за Геной пустился я. Автор бежит за своим героем — в этой картине нет ничего странного.
Пронесясь под аркой, мы — пес с котом на спине, субъект, лишившийся пса, Гена со своей гаммой чувств и я, преисполненный надежд на будущую повесть, — вырвались на историческую площадь, заюлили в толпе, обогнули серую глыбу гранита, пронеслись под дощатым помостом, на котором выбивали дробь сапоги романтиков (октет «Ивушка зеленая» вкупе с секстетом «Добрыня»), пробежали мимо собора на Исаакиевскую площадь, и далее, все ускоряясь, все подсвистывая, помчались по Мойке, и далее по Невскому, по Садовой, по Марсову полю, по Кировскому мосту, по Кронверкской на Стрелку и далее по набережной Васильевского острова и через мост Лейтенанта Шмидта на площадь Труда и по бульвару Профсоюзов мимо Манежа вернулись на Исаакиевскую, чтобы снова улететь на Мойку. Бег был крайне тяжел, но интересен. Картины города, мелькающие мимо на такой страшной скорости, чудесным образом преображались, а молодежные толпы, не замечавшие нас, сливались в одну фантасмагорическую ленту. Временами мне казалось, что следом за нами мчится на метле дворничиха в слуховых очках, временами я видел спешащего сбоку Сиракузерса Под Вопросом, который на бегу глотал особые голубые пилюли для скорости. Однако ни метла, ни пилюли не помогали, и мы — пес с котом на спине, субъект, лишившийся пса, Гена со своей гаммой чувств, и я, преисполненный надежд, — неслись без всяких спутников.
Вдруг все кончилось. Я увидел себя в белых сумерках на берегу безлюдного канала, среди молчаливых домов. Я сидел на ступеньках узенького пешеходного мостика, который держали в зубах четыре гигантских мраморных льва с золотыми крыльями — два льва на одной стороне канала, два на другой.
Мостик явно не соответствовал львиному величию, и они держали его в зубах с презрительным видом: ведь они с успехом могли бы держать в зубах и Дворцовый, и Каменный, и Бруклинский, черт возьми, и Тауэр Бридж в туманном Лондоне. Что делать, показывали своим видом крылатые истуканы, такова наша странная судьба. Нам приходится держать в зубах этот жалкий Львиный мостик над каналом Грибоедова, и мы, сохраняя верность своему долгу, держим его, а ведь можем в любую минуту прыгнуть и улететь вместе с этим мостом и с мальчишкой, который сейчас сидит на его горбу.
— Здравствуйте, Василий Павлович, — тихо сказал Гена. — Я давно вас заметил в праздничной толпе на площади Декабристов, но мне не хотелось запутывать вас в эту нелепую историю. Боюсь, однако, что…
Он внезапно умолк.
Я огляделся. Среди полной пустынности на фоне чуть начинающего голубеть неба виднелся кот Пуша Шуткин. Он молча сделал мне приветственный жест с гребня крыши.
Я еще раз огляделся. Ко мне, уютно журча и светя подфарниками, словно разумное существо, ехал мой «Жигуленок». Как он нашел дорогу от набережной сюда в незнакомом городе? Ей-ей, недооцениваем мы эти современные автомобили.
Я огляделся в третий раз и увидел, что со стороны Невского проспекта мимо колонн Казанского собора едет к нам по асфальту тот самый старинный «этрих», что еще недавно пролетел над «Алыми парусами». Это было уже слишком! Я тряхнул головой, вгляделся и увидел, не без радости, что «этрих» все-таки едет не сам по себе. Его тянул за бечевку стройный старик с длинными сивыми усами, в клетчатой кепке с пуговкой, в кожаной куртке и желтых крагах.
— Познакомьтесь, Василий Павлович, — сказал Гена. — Это мой друг, авиатор Юрий Игнатьевич Четвёркин.
Старик коротким энергичным кивком приветствовал меня. Так приветствовали друг друга спортсмены в начале нашего века.
— Очень рад, — сказал я, вставая и волнуясь. — В свою очередь, Юрий Игнатьевич, разрешите мне представить вам моего друга — «ВАЗ-2102».
Автомобиль любезно помигал сначала левым, потом правым сигналом поворота.
— Ваш друг, любезнейший Василий Павлович, родственник моего друга моноплана системы «Этрих», — не без лукавства сказал старый авиатор.
— Позвольте! — Я едва не произнес «Юра», так молодо поблескивали глаза старика. — Позвольте, Юрий Игнатьевич, что общего между этой почтенной птицей и современной малолитражкой?
— Поясню, — охотно и любезно сказал Четвёркин, приблизился ко мне и даже слегка притронулся к «молнии» моей куртки своим сильным, желтоватым от табака и солидола пальцем. — Как вы, должно быть, понимаете, Василий Павлович, первоначальный двигатель моего друга, девятицилиндровый тридцатисильный «анзани» ротативного типа, давно уже, увы, вышел в тираж. В последующие десятилетия я снабжал своего друга различными двигателями внутреннего сгорания, а сейчас, в результате долгих изысканий, мне удалось приспособить мотор «Жигули», изделие наших волжских умельцев. Таким образом…
«Вот почему жужжание аэро с небес подлунных показалось мне таким знакомым», — подумал я и воскликнул:
— Я очень рад! Я очень рад, очень рад всем этим обстоятельствам. Я рад вам. Гена, рад вам, Юрий Игнатьевич, рад вам, герр «этрих», рад, что мы в родстве, и от души рад вам, Пуша Шуткин, хотя вы и не спускаетесь с крыши.
Кот сделал передними лапами жест, который можно было бы прочесть так: «Рад, мол, да не могу».
Читатель, любезный друг, простите мне излишнюю эмоциональность рассказа. Поставьте себя на мое место в прозрачные сумерки белой ночи, не затрудняющие, но лишь обостряющие зрение. Вы стоите на удивительном Львином мостике в окружении своих героев. Судьба свела вместе героев двух ваших разных повестей и привела их к началу третьей. В том, что повесть состоится, я уже почти не сомневался.
— Простите, Юрий Игнатьевич, — борясь с волнением, осторожно обратился я к старому авиатору. Осторожности, читатель, научила меня моя профессия. — Не являетесь ли вы родственником знаменитого в «серебряном веке» пилота Юрия Четвёркина, имя которого связано с подвигами легендарного Ивана Пирамиды?
— Как! — вскричал авиатор. — Вы знакомы с этой историей?!
— Более того, я… эм… написал об этом повесть, — смущенно пробормотал я. — А вы не читали?
Теперь настала очередь смутиться Юрию Игнатьевичу.
— Увы, все свободное время Юрия Игнатьевича поглощает техническая литература, — пришел ему на выручку Гена.
— Не до повестей, право! — Пилот смущенно продувал носом левый ус.
— Однако «этрих»! — воскликнул я. — Помнится, вы не летали на этой системе.
— Фон Лерхе, добрый мой приятель, подарил мне этот аппарат к… — Юрий Игнатьевич улыбнулся смущенной и милой улыбкой и развел руками. — К двадцатилетию, господа. Это было в пятнадцатом!
В течение всего нашего разговора «Жигули» и «этрих» стояли нос к носу и как будто о чем-то беседовали. Малолитражка стрекотала на холостом ходу, а моноплан тихо пошевеливал лопастями своего пропеллера, похожими на весла индейских каноэ. Должно быть, у них нашлась общая тема для разговора. Может быть, свечи, может быть, масло, может быть, тосол…
— Итак, я рад, друзья! — вновь не сдержал я своих эмоций, но тут же вспомнил некую странность и повернулся к Гене. — Однако, Гена, вы, кажется, сказали в начале нашей встречи некую странную фразу. Почему вы не хотели вовлекать меня, вашего старого — надеюсь, я не преувеличиваю — друга, в какую-то историю, которую вы назвали нелепой? Поверьте, дружище, мне интересно все, что связано с вами, а истории, которые вначале нам кажутся нелепыми, очень часто впоследствии принимают форму магического кристалла.
— Да, я знаю, — вздохнул пионер. — Что ж… — Он посмотрел вверх, на крышу, и тихо спросил своего верного кота: — Ну как? Варит?
Шуткин вспрыгнул на трубу, заглянул в нее, сморщился и утвердительно чихнул.
— Опять варит, — огорченно сказал Гена. — Что за странная, в самом деле, несовременная персона! Может быть, вы заметили, Василий Павлович, на площади человека с пуделем на поводке?
— Еще бы не заметить!
— В таком случае давайте поднимемся в бельэтаж этого серого невыразительного дома, — предложил Гена.
Оставив наши механизмы на улице, мы втроем поднялись по темной лестнице на площадку, где было несколько старинных высоких дверей с медными ручками и разнообразными звонками. Пожалуй, на этих дверях можно было бы проследить всю эволюцию полезного предмета цивилизации, называемого дверной звонок, начиная от простой веревочки и кончая элегантной, почти рояльной клавишей. Сбоку от этой последней клавиши я увидел медную табличку с гравировкой:
П. Ф. КУКК-УШКИН. ИНВЕНТОР
— Что значит «инвентор»? — спросил я.
— Никто не знает, — сказал Юрий Игнатьевич. — Даже в домоуправлении не знают.
— Предполагаю, что это от английского invent, что значит «изобретать». То есть изобретатель, — тихо произнес Гена, и я лишний раз молча удивился аналитическим способностям моего юного друга.
Слабая струйка зеленого дыма вытекала из замочной скважины. Мелкий стеклянный перезвон доносился из глубины. Гена нажал клавишу звонка.
— Кто там? — немедленно отозвался прямо из-за двери неприятный голос, по которому я тут же узнал субъекта с пуделем, хотя никогда ранее не слышал голоса этого человека, за исключением вопля «Онегро! Онегро!», когда он кричал явно не своим голосом. Однако именно такой, и никакой другой, должен был быть у него голос.
— Именем всего, что дорого человеку, именем высоких гуманных принципов нашей цивилизации — откройте! — грозно сказал Геннадий, и голос его дрогнул. — Откройте, пожалуйста, Питирим Филимонович.
— Не могу и не хочу! — был ответ.
Голос был не просто неприятным, он старался быть еще и еще неприятнее. В конце концов он завизжал, как электропила.
— Какого черта, Питирим! — рявкнул весьма натурально старый авиатор.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Сундучок, в котором что-то стучит'


1 2 3