А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Иди к своим немцам, в Крымию, у вас там церквей навалом, там и благословись.
Она отвернулась от Лучникова и выпятила нижнюю губу, как будто давая понять, что он для нас больше не существует.
— Очень великолепно! — гаркнул рядом солдат. Он уже тащил откуда-то стальной трос. — Сейчас бы бутылку и полностью великолепно!
Лучников пошел по обочине обледеневшего шоссе в сторону города. Он поднял воротник своего кашмирового сен-жерменского пальто, обхватил себя руками, но мокрый злой ветер России пронизывал его до костей, и кости тряслись, и, тупо глядя на тянущиеся в полях длинные однообразные строения механизированных коровников, он чувствовал свою полную непричастность ко всему, что его сейчас окружало, ко всему, что здесь произошло, происходит или произойдет в будущем. Последнее, что записал его магнитофон, был крик капитана милиции:
— Проезжай, не задерживайся!


* * *

… Пока он все это слушал и вспоминал. Кристина выбралась из-под его бока. Она взяла с подоконника какой-то маленький комочек, встряхнула его, и это оказалось ее платье. Вскоре она, причесанная и в платье, сидела у стола, курила и наливала себе в стакан херес.
— Что это за дикие звуки? — спросила она, подбородком показывая на магнитофон.
— Это вас не касается, — сказал Лучников. Она кивнула, погасила сигарету и потянулась.
— Ну, я, пожалуй, пойду. Благодарю вас, сэр.
— Я тоже вам благодарен. Это было мило с вашей стороны. Уже в дверях она обернулась.
— Один вопрос. Вы, наверное, думали, что к вам Памела придет? — Честно говоря, я ничего не думал на этот счет.
— Пока, — сказала Кристина. — Памела там внизу с Тони. Пока, мистер Мальборо.
— Всего доброго, Кристина, — очень вежливо попрощался Лучников.
Оставшись в одиночестве, налил себе стакан и закурил сигарету.
«Да, совсем не трудно переменить курс „Курьера“, — подумал он. — Нет ничего легче, чем презирать эту страну, нашу страну, мою, во всяком случае. Кстати, в завтрашнем номере как раз и идет репортаж о советских дорогах. Да-да, как это я забыл, это же внутренний диссидентский материал, ему цены нет. „Путешествие через страну кафе“. Анонимный материал из Москвы, талантливое издевательство над кошмарными советскими придорожными кафе. Быть может, этого достаточно, чтобы на несколько дней сберечь свою шкуру?»
Он повернулся на тахте и снял телефонную трубку — в принципе можно не отлучаться с этого лежбища, если и девки сами сюда приходят, и в Россию можно вернуться нажатием кнопки, и с газетой соединиться набором восьми цифр.
Ответил Брук. Бодрый, нагловатый, пьяноватый голос.
— Соurеr! Аssосiаtе editоr Вrоок is hеге.
— Сколько раз вам говорить, Саша, вы все-таки работаете в русской газете, — проворчал Лучников.
— Вот вляпался! — так же весело и еще более пьяновато воскликнул Брук. — Это вы, чиф? Не злитесь. Вы же знаете наши кошмарные парадоксы: многим читателям трудновато изъясняться по-русски, а на яки я не секу, не врубаюсь. Вот по-английски и сходимся.
— Что там нового из Африки, Саша?
— Могу вас обрадовать. Ромка прислал из Киншасы абсолютно точные сведения. Бои на границе ведут племена фибу и фебу. Оружие советское, мировоззрение с обеих сторон марксистское. Мы уже заслали это в набор. На первую полосу.
— Снимите это с первой полосы и поставьте на восьмую. Так будет посмешнее.
— Вы уверены, чиф, что это смешное сообщение?
— Мне представляется так. И вот еще что, Саша. Выньте из выпуска тот московский материал. Пауза.
— Вы имеете в виду «Путешествие через страну кафе», Андрей?
— Да.
— Но…
— Что? Пауза.
— Какого черта? — заорал Лучников. — В чем дело? Что вы там мнетесь, Саши?
— Простите, Андрей, но… — Голос Брука стал теперь вполне трезвым. — Но вы же знаете… От нас давно уже ждут такого материала…
— Кто ждет? — завопил Лучников. Ярость, словно морская звезда, влепилась в темную стену.
— Чем заменим? — холодно спросил Брук.
— Поставьте это интервью Самсоновц с Сартром! Все! Через час я позвоню и проверю!
Он швырнул трубку, схватил бутылку, глотнул из горлышка, отшвырнул бутылку, крутанулся на тахте. От скомканного пледа пахло женской секрецией. Ишь, чем решили шантажировать — жизнью!
Снова схватил трубку и набрал тот же номер.
Легкомысленное насвистывание. Брук уже насвистывает этот идиотский хит «Город Запорожье».
— Соuriеr! Аssосiаte еdi…
— Брук, извините меня, я сорвался. Я вам позже объясню…
— Ничего, ничего, — сказал Брук. — Все будет сделано, как вы сказали.
Лучников вдруг стал собираться. Куда собираюсь — неясно. С такой мордой нельзя собираться. В таких штанах нельзя никуда собираться; от них разит проституцией. Как женской проституцией, так и мужской. Однако политической проституцией от них не пахнет. Для ночного Коктебеля сойдут и такие штаны. Ширинка будет наглухо застегнута. Это новинка для ночного Коктебеля — наглухо зашторенные штаны, Возьму с собой пачку денег, Где мои деньги? Вот советские шагреневые бумажки, вот доллары — к черту! Ассигнации Банка Вооруженных Сил Юга России — это валюта! Яки, кажется, уже забыли слово «рубль». У них денежная единица — «тича». Тысяча — тыща — тича. Смешно, но в «Известиях» в бюллетенях курса валют тоже пишут «тича». Крымские тичи — за 1,0 — 0,75 рубля. Деньги охотно принимаются во всех «Березках», но делается вид, что это не русские деньги, не рубли, что на них нет русских надписей «одна… две… сто тысяч РУБЛЕЙ… Банк Вооруженных Сил Юга России». Вот это странная, но тем не менее вполне принимаемая всем народом черта в современной России, в Союзе — не замечать очевидное. Пишут в своих так называемых избирательных бюллетенях: «оставьте ОДНОГО кандидата, остальных зачеркните», а остальных-то нет, нет и не было никогда! Фантастически дурацкий обман, но никто этого не замечает, не хочет замечать. Все хотят быть быдлом, комфортное чувство стада. Программа «Время» в советском ТV — ежевечерняя лобэктомия. Однако и наши мастодонты хороши — почему государственный банк с тупым упорством называется Банком Вооруженных Сил, да еще и ЮГА РОССИИ??? Почему Баронское Рыло до сих пор на наших деньгах? Черт побери, если вы считаете себя хранителями русской культуры, изображайте на ассигнациях Пушкина, Льва Николаевича, Федора Михайловича… Экий герой — бездарный барон Врангель, спаситель «последнего берега Отечества». Быть может, это он создал Чонгарский Пролив? А лейтенанта Бейли-Лэнда вообще не было? Лжецы и тупицы властвуют на русских берегах. Почему в Москве ко мне прикрепляют переводчика? Товарищи, посудите сами — зачем мне переводчик, нелепо мне ходить по Москве с переводчиком. Стучать на меня бессмысленно, секретов-то нету, это вы знаете. Спасибо и на этом. Но для чего же тогда? У нас так полагается — к важным гостям из-за границы прикрепляется переводчик. То есть вроде бы в Крыму не говорят по-русски? Вот именно. Ты же знаешь, Андрей, что когда Сталин начал налаживать кое-какие связи с Крымом, он как бы установил, что там никто не говорит по-русски, что русским духом там и не пахнет, что это вроде бы совершенно иностранное государство, но в то же время как бы и не государство, как бы просто географическая зона, населенная неким «народом», а народы нами любимы все как потенциальные потребители марксизма. Однако, возражаю я, ни Сталин, ни Хрущев, ни Брежнев никогда не отказывались от претензий на Крым как на часть России, не так ли? Верно, говорят умные друзья-аппаратчики. В территориальном смысле мы не отказываемся и никогда не откажемся и дипломатически Крым никогда не признаем, но в смысле культурных связей мы считаем, что там у вас полностью иноязычное государство. Тут есть какой-то смысл? Неужели не понимаешь, Андрюша? Тут глубочайший смысл — таким образом дается народу понять, что русский язык вне социализма не мыслим. Да ведь вздор полнейший, ведь все знают, что в Крыму государственный язык русский. Все знают, но как бы не замечают, вот в этом вся и штука. В этом, значит, вся штука? Да-да, именно в этом. Ну, вот ведь и сам ты говоришь, что и у вас там много козлов, ну вот и у нас, Андрей, козлов-то немало. Конечно, вздор, конечно, анахронизм, но в некотором смысле полезный, цементирующий, как и многие другие сталинские анахронизмы. Да ведь. впрочем, Андрей Арсениевич, тебя действительно иногда надо переводить на современный русский, то есть советский. Меня? Никогда не надо! Я, смею утверждать, говорю на абсолютно современном русском языке, я даже обе фени знаю — и старую и новую. Ах так? Тогда попробуй приветствовать телезрителей. Пожалуйста: «Добрый вечер, товарищи!» Ну вот, вот она и ошибка — надо ведь говорить: «Добрый вечер, дорогие товарищи». Об интонации уж умолчим.
Интонация у тебя, Андрей, совсем не наша. Знаем, знаем, что ты патриот, и твою Идею Общей Судьбы уважаем, грехи твои перед Родиной забыты, ты — наш, Андрей, мы тебе доверяем, но вот фразу «нет слов, чтобы выразить чувство глубокого удовлетворения» тебе не одолеть. Так обычно мирно глумился над Лучниковым новый его друг — не-разлей-вода, умнейший и хитрейший Марлен Кузенков, шишка из международного отдела ЦК.
Значит, нечто общее есть и в Москве и в Симферополе? Общее нежелание замечать существующие, но неприятные факты, цепляние за устаревшие формы: все эти одряхлевшие «всероссийские учреждения» в Крыму, куда и мухи уже не залетают, и элитарное неприсоединение к гражданам страны, которой мы сами же и управляем, — это словечко «вр. эвакуант» и московское непризнание русских на Острове, и все их бюллетени и почему-то Первая Конная Армия, когда ни слова о Второй, и почему-то в юбилейных телефильмах об истории страны ни Троцкого, ни Бухарина, ни Хрущева — куда же канул-то совсем недавненький Никита Сергеевич, кто же Гагарина-то встречал? — да все эти московские фокусы с упоминаниями и не перечислишь, но… но раз и у нас тут существует такая тенденция, значит, может быть, и не в тоталитаризме тут отгадка, а может быть, просто в некоторых чертах национального характера-с? Характерец-то, характеришка-то у нас особенный. Не так ли? У кого, например, еще существует милейшая поговорочка «сор из избы не выносить»? Кельты, норманны, саксы, галлы — вся эта свора избы, небось, свои очищала, вытряхивала сор наружу, а вот гордый внук славян заметал внутрь, имея главную цель — чтоб соседи не видели. Ну, а если все эти гадости из национального характера идут, значит, все оправданно, все правильно, ведь мы же и говном себя называем, а вот англичанин «говном» себя не назовет.
Придя в конце концов после довольно продолжительных размышлений к этому несколько вонючему выводу. Андрей Арсениевич Лучников обнаружил себя несущимся в своей рявкающей машине по серпантину, который переходил сразу в главную улицу Коктебеля, заставленную многоэтажными отелями. Обнаружив себя здесь, он как бы вспомнил свои предшествующие движения: вот вышел, размахивая пачкой «тичей», из Гостевой башни, вот энергично двигался по галерее, вот чуть притормозил, увидев на парапете неподвижный контур Кристины, вот прошел мимо, вот засвистал что-то демонстративно старомодное, «Сентиментальное путешествие», вот чуть притормозил, увидев в освещенном окне библиотеки молчаливо стоящую фигуру отца, вот прошел мимо во двор и перепрыгнул, словно молодой, через бортик «питера», услышал призывный возглас Фредди: дескать, возьми с собой — и тут же включил зажигание.
Сейчас, обнаружив себя среди ночи подъезжающим к злачным местам своей юности и вспомнив вес свое сегодняшнее поведение. Андрей Арсениевич так изумился, что резко затормозил. Что происходит сегодня с ним? Он обернулся. Зеленое небо в проеме улицы, серп луны над контуром Сюрю-Кая, В боковой улочке, уходящей к морю, медленно вращается светящийся овал найт-клаба «Калипсо». Пронзительный приступ молодости. Ветер, прилетевший из Библейской Долины, согнул на миг верхушки кипарисов, вспенил и посеребрил листву платана, взбудоражил и закрутил Лучникова. Что обострило сегодня все мои чувства — появившаяся опасность, угроза? Совершенно забытое появилось вновь — простор и обещания коктебельской ночи.
У входа в «Калипсо» стояло десятка полтора машин. Несколько стройных парней-яки пританцовывали на асфальте в меняющемся свете овала. Вход — 15 тичей. За двадцать лет, что Лучников здесь не был, заведение стало фешенебельным. Когда-то здесь в гардеробной висела большая картина, которую лучниковская компания называла «художественной». На ней была изображена нимфа Калипсо с большущими грудями и татарскими косами, которая с тоской провожала уплывающего в пенных волнах татарина Одиссея. Теперь в той же комнате по стенам вился изысканнейший трех-, а может быть, и четырехсмысленный рельеф, изображающий приключения малого, как сперматозоид, Одиссея в лоне гигантской, разваленной на десятки соблазнительных кусков Калипсо. Все это было подсвечено, все как бы дышало и трепетало, двигались кинетические части рельефа. Лучников подумал, что не обошлось в этом деле без новых эмигрантов. Уж не Нусберг ли намудрил?
Едва он вошел в зал и направился к стойке, как тут же услышал за спиной чрезвычайно громкие голоса.
— Смотрите, господа, редактор «Курьера»!
— Андрей Лучников собственной персоной!
— Что бы это значило — Лучников в «Калипсо»?
Говорили по-русски и явно для того, чтобы он обернулся. Он не обернулся. Присев к стойке, он заказал «Манхаттен» и попросил бармена сразу после идиотской песенки «Город Запорожье» (Должно быть. не меньше десяти раз уже крутили за сегодняшний вечер? не менее ста, сэр, у меня уже мозжечок расплавился, сэр, от этого «Запорожья»), так вот сразу после этого включите, пожалуйста, музыку моей юности «Sеrеnаdе in Вlue» Глена Миллера. С восторгом, сэр, ведь это и моя юность тоже, не сомневался в этом. Мне кажется, сэр, я вас уже встречал. Еще сомневаетесь? не исключено, что вы из Евпатории, сэр. Кажется, там у вас отель. Смешно, Фаддеич… Как вы меня?.. Смешно, говорю, Фаддeич, прошло двадцать лет, я стал знаменитым человеком, а ты так и остался занюханным буфетчиком, но вот я тебя прекрасно узнаю, а ты меня, рех жоржовый, нe узнаешь. Андрюша! Фуюша! Не надо сквернословить! Ну, а обняться-то можно, а? Слегка всплакнуть? Слышишь серебряные трубы — Глен Миллер бэнд!.. Голубая серенада, 1950 год, первые походы в «Калипсо»… первые поцелуи… первые девушки… драки с американскими летчиками…
Хлопая по спине и по скуле Фаддеича, слушая свинговые обвалы Миллера, Лучников вдруг осознал, что привело его в эту странную ночь именно сюда — в «Калипсо». В юности здесь всегда была пленительная атмосфера опасности. Неподалеку за Мысом Хамелеон находилась американская авиабаза и летчики никогда не упускали возможности подраться с русскими ребятами. Быть может, и сегодня, неожиданно помолодев от ощущения опасности, от словца «покушение», Лучников почувствовал желание бросить вызов судьбе, а где же бросить вызов судьбе, как не в «Калипсо».
Признаться в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь переменилось за два десятилетия. Клуб стал респектабельным, дорогим местом вполне благопристойных развлечений верхушки среднего класса, секс перестал быть головокружительным приключением, а летчики, постарев, демонтировали базу и давно уже отбыли в свои Милуоки.
Остался старый Фаддеич и даже вспомнил меня, это приятно. Сейчас допью «Манхаттен» и уеду домой в Симфи и завтра в газету, а через три дня самолет — Дакар, Нью-Йорк, Париж, конференция против апартеида, сессия Генеральной Ассамблеи, встреча редакторов ведущих газет мира по проблеме «Спорт и политика» и, наконец, Москва.
Вдруг он увидел в зеркале за баром своего сына, о котором он, планируя следующую неделю, гнуснейшим образом забыл. Что же удивляться — мы потеряли друг друга, потому что не ищем друг друга. Распланировал всю неделю — Дакар, Нью-Йорк, Париж, Москва — и даже не вспомнил о сыне, которого не видел больше года.
С кем он сидит? Странная компания. В глубине зала — в нише — бледное длинное лицо Антошки, золотая головка Памелы на его плече, а вокруг за столом четверо плотных мужланов в дорогих костюмах, браслеты, золотые «роллексы». Ага, должно быть, иностранные рабочие с Арабатской стрелки.
— Там мой сын сидит, — сказал он Фаддеичу.
— Это твой сын? Такой длинный.
— А кто там с ним, Фаддеич?
— Не знаю. Первый раз вижу. Это не наша публика. Нынешний Фаддеич за стойкой как зав. кафедрой, седовласый метр, а под началом у него три шустрых итальянца.
1 2 3 4 5 6 7 8