Вот что было в нем написано:
«Если человек, который назывался когда-то Рокамболем и майором Аватаром, продолжает еще идти по пути раскаяния, если он по-прежнему служит покровителем гонимых и несчастных и врагом их гонителей и притеснителей, то его покорнейше просят заехать в Менильмонтанскую улицу, № 16, где он найдет самую ужасную беспомощность».
Через десять минут после этого я уже сидел в карете, а через три четверти часа я был в Менильмонтанской улице.
№ 16 выходил на узкий и длинный двор, где находилось множество маленьких полуразрушенных домиков, наполненных самою крайнею и ужасною нищетою.
На этом дворе было около десяти таких домиков.
В котором же меня дожидались?
Итак, я остановился на пороге № 16 и смотрел, куда мне нужно войти.
Около третьего домика я заметил мальчика семи или восьми лет, который очень внимательно наблюдал за мной.
Наконец, он подошел ко мне. Это был оборванец, принадлежащий к тому классу детей, которых у нас называют обыкновенно «детьми Парижа».
Подойдя ко мне, он еще раз посмотрел на меня и тихо спросил:
— Не тебя ли зовут Рокамболем, господин?
— Да, друг мой, — ответил я.
— В таком случае пойдем, — сказал он, — мамаша была вполне уверена, что ты придешь.
И он стал указывать мне дорогу.
Я следовал за ним и, войдя в домик, поднялся по грязной, узкой лестнице в верхний этаж, где и очутился в узком коридоре со множеством нумерованных дверей.
Пройдя коридор, мы остановились около двери под № 16.
Ребенок толкнул ее и крикнул:
— Мамаша, вот Рокамболь. Я вошел в комнату.
В одном из ее углов лежала больная исхудалая женщина.
Черты ее лица показались мне очень знакомыми.
— Вы не узнаете меня, — сказала она, — но я вас хорошо помню и сразу узнала…
Я стоял и старался припомнить.
— Вспоминаете ли вы Тюркуазу? — наконец спросила она.
— Тюркуаза!
— Да… тогда мне было двадцать лет, а теперь уже тридцать.
— Боже! — вскричал я. — Но как же вы могли дойти до такого положения?
— Моя история заняла бы чересчур много времени, — сказала она, — а я чувствую приближение моей смерти, у меня недостанет времени рассказать вам ее… но я записала ее.
Затем она протянула свою бледную руку под подушку и вынула из-под нее рукопись, которую я прилагаю к настоящему письму.
— Знаете ли вы, — сказала она, — что я была последней любовницей маркиза Гастона де Моревера?
При этом имени я невольно вздрогнул.
— Подобно вам, — продолжала она, улыбаясь, — так же, как и вы, я сделала много ошибок и преступлений и так же, как и вы, раскаялась… Бог призывает меня к себе, и мне кажется, что он простил меня… но этот ребенок, которого вы видите там…
— Это ваш сын?
— Он уверен, что я его мать… но он сын де Моревера.
— Но, — наконец вскричал я, — ведь маркиз де Моревер исчез.
— Да.
— Он был убит?
— Нет, — отвечала она.
— По крайней мере, он умер?
— Тоже нет.
— Что же с ним случилось?
— Вы узнаете все из этой рукописи.
Между тем она слабела все больше и больше и уже едва говорила.
— Мне кажется, что я умру сегодня ночью…
— О, — заметил я, — вы напрасно ухудшаете ваше положение.
— Нет, — ответила она, — у меня смерть уже в глазах… но я спокойна теперь, что вы позаботитесь об этом ребенке… вы прочтете мою рукопись… вы отомстите за жертву и будете преследовать палачей… не правда ли?
— Клянусь вам, — сказал я.
Тогда она протянула мне руку и тихо добавила:
— О, я была права, надеясь на вас.
Письмо Рокамболя продолжалось так:
«Я видел очень хорошо, что Тюркуазе остается жить всего несколько часов. Несмотря на это, я пригласил к ней доктора и нанял для нее сиделку. Затем я ушел, сказав ей:
— Я возвращусь завтра утром.
Сегодня утром, когда все мои приготовления к отъезду в Гавр были уже окончены, я возвратился в Менильмонтанскую улицу.
Тюркуаза уже рассталась с этим светом.
Я взял тогда на руки горько плачущего ребенка, сел с ним в карету и поместил его в одно духовное училище, находящееся в Почтовой улице.
Там я заплатил за него за три года вперед.
Он записан там под именем Максима-Лаврентия.
А теперь если вам придется вскрыть через два года это письмо, то вы исполните все то, что следовало сделать мне и что я не сделал тогда потому, что оно не принесло бы пользы.
Вся рукопись, которую я прилагаю к этому письму, написана рукою Тюркуазы, хотя и видно, что вся первая ее часть была продиктована ей.
Итак, мои друзья, если вы вскроете это письмо, то это знак, что меня что-нибудь задержало или я умер, и тогда я вам оставляю как бы в наследство исполнение клятвы, которую я дал Тюркуазе за несколько минут до ее смерти.
Рокамболь».
Когда Мармузэ окончил чтение письма Рокамболя, то он вместо того, чтобы распечатать другой конверт, где находилась рукопись Тюркуазы, позвал Ванду и Ми-лона.
— Читайте, — сказал он, передавая им письмо. Ванда громко прочла поданное ей письмо.
— Итак, — проговорил наивный Милон, — то, что хотел начальник, будет исполнено нами.
— Мы сделаем это даже скорее, — заметил Мармузэ, — так как во время его отсутствия я уже занимался его делом.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросила Ванда с удивлением.
— Я сейчас объяснюсь, — ответил Мармузэ.
— Посмотрим рукопись, — заметил, в свою очередь, Милон.
— Из этого письма вы видите, что рукопись Тюркуазы касается маркиза Гастона де Моревера.
— Да.
— Разве я не рассказывал вам в прошлом году, какое сильное волнение произвело в обществе исчезновение маркиза Моревера?
— Нет, рассказывал, даже очень подробно.
— Один из его друзей, — продолжал Мармузэ, — Монжерон, употреблял все усилия, чтобы раскрыть эту тайну.
— Мы и это знаем.
— Монжерон был вчера утром убит на дуэли.
— Кем? — спросил Милон.
— Своим старым другом, бароном Генрихом С.
— Но… причина этой дуэли?
— Монжерон любил одну женщину, которую ненавидел барон Генрих.
— И эта женщина?
— Не кто иная, как прекрасная садовница, у которой нашли три месяца тому назад восковую фигуру, изображавшую собой труп маркиза де Моревера.
— Итак, эта женщина теперь в Париже?
— Я провел часть этой ночи у нее.
И тогда Мармузэ рассказал удивленным Ванде и Ми-лону все подробности относительно его свидания с мнимой женой дона Рамона.
— А теперь, — сказал он, — дайте мне совет.
— Говорите, — ответила Ванда, — в чем он должен заключаться?
— Должны ли мы прочесть эту рукопись тотчас же, или же мне нужно удостовериться сперва в том, что прекрасная садовница не оставила еще Париж?
— Я стою за последнее, — проговорила Ванда.
— И я тоже, — заметил Милон.
— Итак, — проговорил Мармузэ, — ты пойдешь со мной.
— Я готов, — ответил Милон.
Хотя у Мармузэ была отдельная квартира, но он, несмотря на это, занимал еще комнату в маленьком отеле Мариньянской улицы.
Он вышел из будуара и прошел в свою комнату.
Через десять минут после этого он уже окончательно переродился.
Мармузэ наследовал от Рокамболя неподражаемое искусство менять костюмы, лицо и фигуру.
Ванда не могла удержаться от улыбки при его новом появлении.
У него теперь были рыжие волосы и совершенно испитое лицо.
На нем был костюм жокея.
— Ты просто настоящий английский жокей, — заметила, улыбаясь, Ванда.
— Если прекрасная садовница узнает во мне обожателя, — заметил он, смеясь, — то после этого я не гожусь в его ученики.
Милон был одет по-обыкновенному, то есть как небогатый мещанин.
— Пойдем со мной, — повторил Мармузэ.
— Куда мы идем?
— К одной даме, у которой ты должен выдавать себя за моего дядю.
— Отлично.
— Ты старый конюший герцога де Шато-Мальи, который находился в большой дружбе с испанским герцогом де Салландрера.
— Что дальше?
— Ты слышал, что дон Рамон ищет конюха, а потому-то ты и привел меня к нему на эту должность.
— А я-то что же буду делать в это время? — спросила Ванда.
— Я не замешкаюсь, — ответил Мармузэ, — и скоро вернусь назад. Я хочу только убедиться, что птичка не улетела еще раз.
И, сказав это, он вышел с Милоном.
Маленький отель, в котором Мармузэ был в прошедшую ночь, нисколько не изменился.
В то время было ровно десять часов утра.
В одном из окон был виден лакей, вытрясавший большой ковер.
Мармузэ позвонил.
Тот же человек, который отворил ему дверь накануне, встретил его и теперь.
И, конечно, не узнал его.
— Что ты хочешь? — спросил он.
— Дон Рамон, кажется, хочет нанять кучера? — начал Милон самым добродушным тоном.
— Не знаю, — ответил лакей.
— Я хотел предложить ему на эту должность своего племянника.
— Барин только что поехал прокатиться верхом.
— Когда он вернется?
— К завтраку — в одиннадцать часов, — ответил скороговоркой лакей и без всякой церемонии захлопнул дверь перед самым носом Милона.
В это самое время у одного из окон показалась какая-то дама.
Мармузэ сразу узнал ее.
Это была она.
Тогда он дернул Милона за руку.
Милон понял его и сказал лакею:
— Хорошо, мы возвратимся еще. Тогда Мармузэ сказал Милону:
— Дядя, ты останешься здесь, где-нибудь по соседству.
— И буду сторожить отель?
— Ну, конечно.
— А даму?
— Ее-то, главное, и нужно сторожить. Если она выйдет, то ты проследишь за ней.
Милон сел на скамейку, стоявшую у соседнего домика, а Мармузэ ушел.
Итак, Милон поместился на скамейке. С этого обсервационного пункта ничто не могло остаться для него незамеченным.
Решетка сада, окружавшая дом прекрасной садовницы, была также сквозная, узорная, так что через нее можно было видеть все, что происходило в саду.
Прошло около часа.
Милон увидел в саду прекрасную садовницу, которая, как казалось, совершенно не обращала на него своего внимания.
Милон закурил сигару и спокойно стал смотреть вокруг себя.
Через несколько времени лакей снова вышел.
На этот раз он прямо подошел к Милону.
— Вы хотели говорить с доном Рамоном? — сказал он.
— Да, чтобы представить ему моего племянника.
— А где же он?
— Он сейчас вернется.
— Вы можете поговорить с ним сейчас же.
— Нет, я подожду.
— Но господин уезжает сейчас с барыней.
— В самом деле? — переспросил Милон, вздрогнув.
— Не были ли вы когда-нибудь кучером?
— Я и теперь кучер; я был конюхом у герцога де Шато-Мальи.
— Отлично. У нас заболел кучер, и его заменяет грум барыни, но он еще очень мал управлять такими лошадьми, как наши.
— Хорошо.
— Так пойдемте.
Час спустя Милон уже сидел на козлах.
Приехав в виллу, он поставил лошадей, а сам с лакеем отправился в кабак.
Но тут Милон попал в западню…
В это самое время Мармузэ и Ванда приступили к чтению рукописи Бирюзы (Тюркуазы).
Она начиналась следующим образом: «Дело происходило в 1823 году, зимой.,.»

1 2