Про весну в песне говорилось:
В этот час спешит Урда, одна из трех красавиц Норн, за весенней водой к ручейку, чтоб напоить свежей влагой могучий ясень Иггдрасиль.
Харальд напевал тихо, сквозь зубы, и голос его звучал жалобно, как ветер, колеблющий снасти судна.
Услыхав эти звуки, Дромунд бросил на землю горсть игральных костей, которыми забавлялся с ловкостью жонглера, перекидывая их с руки на руку. Затем, как собака, которую раздражает привязь, он нетерпеливо рванул свою цепь и обратился с вопросом к стражу.
– Товарищ, – сказал он, – я не страшусь смерти; скажи, когда нас поведут на казнь?
Посмотрев через лес мачт на запад, воин отвечал:
– Когда солнце погрузится в море, тогда и ваши головы будут плавать в крови.
– Благодарю!
Взволнованный своим пением, Харальд не обратил никакого внимания на слова воина. Помолчав несколько времени, как бы для того, чтобы прислушаться к грустным чувствам, царившими в его душе, он снова запел свой гимн:
Вода течет и превращается в мед, которым питаются пчелы. Норны не оставляют своими заботами ясень, и он растет и тянется к небу.
С душой, умиленной пением, норманн забыл даже, где он находится, и чувствовал себя то трепещущим листком, то жужжащим насекомым, порхающим среди ветвей чудесного Мирового древа.
Дромунд заметил сильное волнение Харальда, вскочил на ноги и, подойдя, насколько позволяла цепь, крикнул ему:
– Чтоб когти Фенрира вонзились тебе в кожу! Прекрати ты этот волчий вой! Возьми кости и давай сыграем. Ты отказываешься? Что с тобой? Уж не сожалеешь ли ты о Византии?
Со спокойствием человека, не боящегося, что усомнятся в его мужестве, Харальд отвечал:
– Я мечтал, что возвращусь на родину с нагруженной золотом ладьею. Мне хотелось еще отправиться на конец моря, на запад, и посмотреть на других богов, кроме асов, охраняющих другой мир. Я завещал сжечь себя на своем судне. Вот над своей головой я как бы слышу шелест стяга, которого я уже больше не разверну.
Дромунд, желая убедить его, что судьбы людей заранее предначертаны на небесах, промолвил:
– Что тебе из того, что несколькими годами больше или меньше морской ветер будет дуть тебе в лицо? След самой знаменитой ладьи исчезнет в океане; дым самого славного костра рассеется в воздухе. Предоставь женщинам оплакивать утраченную молодость и купцам сожалеть о жизни. Неведомый мир находится не на западе от фьордов и Пропонтиды, а над ними. Через несколько часов мы пройдем уже таинственный путь! Двери отпираются перед нами! Свет воссеяет в наших потухших глазах!
Голос Дромунда славился среди моряков. Говорили, что он надувает паруса, доходит до неба, что сами асы наклоняют ухо, чтобы наслаждаться, слушая его пение. В этот же вечер, когда Дромунд, экзольтированный верой и предстоящей смертью, обращая к небу свое вдохновенное лицо, спокойное, как у самого Бальдра, торжественно запел похоронный гимн, – голос его звучал, как никогда прежде, и вся фигура как бы дышала гордым сознанием близости к Валгалле.
Глава 8
Евдокия
Из придворных дам, окружавших базилиссу Теофано, она более всего любила, за веселость, живое воображение и изобретательность в развлечениях, некую Евдокию, молоденькую вдовушку одного знаменитого патриция, удивлявшую всю Византию своими разнообразными фантазиями и любовными причудами.
Она открыто выказывала, например, какую-то необъяснимую привязанность к бывшему придворному писцу, выгнанному Константином Багрянородным со службы за взятки и лихоимство.
Она употребила все свое влияние на то, чтобы избавить этого негодяя, Иоанна, прозванного Хориной, от заслуженной казни, устроив ему убежище в монастыре; она вела с ним самую прочувствованную переписку.
Впоследствии, при восшествии на престол Романа, благодаря ее стараниям и по ее совету, Хорина сбросил свой монашеский клобук и пристроился опять ко двору.
Горячее рвение, высказанное Евдокией в заботах о Хорине, неприятно действовало на императрицу и заставляло ее хмурить брови. Но Евдокия, поведя плечами, с улыбкой, подкупающей равно мужчин и женщин, воскликнула:
– Базилисса! Неужели ты ревнуешь меня к евнуху?
Благодаря таким шуткам и постоянной веселости, она не только сохранила благоволение императрицы, но и сумела добиться для своего недостойного приятеля назначения главным начальником над первым наемным отрядом, который должен был охранять священную особу самодержца.
Расположение Евдокии к Хорине объяснялось отчасти тем, что этот евнух забавлял ее своими циничными разговорами и общими делами. Оба честолюбивые, оба расчетливые, несмотря на кажущееся легкомыслие, они прекрасно понимали, какую силу может приобрести среди придворного общества союз хищного человека с обаятельной женщиной, только для вида прикрывающейся мнимой пустотой своего характера.
Большое состояние, которым обладала Евдокия, увеличивало число почитателей ее ума и красоты людьми, поклоняющимися исключительно богатству. Но из этой громадной толпы обожателей она особенно выделяла двух братьев-близнецов, Троила и Агафия. Их поразительное сходство служило предметом постоянных насмешек и шуток для всех знакомых.
Эта игра природы забавляла и Евдокию. Ей нравилось смешивать близнецов друг с другом и тем вызывать в них поддельную ревность.
– До сих пор я всегда любила зараз нескольких мужчин, – говорила она, – что, конечно, грех. Но небо хочет моего спасения и, создав этих близнецов, дает мне возможность прийти к верности легким путем…
В тот день, когда базилевс в Кабалларии производил смотр варяжской дружине, Евдокия дольше обыкновенного занималась своей прической. Сидя перед зеркалом, следила она за движениями азиатской рабыни, сдерживавшей и связывавшей лентами пышную массу ее золотистых волос. В это время привратник, пользовавшийся ее доверием, вошел без доклада в комнату.
– Что тебе нужно, Пастилас?
– Да вот, – отвечал он, – эти твои близнецы врываются силой и говорят, что ты их ожидаешь.
– Они лгут! Но все равно, пускай подождут в саду.
Евдокия, не спеша, окончила свой туалет. Удовольствие, которое она получала от созерцания в зеркале своих глаз, подобных цветкам лотоса, заняло и еще много времени; а потом ей нравилось также заставлять ждать своих обожателей, как заставляла она своих лошадей подолгу стоять перед крыльцом, для того чтобы, застоявшись, они потом ретивее бежали.
Когда, наконец, близнецы были допущены, то они ворвались как какие-нибудь школьники и остановились, пораженные восхищением, посреди комнаты.
Евдокия, ради шутки, для встречи их задрапировалась и приняла позу богини. Свои красивые ноги она поставила на скамеечку из слоновой кости; придерживая одной рукой складки прозрачной туники, другую она откинула назад, как бы доставая стрелу из невидимого колчана.
– На колени! – вскричала она. – На колени! Или я вас убью.
С веселым смехом близнецы растянулись на полу, и, когда она, сияющая и оживленная, сошла со скамьи, они стали кружиться около нее, как борзые собаки, и, завладев ее обнаженными ногами, слегка кусали их.
– Довольно! – кричала она. – Вы разве созданы с собачьими душами? Я хочу, чтобы вы занимали меня разговором, а не звериным рычаньем. Ну поднимайтесь! Оба! И покажите ваши лица, чтоб я узнала, наконец, который же мой возлюбленный.
Они по-братски обещали друг другу сообща пользоваться расположением могущественной женщины и, вскочив на ноги, продекламировали обращение к богине Диане, которое произносил один актер из Каррадоса в роли Актеона:
О царица ночей! Белоснежная!
Сладкая, как молоко!
Я любуюсь только твоим лицом;
рассей же облака, тебя окружающие,
чтобы я мог наслаждаться
созерцанием твоих чудных форм
и чтоб мое желание упилось вполне твоей красотой…
Протянув обе руки, Евдокия зажала им обоим рты и, потрясая своим ожерельем, сказала:
– Агафий!
– Приказывай, – отозвался один из близнецов.
– Как сильно ты меня желаешь?
Молодой человек взглянул на нее с бесконечной страстью, окинул глазами комнату и, увидав висевшую на стене мягкую ткань, которой вытирала Евдокия свои божественные формы после ванны, он бросился к этой ткани, приник лицом к складкам, еще не утратившим следов тела богини, и стал безумно целовать еще влажную ткань.
Точно в припадке сумасшествия, он целовал ее без конца, завертывая свою голову в материю и крича страстным голосом:
– Моя любовь меня сожгла! Я погребальная урна! Я полон пепла!..
Затем поднялся весь всклокоченный.
Евдокия, увидев его, неудержимо расхохоталась и, дотрагиваясь до плеча Троила, спросила:
– Ну, а ты, как меня любишь?
Он, склонив свою красивую голову, грациозно, как лебедь, спустился с мраморной ступени к бассейну, где любила купаться Евдокия и, зачерпнув рукой воду, разом выпил ее и воскликнул:
– Восторг, опьянение! Моя любовь меня освежает, моя любовь меня опьяняет! Освященная вода удваивает силы моей любви!
Держа Агафия за руку, Евдокия другой рукой взяла руку Троила и, обращаясь к ним обоим, спросила:
– Который же поцелуй лучше – тот, что освежает, или тот, который жжет? Я не могу сделать выбора; объясните еще раз.
Они оба тяжело вздохнули, и Троил сказал:
– Вот слушай, как я буду тебя любить…
– Ну, я слушаю…
– Нет, ближе, ближе склонись ко мне, не должно, чтобы Агафий слышал.
Смеясь, она наклонила к нему ухо, и он стал тихо говорить, касаясь губами ее душистых волос.
Агафий наблюдал улыбку молодой женщины, становившуюся все более и более напряженной.
Глаза ее выражали ожидание подтверждения слышанных слов, и в груди стеснилось дыхание.
Но вдруг Евдокия вскинула своими блестящими плечами и воскликнула:
– Обманщик! Это уже мне знакомо.
– Ты вот не знаешь моего секрета! – вставил Агафий. – Я его не доверял никому. И если бы богини узнали его, то сошли бы со своего старого Олимпа, чтобы испытать мою любовь.
– Посмотрим, – сказала Евдокия.
И она стала слушать нашептывание влюбленного с таким же выражением лица, какое бывает у детей, когда они хотят знать и в то же время бояться быть обманутыми. Наконец, краска разлилась по ее лицу, краска стыда, удовольствия и усталости от напряженного внимания; она опять разом прервала объяснения Агафия и, всплеснув руками, сказала:
– Дорогие друзья, я отказываюсь вас разделить. Отдадим это вопрос на решение судьбы.
– Хорины? – спросил недовольным тоном Агафий.
Но Евдокия насмешливо взглянула на него, как бы говоря: «Ты тоже ревнуешь меня к моему евнуху?»
И, польщенная всем присшедшим, добавила:
– Нет, не Хорине, мы лучше Ирине поручим это дело…
Глава 9
Ирина
Дружба скромной Ирины с сумасбродной Евдокией, так же как и расположение последней к евнуху Хорине могли бы удивлять Византию, если бы привыкшая к самым разнообразным интригам и невероятным приключениям Царица мира вообще могла чему-нибудь удивляться. Близость двух столь непохожих друг на друга женщин обуславливалась своеобразной прелестью каждой из них в своем роде. Евдокия блистала откровенной веселостью и детскими причудами, а Ирина – правдивым, искренним сердцем, что в то время в Византии встречалось так же редко, как живой цветок среди каменных плит набережной. Мужчины относились с уважением к этой привлекательной женщине, в которой не было ни кокетства, ни напускной добродетели и которая никого не обижала, так как никому не давала предпочтения. Женщины любили Ирину за то, что, будучи самым лучшим украшением празднеств, она не внушала им ревности. Ирина была гречанка из Милета, сестра Троила и Агафия, сирота, разоренная так же, как и они, своим бесчестным опекуном, и мечтала поступить в Каниклионский монастырь; но в это время один уже не молодой, богатый и пользующийся дурной славой банкир сделал ей предложение. Уступая мольбам своих братьев, соблазнившихся легким кредитом у Ники-фора и роскошью его жизни, она дала свое согласие на брак, смотря на него, как на обет самоотречения.
Серьезность и чистота стремлений и желание посвятить себя Богу придавали ее постоянной тоске возвышенный характер. Жгучая брюнетка с голубоватыми, прозрачными веками, она всей своей изящной фигурой напоминала те статуи, какие создавали великие артисты, изображая вечную, божественную красоту, олицетворенную в нежных, правильных формах.
Сделавшись жертвою старческой похоти, она относилась к этому как к испытанию, посланному судьбою, и безропотно переносила его. Только высеченная из камня печатка, изображавшая смятую, разорванную лилию, заказанная ею в одну из тяжелых минут ее печальной жизни, намекала на обстоятельства этой жизни; но Ирина всем говорила, что печатка эта осталась ей от матери.
По прошествии четырех лет замужества она, однако же, совершенно примирилась со своей тяжелой долей, и это сделало ее еще привлекательнее и еще милее. Она спокойно улыбалась своему старому супругу, и когда он, по свойственной ему грубости, упрекал ее в излишних тратах, главными виновниками которых были ее братья Троил и Агафий, то она покорно отвечала:
– Надо же, чтоб каждая женщина кого-нибудь да баловала – или дитя, или возлюбленного… А у меня только и есть, что братья…
Старый ворчун замолкал при этом, боясь, чтобы она не завела себе любовника, так как не мог уже дать ей сына.
Между прочим, он очень уважал в ней способности, которые так украшали его дом: умение устраивать празднества, наблюдать за прислугой, угождать влиятельным лицам и отпускать от себя своих знакомых вполне довольными и угощением, и разговорами.
Когда Евдокия, в сопровождении своих поклонников, вошла в комнату, где Ирина проводила все свободное от визитов время, занимаясь рисованием, она в эту минуту запечатывала письмо, поспешно написав несколько строк. Легкий испуг Ирины от неожиданности ввел в заблуждение Евдокию и ее обажателей.
– А, я тебя поймала! – вскричала Евдокия. – Вот скромница! Ты пишешь своему возлюбленному! Как его зовут?..
Ирина с меланхолической улыбкой подала письмо, и Агафий прочел: «Августе Софии, игуменье Каниклионского монастыря». Все вскрикнули от удивления, и Троил спросил:
– Что же это значит? Ты просишь приготовить тебе там келью?
– Я писала Августе и просила, чтобы она передала это письмо Царевне Агате.
– Разве Агата в монастыре?
– И Агата, и ее сестры – Анна, Зоя и Феодора! Это – самая свежая новость. Откуда вы явились, милые друзья, что ничего не знаете?
И она рассказала происшествие, о котором тогда все говорили.
Утром, еще перед смотром, самодержец призвал к себе вдовствующую базилиссу и своих молоденьких сестер и поведал им в тот же день покинуть дворцовый гинекей, отправиться в монастырь и постричься.
Повеление брата, как громом, поразило царевен, которые готовились к совсем иной жизни. Они получили прекрасное воспитание; сам покойный базилевс, страстно любивший своих дочерей, заботился о нем.
Царевны, рассказывала Ирина, помешались от горя. Они на коленях умоляли Романа о помиловании и не хотели добровольно оставить дворец, так что были насильно увезены из него. Теперь они уже пострижены и будут жить среди ангелов.
Евдокия и оба молодых человека почувствовали, как мороз пробирался у них по спине от предчувствия зла, которое возможно при неограниченной власти; по случаю несчастной судьбы царевен, они беспокоились и о самих себе.
Наконец Евдокия сказала:
– Хорина мне рассказывал, что молодая базилисса хотела отомстить своим золовкам, но я не думала, что ее гнев будет так страшен и так беспощаден!
– В чем же могла упрекнуть Теофано этих прекрасных девиц? – спросила Ирина.
Евдокия, тревожно оглянувшись на дверь, продолжала:
– Они слишком громко повторяли историю, о которой уже давно говорят во дворце и которая очень не нравится базилиссе.
– Какую же?
– Есть люди, которые помнят, как десять лет тому назад в гавани жил кабатчик по имени Кратерос. Его дочь Анастазо наливала вино матросам. Она была удивительно красива и на пятнадцатом году куда-то исчезла. Первые ее поклонники не забыли, однако же, прекрасной кабатчицы, и в тот день, когда базилисса Теофано взошла на золоченое ложе наследника престола, равного святым апостолам, матросы Буколеона разинули рты от удивления: так поражены они были страшным ее сходством с Анастазо…
– Что же?! Теофано могла быть сестрою прекрасной кабатчицы? – спросила Ирина.
– Или, может быть, ею самою!
Все смолкли в комнате Ирины, а потом Агафий сказал:
– Да, это такая история, которую я постараюсь навсегда позабыть… Бедная Феодора! Она так гордилась своими волосами… Как она плакала, должно быть, видя их на полу! Честное слово, это – преступление – закутать в монашескую мантию девушку царской крови, которая так умела носить свои туалеты!
– А бедная Зоя! – сказал Троил. – Зоя, которая так любила покушать! Зоя, которая, как никто другой, умела устроить полдник в саду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
В этот час спешит Урда, одна из трех красавиц Норн, за весенней водой к ручейку, чтоб напоить свежей влагой могучий ясень Иггдрасиль.
Харальд напевал тихо, сквозь зубы, и голос его звучал жалобно, как ветер, колеблющий снасти судна.
Услыхав эти звуки, Дромунд бросил на землю горсть игральных костей, которыми забавлялся с ловкостью жонглера, перекидывая их с руки на руку. Затем, как собака, которую раздражает привязь, он нетерпеливо рванул свою цепь и обратился с вопросом к стражу.
– Товарищ, – сказал он, – я не страшусь смерти; скажи, когда нас поведут на казнь?
Посмотрев через лес мачт на запад, воин отвечал:
– Когда солнце погрузится в море, тогда и ваши головы будут плавать в крови.
– Благодарю!
Взволнованный своим пением, Харальд не обратил никакого внимания на слова воина. Помолчав несколько времени, как бы для того, чтобы прислушаться к грустным чувствам, царившими в его душе, он снова запел свой гимн:
Вода течет и превращается в мед, которым питаются пчелы. Норны не оставляют своими заботами ясень, и он растет и тянется к небу.
С душой, умиленной пением, норманн забыл даже, где он находится, и чувствовал себя то трепещущим листком, то жужжащим насекомым, порхающим среди ветвей чудесного Мирового древа.
Дромунд заметил сильное волнение Харальда, вскочил на ноги и, подойдя, насколько позволяла цепь, крикнул ему:
– Чтоб когти Фенрира вонзились тебе в кожу! Прекрати ты этот волчий вой! Возьми кости и давай сыграем. Ты отказываешься? Что с тобой? Уж не сожалеешь ли ты о Византии?
Со спокойствием человека, не боящегося, что усомнятся в его мужестве, Харальд отвечал:
– Я мечтал, что возвращусь на родину с нагруженной золотом ладьею. Мне хотелось еще отправиться на конец моря, на запад, и посмотреть на других богов, кроме асов, охраняющих другой мир. Я завещал сжечь себя на своем судне. Вот над своей головой я как бы слышу шелест стяга, которого я уже больше не разверну.
Дромунд, желая убедить его, что судьбы людей заранее предначертаны на небесах, промолвил:
– Что тебе из того, что несколькими годами больше или меньше морской ветер будет дуть тебе в лицо? След самой знаменитой ладьи исчезнет в океане; дым самого славного костра рассеется в воздухе. Предоставь женщинам оплакивать утраченную молодость и купцам сожалеть о жизни. Неведомый мир находится не на западе от фьордов и Пропонтиды, а над ними. Через несколько часов мы пройдем уже таинственный путь! Двери отпираются перед нами! Свет воссеяет в наших потухших глазах!
Голос Дромунда славился среди моряков. Говорили, что он надувает паруса, доходит до неба, что сами асы наклоняют ухо, чтобы наслаждаться, слушая его пение. В этот же вечер, когда Дромунд, экзольтированный верой и предстоящей смертью, обращая к небу свое вдохновенное лицо, спокойное, как у самого Бальдра, торжественно запел похоронный гимн, – голос его звучал, как никогда прежде, и вся фигура как бы дышала гордым сознанием близости к Валгалле.
Глава 8
Евдокия
Из придворных дам, окружавших базилиссу Теофано, она более всего любила, за веселость, живое воображение и изобретательность в развлечениях, некую Евдокию, молоденькую вдовушку одного знаменитого патриция, удивлявшую всю Византию своими разнообразными фантазиями и любовными причудами.
Она открыто выказывала, например, какую-то необъяснимую привязанность к бывшему придворному писцу, выгнанному Константином Багрянородным со службы за взятки и лихоимство.
Она употребила все свое влияние на то, чтобы избавить этого негодяя, Иоанна, прозванного Хориной, от заслуженной казни, устроив ему убежище в монастыре; она вела с ним самую прочувствованную переписку.
Впоследствии, при восшествии на престол Романа, благодаря ее стараниям и по ее совету, Хорина сбросил свой монашеский клобук и пристроился опять ко двору.
Горячее рвение, высказанное Евдокией в заботах о Хорине, неприятно действовало на императрицу и заставляло ее хмурить брови. Но Евдокия, поведя плечами, с улыбкой, подкупающей равно мужчин и женщин, воскликнула:
– Базилисса! Неужели ты ревнуешь меня к евнуху?
Благодаря таким шуткам и постоянной веселости, она не только сохранила благоволение императрицы, но и сумела добиться для своего недостойного приятеля назначения главным начальником над первым наемным отрядом, который должен был охранять священную особу самодержца.
Расположение Евдокии к Хорине объяснялось отчасти тем, что этот евнух забавлял ее своими циничными разговорами и общими делами. Оба честолюбивые, оба расчетливые, несмотря на кажущееся легкомыслие, они прекрасно понимали, какую силу может приобрести среди придворного общества союз хищного человека с обаятельной женщиной, только для вида прикрывающейся мнимой пустотой своего характера.
Большое состояние, которым обладала Евдокия, увеличивало число почитателей ее ума и красоты людьми, поклоняющимися исключительно богатству. Но из этой громадной толпы обожателей она особенно выделяла двух братьев-близнецов, Троила и Агафия. Их поразительное сходство служило предметом постоянных насмешек и шуток для всех знакомых.
Эта игра природы забавляла и Евдокию. Ей нравилось смешивать близнецов друг с другом и тем вызывать в них поддельную ревность.
– До сих пор я всегда любила зараз нескольких мужчин, – говорила она, – что, конечно, грех. Но небо хочет моего спасения и, создав этих близнецов, дает мне возможность прийти к верности легким путем…
В тот день, когда базилевс в Кабалларии производил смотр варяжской дружине, Евдокия дольше обыкновенного занималась своей прической. Сидя перед зеркалом, следила она за движениями азиатской рабыни, сдерживавшей и связывавшей лентами пышную массу ее золотистых волос. В это время привратник, пользовавшийся ее доверием, вошел без доклада в комнату.
– Что тебе нужно, Пастилас?
– Да вот, – отвечал он, – эти твои близнецы врываются силой и говорят, что ты их ожидаешь.
– Они лгут! Но все равно, пускай подождут в саду.
Евдокия, не спеша, окончила свой туалет. Удовольствие, которое она получала от созерцания в зеркале своих глаз, подобных цветкам лотоса, заняло и еще много времени; а потом ей нравилось также заставлять ждать своих обожателей, как заставляла она своих лошадей подолгу стоять перед крыльцом, для того чтобы, застоявшись, они потом ретивее бежали.
Когда, наконец, близнецы были допущены, то они ворвались как какие-нибудь школьники и остановились, пораженные восхищением, посреди комнаты.
Евдокия, ради шутки, для встречи их задрапировалась и приняла позу богини. Свои красивые ноги она поставила на скамеечку из слоновой кости; придерживая одной рукой складки прозрачной туники, другую она откинула назад, как бы доставая стрелу из невидимого колчана.
– На колени! – вскричала она. – На колени! Или я вас убью.
С веселым смехом близнецы растянулись на полу, и, когда она, сияющая и оживленная, сошла со скамьи, они стали кружиться около нее, как борзые собаки, и, завладев ее обнаженными ногами, слегка кусали их.
– Довольно! – кричала она. – Вы разве созданы с собачьими душами? Я хочу, чтобы вы занимали меня разговором, а не звериным рычаньем. Ну поднимайтесь! Оба! И покажите ваши лица, чтоб я узнала, наконец, который же мой возлюбленный.
Они по-братски обещали друг другу сообща пользоваться расположением могущественной женщины и, вскочив на ноги, продекламировали обращение к богине Диане, которое произносил один актер из Каррадоса в роли Актеона:
О царица ночей! Белоснежная!
Сладкая, как молоко!
Я любуюсь только твоим лицом;
рассей же облака, тебя окружающие,
чтобы я мог наслаждаться
созерцанием твоих чудных форм
и чтоб мое желание упилось вполне твоей красотой…
Протянув обе руки, Евдокия зажала им обоим рты и, потрясая своим ожерельем, сказала:
– Агафий!
– Приказывай, – отозвался один из близнецов.
– Как сильно ты меня желаешь?
Молодой человек взглянул на нее с бесконечной страстью, окинул глазами комнату и, увидав висевшую на стене мягкую ткань, которой вытирала Евдокия свои божественные формы после ванны, он бросился к этой ткани, приник лицом к складкам, еще не утратившим следов тела богини, и стал безумно целовать еще влажную ткань.
Точно в припадке сумасшествия, он целовал ее без конца, завертывая свою голову в материю и крича страстным голосом:
– Моя любовь меня сожгла! Я погребальная урна! Я полон пепла!..
Затем поднялся весь всклокоченный.
Евдокия, увидев его, неудержимо расхохоталась и, дотрагиваясь до плеча Троила, спросила:
– Ну, а ты, как меня любишь?
Он, склонив свою красивую голову, грациозно, как лебедь, спустился с мраморной ступени к бассейну, где любила купаться Евдокия и, зачерпнув рукой воду, разом выпил ее и воскликнул:
– Восторг, опьянение! Моя любовь меня освежает, моя любовь меня опьяняет! Освященная вода удваивает силы моей любви!
Держа Агафия за руку, Евдокия другой рукой взяла руку Троила и, обращаясь к ним обоим, спросила:
– Который же поцелуй лучше – тот, что освежает, или тот, который жжет? Я не могу сделать выбора; объясните еще раз.
Они оба тяжело вздохнули, и Троил сказал:
– Вот слушай, как я буду тебя любить…
– Ну, я слушаю…
– Нет, ближе, ближе склонись ко мне, не должно, чтобы Агафий слышал.
Смеясь, она наклонила к нему ухо, и он стал тихо говорить, касаясь губами ее душистых волос.
Агафий наблюдал улыбку молодой женщины, становившуюся все более и более напряженной.
Глаза ее выражали ожидание подтверждения слышанных слов, и в груди стеснилось дыхание.
Но вдруг Евдокия вскинула своими блестящими плечами и воскликнула:
– Обманщик! Это уже мне знакомо.
– Ты вот не знаешь моего секрета! – вставил Агафий. – Я его не доверял никому. И если бы богини узнали его, то сошли бы со своего старого Олимпа, чтобы испытать мою любовь.
– Посмотрим, – сказала Евдокия.
И она стала слушать нашептывание влюбленного с таким же выражением лица, какое бывает у детей, когда они хотят знать и в то же время бояться быть обманутыми. Наконец, краска разлилась по ее лицу, краска стыда, удовольствия и усталости от напряженного внимания; она опять разом прервала объяснения Агафия и, всплеснув руками, сказала:
– Дорогие друзья, я отказываюсь вас разделить. Отдадим это вопрос на решение судьбы.
– Хорины? – спросил недовольным тоном Агафий.
Но Евдокия насмешливо взглянула на него, как бы говоря: «Ты тоже ревнуешь меня к моему евнуху?»
И, польщенная всем присшедшим, добавила:
– Нет, не Хорине, мы лучше Ирине поручим это дело…
Глава 9
Ирина
Дружба скромной Ирины с сумасбродной Евдокией, так же как и расположение последней к евнуху Хорине могли бы удивлять Византию, если бы привыкшая к самым разнообразным интригам и невероятным приключениям Царица мира вообще могла чему-нибудь удивляться. Близость двух столь непохожих друг на друга женщин обуславливалась своеобразной прелестью каждой из них в своем роде. Евдокия блистала откровенной веселостью и детскими причудами, а Ирина – правдивым, искренним сердцем, что в то время в Византии встречалось так же редко, как живой цветок среди каменных плит набережной. Мужчины относились с уважением к этой привлекательной женщине, в которой не было ни кокетства, ни напускной добродетели и которая никого не обижала, так как никому не давала предпочтения. Женщины любили Ирину за то, что, будучи самым лучшим украшением празднеств, она не внушала им ревности. Ирина была гречанка из Милета, сестра Троила и Агафия, сирота, разоренная так же, как и они, своим бесчестным опекуном, и мечтала поступить в Каниклионский монастырь; но в это время один уже не молодой, богатый и пользующийся дурной славой банкир сделал ей предложение. Уступая мольбам своих братьев, соблазнившихся легким кредитом у Ники-фора и роскошью его жизни, она дала свое согласие на брак, смотря на него, как на обет самоотречения.
Серьезность и чистота стремлений и желание посвятить себя Богу придавали ее постоянной тоске возвышенный характер. Жгучая брюнетка с голубоватыми, прозрачными веками, она всей своей изящной фигурой напоминала те статуи, какие создавали великие артисты, изображая вечную, божественную красоту, олицетворенную в нежных, правильных формах.
Сделавшись жертвою старческой похоти, она относилась к этому как к испытанию, посланному судьбою, и безропотно переносила его. Только высеченная из камня печатка, изображавшая смятую, разорванную лилию, заказанная ею в одну из тяжелых минут ее печальной жизни, намекала на обстоятельства этой жизни; но Ирина всем говорила, что печатка эта осталась ей от матери.
По прошествии четырех лет замужества она, однако же, совершенно примирилась со своей тяжелой долей, и это сделало ее еще привлекательнее и еще милее. Она спокойно улыбалась своему старому супругу, и когда он, по свойственной ему грубости, упрекал ее в излишних тратах, главными виновниками которых были ее братья Троил и Агафий, то она покорно отвечала:
– Надо же, чтоб каждая женщина кого-нибудь да баловала – или дитя, или возлюбленного… А у меня только и есть, что братья…
Старый ворчун замолкал при этом, боясь, чтобы она не завела себе любовника, так как не мог уже дать ей сына.
Между прочим, он очень уважал в ней способности, которые так украшали его дом: умение устраивать празднества, наблюдать за прислугой, угождать влиятельным лицам и отпускать от себя своих знакомых вполне довольными и угощением, и разговорами.
Когда Евдокия, в сопровождении своих поклонников, вошла в комнату, где Ирина проводила все свободное от визитов время, занимаясь рисованием, она в эту минуту запечатывала письмо, поспешно написав несколько строк. Легкий испуг Ирины от неожиданности ввел в заблуждение Евдокию и ее обажателей.
– А, я тебя поймала! – вскричала Евдокия. – Вот скромница! Ты пишешь своему возлюбленному! Как его зовут?..
Ирина с меланхолической улыбкой подала письмо, и Агафий прочел: «Августе Софии, игуменье Каниклионского монастыря». Все вскрикнули от удивления, и Троил спросил:
– Что же это значит? Ты просишь приготовить тебе там келью?
– Я писала Августе и просила, чтобы она передала это письмо Царевне Агате.
– Разве Агата в монастыре?
– И Агата, и ее сестры – Анна, Зоя и Феодора! Это – самая свежая новость. Откуда вы явились, милые друзья, что ничего не знаете?
И она рассказала происшествие, о котором тогда все говорили.
Утром, еще перед смотром, самодержец призвал к себе вдовствующую базилиссу и своих молоденьких сестер и поведал им в тот же день покинуть дворцовый гинекей, отправиться в монастырь и постричься.
Повеление брата, как громом, поразило царевен, которые готовились к совсем иной жизни. Они получили прекрасное воспитание; сам покойный базилевс, страстно любивший своих дочерей, заботился о нем.
Царевны, рассказывала Ирина, помешались от горя. Они на коленях умоляли Романа о помиловании и не хотели добровольно оставить дворец, так что были насильно увезены из него. Теперь они уже пострижены и будут жить среди ангелов.
Евдокия и оба молодых человека почувствовали, как мороз пробирался у них по спине от предчувствия зла, которое возможно при неограниченной власти; по случаю несчастной судьбы царевен, они беспокоились и о самих себе.
Наконец Евдокия сказала:
– Хорина мне рассказывал, что молодая базилисса хотела отомстить своим золовкам, но я не думала, что ее гнев будет так страшен и так беспощаден!
– В чем же могла упрекнуть Теофано этих прекрасных девиц? – спросила Ирина.
Евдокия, тревожно оглянувшись на дверь, продолжала:
– Они слишком громко повторяли историю, о которой уже давно говорят во дворце и которая очень не нравится базилиссе.
– Какую же?
– Есть люди, которые помнят, как десять лет тому назад в гавани жил кабатчик по имени Кратерос. Его дочь Анастазо наливала вино матросам. Она была удивительно красива и на пятнадцатом году куда-то исчезла. Первые ее поклонники не забыли, однако же, прекрасной кабатчицы, и в тот день, когда базилисса Теофано взошла на золоченое ложе наследника престола, равного святым апостолам, матросы Буколеона разинули рты от удивления: так поражены они были страшным ее сходством с Анастазо…
– Что же?! Теофано могла быть сестрою прекрасной кабатчицы? – спросила Ирина.
– Или, может быть, ею самою!
Все смолкли в комнате Ирины, а потом Агафий сказал:
– Да, это такая история, которую я постараюсь навсегда позабыть… Бедная Феодора! Она так гордилась своими волосами… Как она плакала, должно быть, видя их на полу! Честное слово, это – преступление – закутать в монашескую мантию девушку царской крови, которая так умела носить свои туалеты!
– А бедная Зоя! – сказал Троил. – Зоя, которая так любила покушать! Зоя, которая, как никто другой, умела устроить полдник в саду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13