— Король и кардинал… — ледяным тоном повторила Анна, — так я привлеку короля к ответственности!
— О, господи, Анна, не доводите до этого. Вы знаете вспыльчивый характер короля. По какому праву вы хотите привлечь его к ответственности?
— По праву матери, Эстебания! Ты не знаешь, что значит мать, какую силу имеет это слово. Я иду к королю. Ступай скорее, доложи обо мне.
Донна Эстебания подошла к королеве и упала перед ней на колени.
— Так исполните мою последнюю просьбу, Анна, — сказала она умоляющим голосом, — не раздражайте и не оскорбляйте короля. Подумайте о вашем ребенке и о старой Мариэтте, которой он поручен. Я понимаю ваше отчаяние, но поймите же и вы, сколько я сама выстрадала. Мне было невыносимо тяжело скрывать от вас тайну. Теперь вы все знаете, на меня обрушиваются ваши упреки, ваша немилость, ваше проклятье. Но я все вынесу без ропота, Анна, если буду уверена, что только я пострадаю. Поберегите себя, поберегите Мариэтту, умоляю вас!
— Успокойся, я сделаю так, как сочту нужным. Ступай и доложи королю, что я хочу поговорить с ним по очень важному делу. Мне очень тяжело, Эстебания, ты понимаешь, что ты со мной сделала, но и ты, и король были только орудием в руках другого. Ты понимаешь, какие чувства у меня могут быть к этому другому, я ведь знаю, кто тут главный виновник!
Эстебания вышла из будуара, опустив голову, и пошла к королю.
Оставшись одна, Анна Австрийская упала на колени перед образом Божьей Матери и сложила руки для молитвы.
— Помоги мне, Святая Дева Мария! Дай сил и на это тяжкое испытание. Они отняли у меня дитя, оставили его сиротой. Я мать, но ничего не могу сделать, я слабая женщина и всецело нахожусь в руках мужчин, управляющих этим государством. Ты видишь мое сердце, ты знаешь, что я не виновата в несправедливости, причиняемой моему ребенку, сокровищу, посланному мне Богом. Они воспользовались моим беспамятством, отняли, скрыли, увели мое дитя и никому не позволили рассказывать об этом. Сохрани матерь Божья и помилуй бедного мальчика, будь ему матерью и защитницей, направь его мысли так, чтобы он не стал когда-нибудь проклинать меня! Прости тех, кто взял на себя этот грех, прости моим врагам и тому злому человеку, от которого мне уже приходилось вынести столько горя.
Анна Австрийская встала.
Она стала спокойнее после молитвы. На прекрасных глазах ее еще блестели две слезинки, но волнение и гнев утихли, уступив место глубокой грусти.
Не королева так молилась и плакала… не королева шла к Людовику, чтобы осыпать его упреками и привлечь к ответственности, нет! То была мать, оскорбленная в самых святых своих чувствах, — мать, у которой отняли дитя!
Королева забыла в эти минуты свою корону и этикет, в ней все было заглушено Чувством материнского горя. Сердце матери возмущалось против позорного обмана, сердце матери стонало и трепетало от мучительного страданья.
Анна Австрийская неверными шагами прошла анфиладу комнат, ведущих к покоям короля, и вошла к нему в кабинет.
Людовик ждал ее.
Эстебания, стоя на коленях, рассказала ему о случившемся.
— Ее величество когда-нибудь все равно должна была узнать, — ответил он обергофмейстерине и пошел навстречу королеве, не с суровым видом, как она ожидала, а с распростертыми объятиями, и прижал ее к своему сердцу.
— Знаю, зачем ты пришла, Анна, — сказал он, — знаю заранее, что ты будешь говорить и в чем упрекать, но прежде всего вспомни, что и я точно так же страдаю и горюю, как и ты.
— О, зачем вы так поступили со мной, Людовик, — вскричала королева в порыве невыносимого горя, — за что еще и это новое ужасное испытание!
— Будь мужественной, Анна, сейчас я тебе все объясню. Я так благодарен Богу, что между нами нет больше этой мрачной тайны — ласково сказал Людовик, — садись поближе ко мне и слушай. Когда у нас родился первый мальчик, я был в восторге, но когда доктор с изменившимся лицом прибежал, чтобы сказать мне о втором, я ужаснулся. Я не знал, что делать, Анна. Рождение близнецов должно было доставить нам много горя. Кому же из моих двоих сыновей достанется трон после моей смерти? Только один из них мог быть моим наследником, хоть они и оба имели право на престол. Что будет с Францией, с троном моих предков, если близнецы, мои сыновья, начнут бороться за свое право, возьмутся за оружие, чтобы разъединить Францию.
— Итак, опять мои радости принесены в жертву государству, и вот привилегия — носить титул королевы! Сколько уже раз я горько оплакивала эту привилегию!
— Слушай, Анна! Один только кардинал знал тайну, конечно, кроме доктора и тех, кто еще был при тебе.
— И вы с кардиналом решили, как надо поступить!
— Я вынужден был, Анна! В своей материнской любви ты не видишь грядущих последствий. Я приказал тщательно скрыть рождение второго ребенка и унести его из твоей спальни, но я видел его, я поцеловал бедняжку. Неужели ты думаешь, что я без всякого чувства, холодно оттолкнул от себя мое родное дитя? Я с сильной болью в сердце принес эту жертву, Анна. Я все обдумал, кардинал поддержал во мне решимость.
— Кардинал… Везде и всегда этот кардинал, как я ненавижу его! Он один во всем виноват, из-за него я страдаю!
— Не в кардинале дело, Анна. Причина гораздо серьезнее, государство и трон заставили меня принести эту жертву. И я не люблю Ришелье, признаюсь тебе откровенно, и я очень хотел бы разделаться с ним, но именно тогда необходимо было последовать его совету. Во Франции не может быть двух наследных принцев, нам нельзя было официально признать и второго ребенка нашим сыном. Я боролся в душе, тяжело страдал, но все-таки пришлось подчиниться неизбежному.
— О, зачем мы обречены носить корону, мешающую нашему счастью и заставляющую нас идти против самых святых для человека чувств! — вскричала королева.
— Не будь несправедливой, Анна, — мягко сказал Людовик, взяв ее за руку, — каждый должен мириться со своей судьбой. Ты, разумеется, права, нам часто завидуют, не подозревая, какие жертвы приходится приносить тем, кто обладает троном. Я поручил заботу о мальчике старушке камерфрау, — я знаю ее с детства, и рыцарю Раймонду, ее мужу. У них бедному ребенку будет хорошо.
— Но ведь этим не ограничились, ведь его увезли из Парижа, удалили от меня.
— Анна, мы должны свыкнуться с мыслью, что у нас только один ребенок.
— Чего вы хотите, Людовик, ведь эта жертва выше моих сил! — воскликнула королева, вскочив с кресла.
— Я требую от тебя тяжелой, чудовищной жертвы, но не моя личная воля, не мое сердце диктует мне это требование, а жестокая необходимость, Анна.
— О, какой ужас! — прошептала Анна.
— Чтобы хоть немного смягчить наше горе, я согласился отослать мальчика в дальний, уединенный пограничный замок. Рыцарь Раймонд и Мариэтта будут считаться отцом и матерью ребенка и. позаботятся о его воспитании. Вчера его уже увезли.
— И я не могла даже взглянуть на него, проститься с ним!
— Прощание еще больше бы ранило твое сердце, Анна. Мы должны забыть этого мальчика.
— Забыть! — закричала королева, ломая руки, — забыть! Людовик, и вы говорите об этом матери! Разве вы никогда не слышали, что мать не забывает своих детей?
— Успокойся, Анна, будь благоразумной! Есть вещи, против которых невозможно бороться, и как бы мы ни возмущались, судьба делает свое дело, не щадя нас. Вот она и заставила нас принести одну из таких жертв, о которых говорится только в древних преданиях, будем мужественны и покажем, что у нас есть непреклонная вера, твердое упование на милость Божью.
Королева, закрыв лицо руками, тихо плакала.
— Хорошо, ваше величество, — сказала она, наконец, немного придя в себя, — я принесу и эту жертву отечеству, но она будет последней. От меня требуют самого невозможного, что ж, я согласна, хоть сердце мое и разрывается на части от боли. Вы никогда больше не услышите от меня жалоб.
— Еще одна просьба, Анна. Никогда не ищи своего ребенка, не старайся увидеть его или вернуть. Это необходимо не только для твоего собственного душевного спокойствия, но и для счастья мальчика. Он не должен узнать своего настоящего происхождения. Не забывай, что иначе ты отравишь ему жизнь и погубишь нашего второго сына.
— Даю вам слово, Людовик, что никогда не увижу этого мальчика, и он никогда не узнает от меня, кто его мать. Я должна бояться этого, потому что тогда он будет презирать меня за то, что я его оттолкнула. Вы видите, я считаю себя сообщницей заговорщиков, а ведь тайна хорошо сохраняется лишь тогда, когда всех посвященных превращают в сообщников.
— Я слышу горький, тяжелый упрек в твоем голосе, Анна. Больно слышать его от тех, от кого он всего оскорбительнее. Ведь и я страдаю не меньше, чем ты, и приношу такую же жертву. С сегодняшнего дня мы никогда больше не будем возвращаться к этой теме. Постараемся забыть об этом, только таким образом мы, может быть, достигнем душевного спокойствия.
— Да простит нам Бог наш жестокий поступок, Людовик! Дай Бог, чтобы мы не были наказаны за него нашими потомками. Я постоянно буду молиться об этом.
Король подошел к Анне Австрийской, нежно обнял ее, поцеловал в обе щеки и попросил не плакать.
— Нося порфиру, нельзя показывать своего горя, Анна, — сказал он. — Что наш сын, Анна?
— Теперь я не могу смотреть на него без грусти. Людовик, мне никогда не забыть, что он стал невольной причиной будущих несчастий своего брата-близнеца, — ответила королева. — Я уже никогда не буду счастлива по-настоящему.
Анна Австрийская простилась с королем и вернулась на свою половину.
Людовик долго смотрел ей вслед серьезным, задумчивым взглядом, сделал несколько шагов вперед, как будто хотел догнать ее, но сдержался и остался.
— Бедная мать! — прошептал он, — я разделяю твои страдания. Самое тяжелое ты уже пережила, время вылечит и тебя. Что бы с нами было, если бы мы не могли забывать.
XIV. ЗАГОВОР
Ришелье начала одолевать болезнь. Пошатнулось его железное здоровье, дававшее ему возможность просиживать ночи напролет за самой тяжелой умственной работой.
Страдания по временам доходили до того, что он не мог выходить из комнаты и двигаться — его возили в кресле.
От этого кардинал становился угрюмым и его плохое расположение духа отражалось на окружающих.
Он подписывал все больше и больше жестоких приговоров, а вместе с этим усиливалось и недовольство, которое знать уже не скрывала.
Ришелье ждал только появления наиболее неопровержимых доказательств грозящей опасности, чтобы явиться к королю с докладом.
Мятеж вспыхнул. Наступила пора действовать.
Шпионы доносили кардиналу о каждом шаге заговорщиков, а недостающие ему улики для уничтожения своих врагов он прекрасно умел изобрести и доказать.
Он чувствовал, что дни его сочтены, но тем сильнее ему хотелось нанести удар противникам и уничтожить их.
Кардинал хотел дать им почувствовать, что он пока еще все тот же гигант, управляющий Францией, который сделал ее великой и могущественной, хотя, по-видимому, изнемогающий от страданий.
Пусть они дрожат перед ним и видят, как безумна их попытка вступить с ним в открытую борьбу.
Как не донимали Ришелье физические мучения, мозг его продолжал работать, не претерпев никаких изменений, не утратив своей гигантской силы. Ум его, заставлявший трепетать королей и принцев, возбуждавший ^удивление не только в современниках, но и в людях позднейших столетий, был все таким же острым, как и до болезни.
Из всех более крупных городов государства, где только были недовольные, к нему доходили подробные сведения об их деятельности. Он знал также обо всех придворных планах и предпринимаемых действиях, мнение о них короля.
Папа Калебассе сообщал ему обо всем.
Кардинал собирался выслушать еще и показания Жюля Гри, снявшего на время военный мундир, чтобы доказать врагам Ришелье, будто бы он и в самом деле перешел на их сторону.
Жюль Гри только что вошел в рабочий кабинет Ришелье, сидевшего в кресле. Лицо его было желтовато-бледным и очень осунулось. В длинных черных волосах мелькала седина. Только большие темные глаза не изменились и блестели по-прежнему ярко. Он внимательно посмотрел на вошедшего, точно хотел заглянуть в его душу.
— Вы заставили себя ждать, — ворчливо сказал он.
— Раньше не мог явиться, ваша эминенция, только вчера ночью все решилось.
— Вы были в Люксембургском дворце?
— Был, ваша эминенция, на прошедшей неделе три раза. Они все время как будто не доверяли мне, но, наконец, мне удалось рассеять последние сомнения.
— Кто еще был в Люксембургском дворце, кроме вас?
— Вчера ночью никого больше, ваша эминенция, маршал Марильяк три дня назад уехал.
— Мне сообщили, что и маркиз Сен-Марс со своим поверенным де Ту уехали из Парижа, знаете вы об этом?
— Они поехали в Лион, герцог Бульонский уже около недели в Седане.
— Зачем вас вызывали в Люксембургский дворец? С кем вы там говорили?
— Я должен был явиться к герцогу и королеве-матери.
— И, кроме них, никого не было при разговоре?
— Никого, ваша эминенция. Но и разговор ведь был не для всех.
— Вам делали разные предложения, расскажите, в чем дело.
— Это открытая государственная измена, ваша эминенция! Покушаются на вашу жизнь.
— Я доверяю моей прислуге, моя болезнь абсолютно естественна, и, с Божьей помощью, я поправлюсь.
— До сих пор еще не старались подкупить кого-нибудь из вашей прислуги, ваша эминенция, для этого выбрали только меня.
— Верно рассчитали.
— Я сумел войти в доверие. На днях начнется восстание и я должен буду служить орудием в руках королевы-матери и герцога.
— Чего от вас требуют?
— Чтобы я подсыпал вам порошок в еду.
— Неужели так далеко зашло?
— Герцог Орлеанский говорит, что не надо останавливаться ни перед какими средствами, чтобы погубить вас.
— Даже и убийства не боятся?
— Вдовствующая королева спросила меня, смогу ли я проникнуть во все комнаты резиденции.
— Что вы ответили?
— Что сближусь с поваром. Ришелье покоробило.
Он понял, как велика в сущности угрожавшая ему опасность. И устранит он ее лишь благодаря преданности Жюля Гри.
Если бы Марии Медичи и герцогу удалось приобрести двух таких слуг, да и других склонить на свою сторону, не избежать бы ему яда в питье и еде.
— Вы не знаете, призывали ли в Люксембургский дворец еще кого-нибудь из моего штата, кроме вас?
— Насколько мне известно, никого, ваша эминенция.
— Дали вам яд?
— Нет еще, королева-мать не решается, ей не хочется самой отдавать его.
— Совестится, — прошептал Ришелье с сатанинской усмешкой, — а когда же его вам дадут?
— Сегодня вечером, у боковых ворот дворца.
— Хорошо, ступайте туда!
— Слушаюсь, ваша эминенция.
— Молчите и точно в назначенное время будьте на месте. Если вы заметите что-нибудь особенное, не обращайте внимания. Это нас не касается.
— Я совершенно спокоен, ваша эминенция, я уверен, что вы в награду за мою преданность не допустите моего ареста.
— Если это случится, то я освобожу и награжу вас.
— Я полностью доверяюсь словам вашей эминенции.
— В котором часу вам велено явиться к Люксембургскому дворцу?
— К девяти часам.
— Герцог и королева-мать говорили о какой-нибудь предстоящей поездке?
— Нет, ваша эминенция, но, кажется, втихомолку готовятся.
— Вы должны оказать мне еще одну услугу.
— Слушаю, ваша эминенция.
— Если вас арестуют, скажите, что вы подкуплены для того, чтобы отравить меня, что цель мятежа — не я один, но и сам король.
— Понимаю, ваша эминенция, но мне кажется, что я рискую попасть за это в Бастилию.
— Напротив, вас за это наградят. Не забывайте, что в любом случае вы у меня в руках.
— Слушаюсь, ваша эминенция.
— Исполняйте буквально все то, что я вам приказал. Теперь ступайте, но сделайте так, чтобы никто вас не заметил.
— Я пришел сюда через конюшни, ваша эминенция, и той же дорогой уйду. Если мне попадется навстречу кто-нибудь из шпионов герцога, я скажу, что был у повара.
Ришелье одобрительно покачал головой. Жюль Гри ушел. Кардинал позвонил.
— Мои носилки! — сказал он вошедшему камердинеру. Ришелье решил сейчас же отправиться к королю, но идти он не мог и потому велел отнести себя в Лувр.
В девять часов Жюлю Гри принесут яд. Часы на мраморном камине показывали пятый час, пора было принять необходимые меры.
Одевшись в теплую рясу, он сел на роскошные, мягкие носилки, и его понесли в Дувр.
Многие прохожие на улице падали на колени, встретившись с этой странной процессией, они знали что на носилках восседает всемогущий глава Франции.
Ришелье радовался этому в душе, он сознавал свое огромное влияние в государстве.
Если его и не любили, то, по крайней мере, боялись.
А уважение, оказываемое ему при каждом удобном случае всеми иностранными дворами, служило доказательством того, что слава о его деятельности перейдет и к потомкам.
Носилки приблизились к Лувру.
Ришелье с помощью двух вельмож встал с носилок и с большим усилием, подавляя боль, прошел прямо на половину короля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41