А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

.. Вот! Взгляни на эту карикатуру!
Карикатурой была Жолиетта-Марселька, напялившая на себя костюм севильской табачницы. Спору нет, ее рыжая шевелюра совсем не согласовалась с мантильей, отороченной бахромой, и с цветком граната, воткнутым в ее прическу. Но все же ее плотно облегающий корсаж обрисовывал такую грудь, которая ни в чем не уступала груди Селии.
И Селия подсмотрела взгляд, который Пейрас бросил на «карикатуру» и который отнюдь не был взглядом насмешливым.
– Потанцуй со мной, хорошо? – сказала она вдруг. Он снова обхватил ее стан движением не вполне довольного человека.
Жанник тоже танцевала. Л'Эстисак протанцевал с нею первый круг, потом по-отечески заставил ее сесть и немного отдохнуть, оттого что она сразу же сильно запыхалась. Но очень скоро она снова пошла танцевать. Все прежние ее любовники и товарищи всячески ухаживали за ней, и каждый из них требовал, чтоб она хоть немного повальсировала или побостонировала с ним, и каждый старался этим подчеркнуть, что считает ее вполне здоровой. И она давала себя убедить наполовину – только наполовину.
Приходили с опозданием и другие люди. Среди них были и Лоеак де Виллен, грузчик, маркиз и граф; он пересек по диагонали зал и уселся за одним из столиков на сцене. Но на этот раз он изменил своему бушлату из шкиперского сукна и синей тельняшке, которая служила ему рубашкой; его фрак был вполне безупречен.
– Вы опять здесь? – сказал Л'Эстисак, увидав его. – Разве ваш транспорт все еще стоит на якоре в Сен-Луи на Роне?
– Нет. Я больше не грузчик. Я отказался от места.
– А?.. Какую же новую профессию вы намерены попробовать?
– Впредь до новых предписаний – только одну: танцора на Сифилитическом балу.
– Превосходно!.. В таком случае давайте пить вместе. Шампанское? Брют, разумеется?..
– Да… Хайдсик Монополь, красная этикетка, прошу вас.
– Это моя марка.
Их столик стоял у самой рампы. От бушующей толпы их отделяла только простая балюстрада. И вследствие разницы в высоте сцены и зала они превосходно видели всех и каждого, и от них не могла укрыться ни одна деталь зрелища.
– Занятно, – заметил Лоеак.
Кругообразным движением руки он обозначил все Казино, от колосников до партера.
– Занятно, – повторил герцог.
Они помолчали мгновение. Потом Лоеак сразу спросил:
– Каким образом вам удалось это?
Герцог взглянул на него:
– Каким образом?..
Лоеак кивнул головой.
– Да, каким образом удалось вам добиться того, чего вы добились здесь и чего я не находил нигде, кроме как у вас? И как стали вы таким, какой вы есть?
Он достал портсигар из кармана и предложил Л'Эстисаку папиросу. Л'Эстисак взял папиросу, закурил ее и сделал три затяжки.
– Мы путешествовали, – отвечал он наконец. – Мы единственные французы, которые путешествовали, по-настоящему путешествовали. Этим объясняется многое.
– Быть может, – сказал Лоеак.
Он в свой черед закурил папиросу и окутал себя облаком дыма.
– Как бы то ни было, – заговорил он снова, – результаты этого совсем необычны. Перехожу к фактам: у вас здесь есть куртизанки, которые кажутся воскресшими куртизанками древности. Они красивы, и их обнаженные шеи способны затмить жемчужные ожерелья тех времен. Они деликатны и тонки, иные обладают умом, другие культурны. Кроме того, они счастливы и совсем не похожи на прибитых собак, как другие дамы полусвета, будь то во Франции или в каком-либо другом месте, по крайней мере те, которые еще не обзавелись автомобилем, особняком и драгоценностями. Оставим это, хотя даже одно это достойно восхищения. Но как вам удалось добиться нравственного перерождения этих созданий, так низко павших и таких испорченных повсюду и возродившихся здесь? Ваши куртизанки обладают совестью, честью, добродетелью. Освободившись от прежних законов, от религиозных и чистых законов христианских, они не впали в анархию и ничтожество, как это случается со всеми женщинами, подобными им; они нашли иной закон – быть может, древний, закон Афин или Александрии, не могу вам сказать, – оправдание, путеводную нить; то, что так необходимо женщине, чтобы идти своей дорогой в жизни и не уклоняться от настоящей естественной добродетели, которая состоит в том, чтоб никогда никому не причинять зла. Вы достигли того, что казалось мне самой невозможной из химер. Как удалось вам это сделать?
– Мы путешествовали, – повторил герцог. Помолчав немного, он объяснил:
– Мы путешествовали – не как туристы, не как клиенты агентства Кука, даже не как люди, одиноко скитающиеся по свету и умеющие смотреть на то, что они видят, – мы путешествовали, как улитки, которые повсюду тащат с собою свой дом, и во всякой стране, куда бы мы ни прибыли, мы продолжали вести нашу обычную кочевую жизнь, такую, какой мы жили во Франции; оттого что повсюду мы чувствовали себя на борту наших судов как на оторвавшемся клочке родной земли. Мы были свободны от многочисленных хлопот обычного путешествия, свободны от гостиниц, вокзалов, паспортов, гидов и путеводителей, и нам повсюду, куда бы мы ни попадали, оставалось только смотреть, широко раскрыв глаза. Громадное преимущество перед всеми другими путешественниками, мой дорогой! А результаты вы сами отметили: мы понемногу сносили наши предрассудки, сталкиваясь повсюду с предрассудками остальной части земного шара. И мы ощупью обрели – вовсе не добиваясь этого нарочно – ту естественную добродетель, которую вы только что так хорошо определили. А когда мы обрели и приняли ее, мы стали, вполне естественно, обучать ей наших подружек. Вот вам и объяснение тайны.
– Нет, – сказал Лоеак. – Я готов согласиться с тем, что вы обрели естественную добродетель. Но кроме того! В вашем объяснении ничего не говорится о неизбежном сопротивлении глупцов. Что вы обучили этой добродетели ваших подружек, этого я не допускаю, я не могу допустить этого!.. Нас, парижан, принято считать остроумными: где и когда видели вы, чтобы мы обучили остроумию тех уличных женщин, с которыми мы проводим ночи?
– Черт возьми! – сказал герцог. – Где и когда сами вы видели, чтобы у женщины, с которой вы проводите ночи, оставалось от этого что бы то ни было, кроме детей? У ваших парижан куча предрассудков. А почему они относятся к куртизанке с меньшим уважением, нежели к замужней женщине? Разве не должна первая, так же как и вторая, доставлять наслаждение духовное и плотское своему господину и владыке? Разве не получают и та и другая от своего владыки за это наслаждение пищу, кров и одежду? Разве и та и другая не продают вполне честно и законно свое тело и свою душу мужчине, чтоб он поступал с ними, как ему будет угодно? Где же разница – кроме как в предрассудках некоторых вероисповеданий и некоей условной морали? Есть много народов, которые не знают такой морали и такой религии. И они освободили нас от них в свой черед. И вот почему, говоря с нашими любовницами так, как вы говорите с вашими женами, мы добиваемся от этих первых того же, чего вы добиваетесь от последних.
– Но первоначальное воспитание?
– Мы изменяем его, мы переделываем его! Для этого, без сомнения, нужно упорство, нужно постоянство. Но разве не кажется вам, что для того, чтобы взрастить хорошую пшеницу, не обработанный до сих пор участок может часто оказаться более благоприятным, чем поле, покрытое плевелами и сорной травой?
– Вы заговорили, как поэт!.. Во всяком случае – вы отважны! Так, значит, вы полагаете, что девушка из простонародья, выросшая в невежестве и грубости, более способна стать приятной женщиной, нежели светская девушка, или девушка из буржуазной семьи?
– Это было бы уже парадоксом. Я не захожу так далеко… Но я утверждаю, что не раз названная девица из общества будет много менее блестяща, нежели девушка из простонародья, которая прошла школу своих любовников.
Он наклонился над балюстрадой и, окинув взглядом зал, указал Лоеаку платье Directoire Жанник, которая снова пустилась танцевать:
– Вот!.. За примером идти не далеко. Эта блондиночка, Жанник, вы ее знаете; вы встречались с ней, вы слышали, как она болтает и хохочет и как она смеется над смертью, которая, как она прекрасно знает, уже угнездилась в обоих ее легких, увы!.. Все равно! Взгляните, как она грациозна и изящна, взгляните, сколько вкуса в этих кружевах, которыми убран сатин ее платья. Разве женщина нашего круга могла бы лучше придумать? Не думаю… Но это пустяки!.. Вам следовало бы заглянуть поглубже, заглянуть в ее душу, в ее ум, в сердце! И вы были бы потрясены, очарованы, соблазнены!.. Так вот! Все это, друг мой, родом из грязного чулана. Разумеется, Жанник – это превосходная степень, это исключение, это явление необычное. Очень немногие здешние девочки могут сравняться с Жанник, и я знаю десятки таких, у которых наши советы и наш пример в одно ухо вошли, а в другое вышли. Не все ли равно! Разве не хорошо уже, что из десяти один раз удается создать Жанник?
– Разумеется. Но вы говорите об уме, о душе, о сердце. Я готов согласиться с вами, что касается ума, который может пробудиться или расцвести. Но сердце?.. Разве вы обладаете волшебной палочкой, чтобы превращать камни в мягкий хлеб и маленьких проституток в честных девушек?
– Волшебная палочка? Да! У нас есть волшебная палочка, самая волшебная из всех! Лоеак, вам ли напоминать знаменитое четверостишие?
Он продекламировал вполголоса, опершись локтями о стол и положив голову на руки:
Спросили они:
«Как без любви
В красотках любовь пробудить?»
Ответили им: «Любить…»
– Вот и все волшебство, мой дорогой! Вы, люди земли, спите с вашими любовницами и презираете их.
Мы, моряки, любим наших любовниц и уважаем их. В результате ваши любовницы оказываются вашими врагами, а наши – нашими союзниками. В результате ваши любовницы падают все ниже, становятся все более порочными, а наши возвышаются и становятся лучше. Оттого что ненависть – дурные дрожжи, а любовь – доброе семя. Женщина, которую любит мужчина, обладающий сердцем, сама становится трижды и четырежды женщиной с сердцем. Поймите меня! Я сказал – которую любят: дружески, почтительно, – а не влюблены только любовью эгоистичной, ревнивой, тиранической, грубой – той любовью, которую глупцы объявили самой восхитительной страстью.
– Теперь вы вовсе не поэтичны!.. Но я превосходно понял вас. Быть может, вы правы.
Бутылка Хейдсика была пуста. Лоеак начал вторую бутылку и медленно выпил полный стакан. Герцог молча смотрел на бал, разнузданный по-прежнему. Жанник снова запыхалась и села на ступеньки лестницы, соединявшей сцену и зал. Ее окружали офицеры, которые сами смеялись и смешили ее.
– Короче говоря, – сказал вдруг Лоеак, – вы изобрели новое определение слова «проституция». Старик Литре, верно, перевернулся в гробу!..
Герцог повернул к нему голову:
– Что такое?..
– «Объемлющая всевозможные науки и искусства, а также и моральная школа для получивших дурное воспитание молодых женщин, чьи любовники воспитаны лучше, чем означенные молодые женщины».
– Неплохо. Несколько неполно.
Он отпил в свой черед и поставил стакан:
– Неполно, – повторил он. – Вы знаете еще не все: школа, о которой идет речь, есть школа взаимного обучения.
– Взаимного обучения?
– Да. Молодые женщины научаются в ней всему тому, чему не научили их своевременно родители. Но и молодые люди тоже получают в ней тысячу бесценных сведений, которых никогда не мог бы дать им никакой профессор!..
– Как жить вдвоем?
– Как жить вдвоем, раньше всего. И это далеко не такое искусство, которым можно пренебрегать. Неужто вы полагаете, что с точки зрения будущего брака ровно ничего не стоят месяцы и недели, проведенные с подругой, достойной уважения и любви порядочного человека? Никакой пользы для себя нельзя извлечь из связи с вульгарной девкой, существом настолько испорченным, что она перестает быть женщиной; ничего не даст также сожительство с классической девушкой-работницей, которая только и читает, что газетную хронику, где говорится о собачках, которых переехали извозчики. А Жанник читает Бодлера и умеет говорить правду. Но жизнь вдвоем – это еще не все: есть вещи более значительные.
– Как у Николе?
– Если хотите!.. Лоеак, вы только что задали мне два вопроса: один касался наших любовниц, – и, мне кажется, я дал на него ответ; другой – нас самих: вы спрашиваете меня, как мы сделались тем, что мы есть. Давайте определим раньше всего: по-вашему, какие мы люди?
Их стаканы были пусты. Лоеак де Виллен наполнил их снова до краев. Потом он поднял свой стакан и сказал:
– Вы единственные люди среди всех, кого я когда-либо знавал, для которых республиканская формула «Свобода, Равенство, Братство» не звучит смешной шуткой! Клянусь честью, вот вы какие!.. И я пью за ваше здоровье!.. Вы, моряки, единственная подлинно демократическая каста во Франции, единственная каста, каждый член которой безо всякой лжи называется товарищем других членов, единственная, которой неведома иерархия денег, рождения и чинов, единственная, которая по собственной воле признает и уважает только одно преимущество – преимущество седин. Вы, Л'Эстисак, дважды герцог и архимиллионер, я сам видел, как вы усадили за ваш стол простого матроса; а ваш адмирал, который сидел в двух шагах от вас, и бровью не повел. За ваше здоровье, капитан!.. О, если б вам удалось, вам и тем, кто с вами, превратить в вам подобных бедное наше человечество, такое ограниченное и косолапое, тщеславное, идолопоклонствующее, смешное, деспотичное и рабское!..
Л'Эстисак вежливо осушил свой стакан. Потом он сказал:
– Вы на три четверти преувеличиваете, из любезности и из юношеского пыла. Но все же в ваших словах есть двадцать пять процентов истины. Да, мы до некоторой степени те самые люди, о которых вы говорили. И я объясню вам, отчего это так, а не иначе.
Он задумался на мгновение, скрестив руки на груди:
– Внемлите!.. «Две морские чайки и потаскушка», басня!.. Лет двадцать тому назад один мальчик готовился к экзаменам, чтобы когда-нибудь непременно стать великим французским адмиралом. Этот мальчик жил тогда в старинном замке, и его отец был владельцем этого замка. Неподалеку, в хижине, все обитатели которой были некогда крепостными, крестьянин, несколько более зажиточный, чем другие, бился изо всех сил, чтоб дать воспитание старшему из своих мальчиков. И этот мальчик, ученик коллежа, усердно учился и наконец получил диплом. И владелец замка, чтоб уколоть самолюбие своего собственного сына, пригласил однажды в замок школяра и крестьянина-отца и угостил их бутылкой старого доброго вина в людской. И вот, пять или шесть лет спустя, сын владельца замка и сын крестьянина встретились вновь. Они встретились в кают-компании эскадренного броненосца, на борту которого они оба служили офицерами. Сын владельца замка стал мичманом, а сын крестьянина – врачом первого разряда. Они пожали друг другу руки не без смущения. Еще немного, и врач первого разряда назвал бы мичмана «господин герцог». К счастью, этого не случилось. Им не понадобилось и двух недель совместной жизни на одном и том же судне, чтоб убедиться, что всемогущество аттестатов и учения могло наделить их одинаковыми нашивками на рукаве, но хижина и родовой замок все так же оставались безмерно отдаленными друг от друга. Греческий язык и геометрия не делают крестьянского мальчика светским человеком. И только люди, получившие одинаковое воспитание, чувствуют себя равными. Вот как обстояли дела, и весьма вероятно, что все так и осталось бы навсегда, если б как-то вечером мичман не встретил, здесь как раз, в этом самом тулонском Казино, одно из тех созданий, чье ремесло – продавать одиноким мужчинам свое общество, немного наслаждения и немного нежности. Мичман в этом именно и нуждался. Он купил. Продавщица была совестлива и честна. Покупщик был доволен сделкой и возобновил ее. За этим последовала дружба, вполне искренняя и с той и с другой стороны. А вместе с дружбой – связь. Она была прелестна, эта маленькая продавщица нежности и забвения. Знала она не слишком много: она вышла – как и Жанник – из грязного чулана; поэтому ее скорее кормили, чем воспитывали; но она была так послушна, так прилежна, так искренне верила, что она ничего ровно не знает и что ей нужно многому-многому научиться! Мичман должен был быть слишком скверным учителем, чтоб не добиться превращения подобной ученицы. Подушка является самой восхитительной классной комнатой, единственной, где ученица в объятьях учителя может отбросить самолюбие и получать без всякого стыда уроки, за которые она время от времени платит ценой, равной которой нет в мире. Короче говоря, через шесть месяцев девица эта была в своем роде совершенством. Мичман иногда не без гордости признавался себе, взглянув на нее украдкой, что дама, подобная ей, приукрашенная приличным именем и обладающая хоть каким-нибудь мужем, могла быть украшением любого общества, даже в том самом феодальном замке, где он сам родился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26