. — Что — еще рано? — спросила.— Петухи пропели, — услышала вежливый ответ. — Но слуги еще спят. А вы уже спустились из спальни, синьора?— Пусть еще поспят, — разрешила я, игнорируя слова его о спальне. — Только пошли кого-нибудь к коновалу Луиджо. Мне донесли, что вчера он поссорился с мавром… — встретилась с лукаво блеснувшими глазами мажордома, поспешила поправиться. — Я его вызвала сюда, но не дождалась. Теперь хочу узнать: что случилось?— Луиджо уехал, синьора, — сказал мажордом.— Куда? — удивилась я. — Когда?— Ночью, синьора. Он заходил ко мне, чтобы предупредить, что отправляется в Рим.— Зачем? — окончательно растерялась я.— К святейшему папе римскому, синьора, — ответил он. — Дабы покаяться в свершенном грехе.Далее расспрашивать было нельзя. Можно было лишь гневаться. Ибо доля властителя судеб человеческих состоит в обязанности поступать не так, как велит сердце, а как требует этого звание его. Графиня Аламанти должна гневаться на своего холопа Луиджо, посмевшего без разрешения хозяйки покинуть ленные ее владения. Мне же в этот момент хотелось расплакаться от обиды за себя и от злости на коновала, оказавшегося обыкновенным деревенским дураком, упустившим свое счастье. Я открыла было рот для ругательств, но мажордом и на этот раз упредил меня:— Луиджо впал в грех прелюбодеяния, — сообщил он. — Женатый человек, отец четырех детей вступил в греховную связь с юной ведьмой. Луиджо — богобоязненный человек. Простите его, синьора.Меня от этих слов словно ушатом холодной воды облило. Луиджо — богобоязен, я — ведьма, моя любовь — его измена… Как все просто, оказывается. И как все обидно и больно. Ввела, оказывается, я любимого человека во грех. А думала при этом, что осчастливливаю его. Сколько женатых мужчин пользовались телом моим — и были лишь благодарны за доставленное удовольствие. И лишь один — главный и единственный — посчитал ласки мои не удовольствием и наградой, а грехом. Воистину мир со времени моей первой молодости перевернулся.— Служанку и воду! — повторила я повелительно. И отвернулась от мажордома, чтобы скрыть растерянность на лице, которую вдруг не сумела сдержать.«Господи! — вдруг стала понимать я. — Я становлюсь моложе не только телом, но и душой, всем существом своим. Я поступаю, как молодая вздорная бабенка, вкусившая в первый раз власти и подчиненная своему естеству больше, чем своему разуму! В пятнадцать лет я была более зрелой и более разумной, чем сейчас. Не я приказываю своему телу, а оно мне! Влюбиться в жалкого коновала, человека из дворни, желать сделать его своим мужем только потому, что сама же уложила его на себя! Где твой ум, София? Где твоя гордость? Какая же ты дура стала, София? Что сказал бы твой отец, увидев сейчас тебя?!»Я понимала, что всему виной был год воздержания и внезапность вспышки омоложенных чувств. Какая юная дева, впервые познавшая мужчину, не оказывается влюбленной в него и не желает принадлежать навеки лишь ему одному? А я и была такой именно девой, впервые, кажется, познавшей, что такое внутри меня мужчина, и по-настоящему влюбившаяся в Луиджо — мужика матерого, обвенчанного в церкви именем Господа, отца законных детей и, раздери его на части! — хорошего все еще любовника.Когда явилась заспанная служанка с тазиком горячей воды и кувшином холодной в руках, с перекинутым через плечо полотенцем, я почти успокоилась. Села перед красного дерева бюро, в котором было вставлено тоже зеркало, но не венецианское, а наше — савойское, установленные в трапезной так, что их можно было обнаружить только зайдя за расположенную за спинкой моего стола перегородку. Зеркало это не было связано с Зазеркальем. По крайней мере, в дни моих мытарств в том сумеречном мире я не обнаружила в отражении трапезной ни этой вот перегородки, ни спрятанных там бюро и зеркала. Такое там бывало. Все, что не было отражено в зеркалах Вечности, имело там иную, собственную жизнь.Глядя на свое юное красивое лицо с распахнутыми в удивлении глазами, я убедилась, что с прошлого вечера не помолодела ни на чуть-чуть. Но зато увидела оторопь на лице служанки.— Синьора! — воскликнула она. — Кто вы? Убивать ее не хотелось. Все-таки позади была такая чудная ночь! И я, вяло зевнув, ответила первое, что пришло мне на ум:— Мази это, девочка. Мази. Китайские врачи — великие кудесники. Да только жаль, что действуют всего половину дня.Наклонилась над тазиком, омыла горячей водой себе руки и лицо, потом подставила руки под струю холодной воды из кувшина, плеснула ее в глаза и, чувствуя, как распаренная кожа лица словно ожглась холодом, взвизгнула от удовольствия.— Лючия, — продолжила я, — украла у меня эти мази. Вот я решила и опробовать их перед дорогой. Как тебе — нравится?И посмотрела служанке прямо в глаза. Ибо я очень хотела, чтобы моему объяснению эта дуреха поверила. А также хотела узнать: поверила или нет? И еще, чтобы принять решение: что сделать с ней?Дура поверила. Она смотрела на меня восхищенно, во все глаза, как смотрят дети на неожиданно приехавших из дальнего села родственников, привезших много подарков и еще больше сутолоки и возни, перемешавших все в доме.— Давай, причесывай… — разрешила я, и выдвинула один из ящичков моего бюро, в котором лежали маленькое зеркало на ручке, расческа и два гребня. А также там стояла небольшая плетенная из лыка корзинка с папильотками и маленькими заколками, подаренными мне в давние годы одним из парижских моих воздыхателей.— Ой, какие чудесненькие! — воскликнула служанка — и тут же забыла о моем непонятном омоложении, обо всем на свете. Она осторожно коснулась маленького бриллиантика, вкрапленного в заколку, и радостно взвизгнула. — Ой!И в тот же момент я почувствовала, как живот мой потянуло, а между ног стало влажно. Точно так бывало со мной в первые мгновения месячных недомоганий в те годы, когда я была не так молода, как сейчас, и знала, что явление это означало лишь то, что мне и на этот раз не случилось забеременеть.« Значит, Анжелики у нас с Луиджо не будет, — поняла я, чувствуя при этом смесь и горя, и радости в душе. — Значит, у нее будет другой отец».— Синьора! — молящее произнесла служанка. — Можно я примерю?Держа в руках все ту же булавочку, она не решалась ее приставить к своей пышной рыжей копне на голове и посмотреться с бриллиантиком в зеркало.Я молча кивнула.«Я найду Луиджо, — уверенно произнесла при этом про себя. — В Риме ли, по дороге ли в Рим. И убью его. За измену». ГЛАВА ПЯТАЯСофия узнает о новых тайнах замка Аламанти 1 Потеря мною двух дней на улаживание дел, случившихся из-за побега Луиджо, дала фору времени ему много больше, чем коновал ожидал. Он ведь не думал, что я не снаряжу сразу за ним погоню, рассчитывал на силу своих ног и на то, что вышел он из замка часов за пять до того времени, когда я обнаружу его исчезновение. Небось, все пятки оббил в беге, задыхался не раз, падая в кусты у обочины на дороге, прислушиваясь с бешено бьющимся в груди сердцем к топоту копыт. И чем дальше уходил от дома, тем легче и спокойней было ему, тем уверенней чувствовал себя Луиджо. А уверенный человек беспечен. О том, что я просчитала это все именно таким образом, он и не подозревал. Мужчина он умный, сильный, приметливый — это правда. И людскую натуру знает хорошо — даже мавра моего переплюнул. А вот того, что связался он с Аламанти, обидел меня, а не какую-нибудь там дворяночку или даже герцогиню Савойскую, ему невдомек. Чем дальше уходил он на юг, чем спокойней было вокруг, тем легче было мне найти его и уничтожить.Так думала я все то время, пока, отложив поездку во Флоренцию, допрашивала жену сбежавшего коновала — толстозадую, лохматую Джину, пришедшую по моему приказу в замок в грязной, некогда возможно и белой блузке, под которой висели, не подтянутые, как следует, длинные груди, в темно-синей замызганной юбке, висящей на ее широких бедрах мятыми складками, босиком. Баба выглядела неряшливой, к тому же от нее дурно пахло. И эту дрянь Луиджо предпочел мне.— Не виновата я, синьора! — сразу запричитала Джина, когда я только спросила, где ее муж. — Ничего не знаю. Он ночь не ночевал. А утром прибежал мальчишка и сказал, что Луиджо в Рим отправился. Грех, говорит, на нем! Прелюбодейский! Да разве ж это грех? Царица наша небесная! Кто ж из нас не грешил? Я сама мужиков пятнадцать перепробовала. Простите его, синьора! Не наказывайте! Его сам святейший папа простит. Луиджо индульгенцию купит — и папа простит. У Луиджо деньги есть. Я знаю. Он кубышку под яблоней у нас во дворе прятал. А я, как услышала, что он ушел, так сразу туда. Смотрю — яма разрыта, а кубышка рядом стоит. Глянула — а кубышка почти что полная. Добрый человек Луиджо. И нам на прокорм оставил, и на замаливание денег взял, никого не обидел. Простите его, синьора. Хороший он человек. Где сейчас такого найдешь?— Что ж ты изменяла ему, тварь? — спросила я, устав от этих причитаний и желая поскорее покончить с неприятным разговором.Да так уж случалось, — нимало ни смущаясь, стала объясняться Джина. — Пару раз насиловали меня. Раз солдаты проходящие, а раз мужики из деревни — на спор. А то на покосе. Разомлеешь, бывало, ляжешь под стожок, а он тебе под подол — нырк. А то работаешь в поле, стоишь раком, а он сзади подошел, подол приподнял — нырк. А то просто пожалеешь, особенно молодых. Они-то баб иметь еще страшатся, а женилка уже под самую губу торчит. Углядишь такого — и тащишь на гумно. Там и покажешь, что бабу не бояться, а брать надо. Баба — она ведь силу любит, и ухватку. Ведь правда, синьора?Еще не хватало болтать со старой кобылой о том, что любезно женщине в мужчинах и что нет.— Сильно верующий твой Луиджо? — оборвала ее.— Ой, не приведи Господи! — всплеснула она руками. — Такой верующий, что будь он хоть на пылинку не малохольным, мы бы в золоте-парче купались! У него же руки золотые! Он что хочешь может сделать! Да так, что любо-дорого посмотреть! Не говоря уже, чтобы потрогать или заиметь какую вещь! У него ж заказов на все такое прочее — на сто лет вперед! А еще скот лечит! За это особая плата полагается. А он — не берет. То есть берет, но мало — только, чтобы удачу не сглазить, а если кто больше заплатит — он остаток весь церкви отдает. Думаете, падре наш отчего такое брюхо наел? На наши денежки… Луиджо ему на новый храм жертвовал, а падре — в свою утробу, в свою утробу…Что могла эта женщина еще сказать о деньгах мужа? Я могла за нее рассказать подобное — слово в слово. Потому прервала Джину и на этот раз:— Что за стог у тебя во дворе? Вроде, с сеном по виду, а ветер был — его и не разметало.Так то ж видимость одна! — ответила Джина. — Луиджо сначала глиняный холм соорудил, а потом водой полил и соломой его обложил. Вот и получилось, что во дворе будто бы и стог стоит, а будто бы и нет.— Зачем?— Сказал, что могила то будто. Все болезни от скотины и от людей, которые он вылечил, будто там похоронены, говорит. И велел никому к тому стогу не подходить. Иначе, сказал, заболеете.— И никто не подходил?— Никто, — ответила Джина. — У нас слово Луиджо — закон. Никто ему не перечит. Даже падре.Все, что было мне нужно, я узнала. Больше слушать эту трескучую, как сорока, бабу желания не было. Мне было уже ясно, что можно предпринять, чтобы сокрыть тайный ход, но наказывать эту дуру и ее четырех детей показалось глупым — холопы причин наказания не поймут, а непонятые толпою поступки хозяев приводят лишь к смутам. Потому я задала первый вопрос:— Нравится тебе место, где живешь? Ответ был мною тоже предугадан:— Что вы, синьора! Такая страсть! Рядом с могилой эдакой! Сегодня ночью Луиджо не было, так половину ночи кто-то под дверью шебуршил. Не иначе, как покойники.— Какие покойники? — удивилась я.Ну, так эти — от болезней. Болезнь — она ведь тоже живая. Мне Луиджо говорил, Он на болезнь кручину наводит, а потом в кулак — и в той могилке прячет. Пока Луиджо дома был, болезни из стога и не вылезали. А как его не стало… — и вдруг заголосила дурным голосом. — Ой, беда, беда, беда! Что делать-то будем? Как жить?Тут я цыкнула на нее, спросила:— Дом дам. В селе за лесом. Поедешь?Горе на лице Джины тут же сменилось великой радостью:— Милостивица ты наша, государыня наша, синьорушка! — зачастила она срывающимся от восторга голосом. — Век буду тебя благодарить, до самой твоей смерти буду тебе молитвы петь и Господа за тебя благодарить! Одарила! Жизнь вернула! Детушкам жизнь спасла. Уберегла от погибели!..С теми причитаниями и убралась с моего разрешения из парадной залы, где я принимала ее.Детушки Джины и Луиджо оказались огромного роста молчаливыми парнями с покатыми, слегка жирноватыми плечами и ладонями-лопатами. Таких я в постели не любила никогда. Они под себя меня подминали, лапали за плечи и, оседлав, долго и натужно пыхтели, чтобы, едва закончив, тут же заснуть, не всегда даже отваляясь в сторону и заставляя измученную и неудовлетворенную меня вылезать из-под этой груды мяса, чертыхаться и ненавидеть за «полученную любовь». Смотрели на меня парни глазами сытыми, без желания. Как такие могли родиться от Луиджо? В кого пошли? Ни в отца, ни в мать, если верить ее рассказам о ее грехах.Парни загрузили три телеги вынесенным из дома Луиджо добром, впрягли в них трех мулов, оказавшихся кстати на дворе, а не на выпасах, на самый верх первого воза посадили мать, держащую в охапке плетеное лукошко с наседкой и яйцами, взяли по пруту и погнали этот поезд в сторону леса. При следовании мимо меня, они по очереди низко кланялись и благодарили за щедрость и великодушие. Болтать было некогда — до наступления темноты им следовало пересечь лес и оказаться в дальнем селе — в том самом, где жила когда-то моя матушка и где на белый свет появилась я сама. Оказаться ночью в лесу опасно.Я же знала, что теперь меня и мою тайну, тайну замка Аламанти оберегут и Лесной царь, и лесные духи. Между замком и деревней этим людям, идущим мимо меня и кланяющимся, будет заслон настоящий, никакому рыцарю недоступный, а уж таким тюфякам преодолеть его и подавно не под силу.Когда люди и повозки скрылись в лесу, я велела первому попавшемуся на глаза крестьянину, оказавшемуся зевакой на этой церемонии прощания, взять пороховую мину, которую я заранее вынесла из замка, поджечь фитиль и забросить эту штуку на вершину стога сена, стоящего сбоку»на дворе дома Луиджо.Крестьянин побледнел, но подчинился. Крестясь и шепча молитвы, он поднес поданный ему тлеющий трут к фитилю и, широко размахнувшись, швырнул мину кверху. После чего рухнул на землю, распластался там и закрыл голову руками.Как ни странно, мина упала ровно туда, куда надо. И рванула так, что вся та глиняная видимость стога, что который уж день мозолила мне глаза, разнеслась во все стороны, оставив в глазах темное пятно от вспышки света и гул в ушах от звука взрыва. По-видимому, мина попала в дыру, сквозь которую лазал покойный дурак, убитый мною у оврага в лесу См. об этом эпизод в книге второй романа «София — мать Анжелики», называющейся «Пожиратель привидений».

, и рванула так, что второго заряда не потребовалось. Кучи глины засыпали даже дыру в земле, которую я боялась увидеть, а больше всего страшилась, что ее увидят другие.Тогда я велела забросать заранее принесенным хворостом место это и поджечь эту кучу вместе с домом и строениями во дворе Луиджо.Мы — я и пришедшие сюда жители деревни с ведрами воды на всякий случай — стояли вокруг огня, любовались невысоким, но очень широким костром, веселой пляской язычков пламени и повторяли вслед за присутствующим здесь же падре слова молитвы, очищающей землю от скверны. Когда же огонь совсем потух, и по черным углям стали бегать лишь голубые змейки, я велела выгрузить из телеги, вывезенной из двора замка, два рогожных куля с солью, засыпать ею пепелище.— С этих пор, — сказала я, — на этом месте не будет расти ни трава, ни кустарник, ни дерево. Место это будет проклято во веки веков! И все болезни, преследовавшие вас, сгинут! А буде кому из вас нарушить запрет и прикоснуться ногой ли, рукой ли этого места, то и сам он, и род его заболеют и в скором времени сойдут на нет, сгинут навеки с земли, без следа.Смысла особого и красоты слога для подобного заклятия не требовалось. Чем больше пугающих слов, а главное — речитатив, — тем большая действенность страшилки. Лучше всякого колдовства и всякого отворотного зелья. Присутствие же падре при этом кощунстве освящало процесс, делало его в глазах толпы значительным настолько, что внуки и правнуки их будут помнить, как сжигали здесь дом и стог сена какого-то коновала (все коновалы в сознании народном — пособники дьявола), а потом в присутствии падре посыпали его солью. Никто и близко не подойдет тс этому месту. А уж искать тут остатки подземного хода не станут и тем более.Будь отец жив, он бы порадовался за доченьку, за ее придумку и за красоту исполнения целого обряда, бессмысленного, внешне страшного, а по существу очень веселого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16