От мужа у нее было двое детей. Генри и Кэт. Потом она умерла, Генри женился, Кэт вышла замуж, и пути наши никогда больше не пересекались.А что я на самом деле знаю об этой далекой, давно умершей тетке? О тех чарах, которыми она когда-то приворожила моего отца?Разумеется, для меня не было секретом, что он заводил шашни. Задолго до моего рождения — например, с Бесси Блант, дочерью Шропширского помещика, спелой, как первая земляника; король заприметил ее, когда Екатерина Арагонская очередной раз была на сносях. В довершение королевиных мук ровно через девять месяцев Бесси Блант разрешилась крепким мальчишкой, Генри Фитцроем. Вот уж кто был в полном смысле этого слова незаконнорожденный! Однако, хотя отец и сделал его герцогом Ричмондом, юный Генри не успел насладиться своим титулом, поскольку умер на восемнадцатом году жизни.Но сестра моей матери! Сесил не оговорился: мистрис Мария обучалась постельному ремеслу при французском дворе, где Его Галльское Величество знавал ее как «английскую кобылку». И хотя Мария ублажала на своем ложе двух королей да еще и тешилась со множеством особ более низкого звания, никто, как заверил меня Сесил, не называл ее потаскухой. Ведь она была хорошего рода, благородного происхождения и еще более благородных устремлений. Ее мать — фрейлина Екатерины Арагонской, отец — один из первых лордов на крестинах принцессы Марии.И пусть его прадед был всего лишь богатым лондонским купцом и торговал шелком. Что с того? «Золотые перья украсят любого ухажера, — говорил он сыновьям. — Летите повыше!»Окрыленный этим напутствием, его внук посватался к старшей Говард, дочери герцога Норфолка, и не встретил отказа. В соответствии со своим знатным происхождением Мария была принята при французском дворе и стала фрейлиной французской королевы.А с ней и младшая сестра, Анна.Анна Болейн.
Моя мать. Как странно было слышать эти слова после стольких лет молчания. У меня не было матери. Я повторяла эти слова, пробуя их на язык. И чувствовала один привкус — привкус смерти.Медвяная вечерняя теплота растаяла в воздухе, от реки тянуло промозглым туманом. Но у меня не хватало сил повернуть к дому, и я прибавила шагу.О, Господи — впервые в жизни во мне родились нечистые мысли. Король, мой отец, взял мою тетку Марию из постели своего брата-короля, а потом переспал с ее младшей сестрой. Я читала о подобных вещах — у римского историка Светония, например когда он описывает разнузданные нравы цезарей. Неужто отцу нравилось делить женщину, словно коня или плащ? Говорят, это нравится мужчинам. Или это такое удовольствие — спать с двумя сестрами, сперва со старшей (Марией, белокурой, пышной, податливой), потом с младшей (яростной, темноволосой, страстной)?И я считала эти мысли грязными.Когда девчонкой я была неопытной, незрелой, с неразбуженными чувствами, подумать только, как я тогда рассуждала! Доживи Генрих до моих дней, увидь он, что привозят из заморских краев мои моряки, чего бы он пожелал, дабы распалить свою похоть и ублажить свою плоть ?Одну черную девку и одну белую ?Тройняшек-девственниц ?Чудовищно сросшихся сиамских близнецов ?Довольно!Я жалко цеплялась за слова Сесила. Венчанный муж блудит не ради собственного удовольствия. Королевские совокупления направляются свыше. Господь руководил Генрихом, когда тот оставил старую жену, Екатерину, и добивался новой, Анны. Господь открыл своему наместнику на земле Via, Veritas, Vita — путь, истину, жизнь.Что еще?Многое.По крайней мере, в этот ужасный день Сесил открыл мне, что моя мать, Анна Болейн, не была развратницей. Будь она вроде Марии, удовольствуйся она ролью королевской наложницы, согласись по его первому слову оголять полные грудки, раздвигать пухлые ножки или поднимать округлый задок королю на десерт, она бы через год приелась своему властелину, вышла замуж за какого-нибудь услужливого придворного, из тех, кто не гнушается хозяйскими объедками, стала бы, как Мария, честной женщиной и почтенной матроной и дожила бы до преклонных лет.Она бы не умерла.А я — не появилась на свет.И не шагала бы сейчас вдоль реки вне себя от злобы и возмущения. Против отца. Против того, что он сделал.
Пора было идти домой. Близилась ночь, дальнейшая прогулка грозила нездоровьем. На другом берегу сидели в гнезде два лебедя, два изящных серебристых силуэта поблескивали в сгущающихся сумерках. Я помнила их гадкими птенцами, когда они передвигались враскачку и хлопали крыльями, словно чистильщики улиц в бурых ученических куртках. Как быстро они выросли! Как быстро растем мы все!— Миледи! — Эшли догнал меня и тронул за рукав. Он без слов кивнул на дорогу, по которой приближались люди, — до нас уже доносились звуки дружеской возни и звонкий мужской гогот. — Соблаговолите повернуть назад?Эшли был, разумеется, прав. Не пристало королевской дочери в темноте встречаться с ватагой придворных кутил. Однако, даже припусти я бегом, в тугом корсаже, в тяжелой робе и бесчисленных юбках мне все равно не скрыться. Лучше уж, раз встречи не избежать, встретиться лицом к лицу.— Вперед, сударь!Эшли лучше жены умел скрывать неудовольствие. Он просто кивнул и, подав знак пажам, отступил на шаг.С каждой минутой становилось все темнее. Развеселая компания быстро приближалась.— Чума на вас, посторонитесь, чуть в Темзу меня не столкнули!— А что, может, тебя искупать?— Прочь! Не напирай! — Шум мальчишеской возни, раскаты мужского хохота. — Эй, Джон! Посвети сюда, дороги не видать!— Сейчас, сэр!Блеснул фонарь, вырвав из темноты три лица, четко очерченных в свете дрожащего фитиля. Дальше неясно вырисовывалась толпа слуг: можно было угадать ливреи, остальное терялось во мраке. Всех троих я нередко встречала при дворе — это были юный Уайет, обычно очень бледный, а сейчас раскрасневшийся, еще смеющийся после шуточной потасовки с широкоплечим, мужественным рыцарем по имени Пикеринг, а между ними молчаливый, отрешенный, с потемневшим, будто от скрытой тоски ангельским лицом…Кому ж это быть, как не лорду Серрею? Фонарь, высветивший их лица, озарил и мое. После всего, что мне пришлось в себе обуздать за прошедшее с ухода Сесила время, сделать бесстрастное лицо оказалось сущим пустяком.— Милорды.Пикеринг поклонился, как-то странно сверкнув глазами.— Вы поздно прогуливаетесь, леди Елизавета.— Как и вы, сэр.Уайет хохотнул и взмахнул шляпой.— Но мы веселились, мадам, а вы прогуливаетесь в одиночестве.Я не удержалась и взглянула на Серрея.— Милорд Серрей выглядит сегодня отнюдь не веселым.Уайет расхохотался и пьяно вытаращился на Серрея.— Мадам, он почитает себя оскорбленным. Старая сводня до нашего прихода отправила его любезную потаскушку с другим. На обратном пути он только и вымолвил: «Не ждал, что они посмеют так оскорбить принца».— Молчи, болван, пока тебе кишки не выпустили!С этими словами милорд потянулся к эфесу шпаги. Никогда я не видела его в таком гневе.— Том, придержи язык. — Пикеринг грубо хлопнул Уайета по плечу, словно лев, утихомиривающий расходившегося львенка. Потом поклонился, в глазах его блеснула настороженность. — Простите его, мадам, он немного перебрал на нашей дружеской пирушке, и, поверьте, леди, не в притоне греха, не среди непотребных женщин, а в таверне, где милорда знают и чтут. Милорд, — кивнул он в сторону Серрея, который по-прежнему стоял, угрожающий, напряженный, как струна, — милорд озабочен важными государственными делами…— Которыми отнюдь не следует тревожить принцессу, Пикеринг.Серрей выступил в освещенный фонарем круг. Глаза его сейчас были агатовыми — не янтарными, не цвета выдержанного хереса; его густые кудри лучились в дрожащем свете, его улыбка притягивала меня, манила в заколдованный круг, как адамант притягивает железо.Я дрожала, но не от холода. В голове зловеще звучало:
Дьявол в Воздвиженье адский свой пляс, Люди болтают, танцует среди нас.
Воздвиженье в середине сентября. Сейчас. Сегодня.— Куда вы направляетесь, миледи? Дозволите вас проводить? Разрешите, и нам не понадобятся фонари: ваша красота озарит путь.Он снова стал безупречным придворным, готовым расточать то колкости, то комплименты. Мы двинулись ко дворцу, мой лорд рядом со мной, Уайет и Пикеринг в арьергарде. Пикеринг по-прежнему был начеку, перегруженный винными парами Уайет сник, словно наказанный ребенок.Лишь раз по дороге мой лорд приподнял маску придворного острослова — у самых дверей дворца королевы, в тихом укромном дворике. Его спутники остановились чуть поодаль, все наши слуги — еще дальше. Нагретый дневным жаром воздух висел неподвижно, во дворе не ощущалось и малейшего дуновения.Над дворцовыми башенками плыла полная сентябрьская луна, круглая, теплая и золотистая, казалось, протяни руку — и зажмешь ее в кулаке. Он глянул себе под ноги, нахмурился, отвел взгляд. Потом поднял голову, принюхался, словно венценосный олень перед прыжком. Он был так близко, что я различала каждый прихотливый завиток на его шитом серебром камзоле, улавливала тонкое благоухание ароматического шарика у него на груди. Помимо воли я склонилась к нему, мечтая об одном — прильнуть к нему всем телом, укрыться в темном, теплом пространстве его плаща. Он вздрогнул, схватил меня за руку и тоже склонился ко мне, обхватил, придерживая, мой трепещущий стан.— Миледи? — Его голос звучал очень тихо.Все смотрели на нас. Я знала, что означают эти взгляды — для него, но гораздо, гораздо хуже — для меня. Однако его рука сжимала мою ладонь, она была такая сильная, он сам был так близко — мощный, стройный, желанный…По телу пробежала дрожь, я ее переборола. Мне нельзя на него смотреть. Один взгляд — и падут последние покровы, я предстану перед ним во всей своей душевной наготе. Тогда я буду в его власти, а значит — погибну.Далеко в лесу вскрикнула сова — печально, скорбно. Мне вспомнилась греческая девушка, которая отвергла влюбленного бога и была превращена в сову, чтобы холодными, бесплодными ночами вечно оплакивать свою постылую девственность.Воздух был бархатный, роковое благоухание усыпило мою осторожность. Я подняла лицо. Его глаза горели, они жгли насквозь, они входили в меня, брали меня, познавали. Голова у меня кружилась. Ноги подкашивались.— Прощайте, милорд, — прошептала я застывшими губами. — Добрый путь вам… прощайте.Полуобморочный реверанс — ноги так и подогнулись сами, только бы не упасть…Он яростно стиснул мою руку и не ослабил хватку, даже когда помог мне выпрямиться.— Нет, мадам, — сказал он нежно, снова склоняясь ко мне для последних слов расставания, — не говорите мне «прощай». Мы еще увидимся: теперь вы сами понимаете, что это необходимо.Необходимо…Необходимо…Купидон, мстя за свою слепоту, ослепляет влюбленных.Слепая…Слепая…Слепая… Глава 14 Я Другу сердце отдала,Он мне свое — мы квиты. Как легко любится впервые, когда чувство довольствуется немногим: воспоминанием о взгляде, тенью вздоха. «Мы еще увидимся, — сказал он, — теперь вы сами понимаете, что это необходимо». Пошла бы я замуж за лорда Серрея, спросила меня Кэт, когда-то давным-давно.Пошла бы…Пойду…Иду…
Теперь оставалось лишь ждать, как повернутся события, а тем долгим теплым сентябрем они разворачивались быстро. Я жила, как юная послушница, монастырская девственница, которая принесла обеты и ждет, когда ее призовут к блаженству. Дни проходили, согретые золотым солнцем, напоенные благодатной влагой, пронизанные святостью. Я ничего не просила, ничего не ждала. Довольно и того, что он меня заметил.Довольно? Да я и мечтать не смела о таком счастье!И он, сам того не ведая, подарил мне гораздо больше. Его любовь спасла меня от себя самой и от всех моих недавних терзаний. Отец, моя бедная мать, даже то, что я узнала про Марию и Анну, горячечные, постыдные мысли об их плотских грехах — мысли о нем обратили этих демонов в бегство и подарили мне часы просветленной радости.Я всегда с восторгом ехала ко двору и неохотно уезжала. Теперь же я мечтала об одиночестве, мечтала вернуться в надежные объятия Хэтфилда и тихо грезить о счастье. Однако судьба заготовила еще одну сцену для финального акта, и я, словно послушная актриса, играла отведенную мне роль.Я играла ее в одиночку. Я не могла открыться Кэт: как сказать ей о своей капитуляции перед врагом? С единственной, кому я доверяла при дворе, мы оказались разлучены: после чудесного избавления королевы мы с ней ни разу не виделись с глазу на глаз. Она неотлучно находилась при короле и, как бы в благодарность, превратила дарованную ей жизнь в постоянное добровольное служение.Марию я тоже почти не видела: она никогда не посещала наши обедни и вечерни. «Старая гвардия» по-прежнему окружала ее, возглавляемая Норфолком да и моим милым Серреем. Ее старый дружок — епископ Винчестерский — тоже держался поблизости, смотрел на всех коршуном и выставлял вперед жирные кулачищи, словно собирался влепить кому-то затрещину.И затрещину-таки влепили — только ему самому. Как-то в полдень меня отыскал Робин — с белым как мел лицом, но с гордо выпрямленной спиной. Его отцу велено в течение часа покинуть двор.— Покинуть двор? За что?— Он ударил Гардинера… Его преосвященство епископа Винчестерского — и поделом мерзавцу! — прямо по лицу!— За что?— Они поспорили, миледи, поспорили в совете.— Из-за чего возник спор?— Из-за того, что мой отец — правая рука лорда Гертфорда, а епископ стоит за Норфолка и «старую гвардию»!Похоже, больше выспрашивать было особенно нечего. Но не станет ли Норфолк и его партия сильнее теперь, когда в совете не будет отца Робина? Этого сам Робин сказать не мог. Они ускакали, и я плакала, прощаясь с товарищем детских игр; ни он, ни я не знали, когда свидимся вновь.В тот же день последовал долгожданный зов. «Прибыл королевский посланец, — ликующе возвестила Кэт, входя в комнату, где мы с Гриндалом заканчивали утренние занятия. — Вас приглашают сегодня вечером отужинать с королем и королевой в личных покоях короля».Неужели мой лорд поговорил с королем? Что скажет отец? Моя жизнь, мои чаяния в его руках… однако если я сумею угодить королю, все может выйти по-моему.Ужин с королем! В тот вечер я вышла из своей комнаты, разряженная, как на смотрины, в оранжево-красно-коричневом платье, расшитом розами Тюдоров. Это был настоящий розарий: цветы и листья украшали робу, выглядывали в прорезях юбки и рукавов. Королевская тема продолжалась в рубинах, которые шли по вороту и рукаву, в нитях рубинов и жемчуга, опоясывающих талию и спускающихся к подолу юбки. Огромный самоцвет на груди и головной убор в виде короны возвещали, что я принцесса с головы до кончиков расшитых розами бархатных туфелек, принцесса Тюдор sans peur et sans reproche! Без страха и упрека (фр.).
.Мысль о платье, которое польстило бы королю, пришла мне в первый же вечер при дворе. Если Мария наряжается пышно, я тоже наряжусь по-королевски! А Парри вложила в работу все умение свое и своих мастериц, хоть и боялась расходов, а особенно — недовольства своего брата-казначея, который, к счастью, остался в Хэтфилде.Да, мне и впрямь следовало украсить себя снаружи, ибо внутреннее мое состояние не поддавалось никаким словам. «Это король, твой повелитель, твой земной Бог, — день за днем внушал разум, — все видящий, все знающий и всем, повелевающий. Разве может он ошибаться?»«0н человек, — ночь за ночью вопили мои чувства, — и великий грешник — тиран и убийца, распутник и лицемер, гроб поваленный, отец коварства и сын лжи!»Оба голоса по-змеиному шипели в голове, когда я проходила смолкшим, погруженным во мрак дворцом. Где ты, любовь моя, когда я больше всего нуждаюсь в тепле хрупких грез и надежд? Дрожа, я шла по королевским покоям, мимо тяжеловооруженных стражников, через внешние комнаты, мимо личной охраны, через аванзалу… Придворные, слуги, стражники расступались перед нами, и вот мы наконец в предпоследнем покое.— Сюда, мадам.— Ваше Величество! Леди Елизавета! Черная, обшитая дубом дверь захлопнулась за мною, отрезав от Кэт и Эшли, от гордо улыбающейся Парри, от всех, кто меня любит и поддерживает. В комнате висело приторное зловоние — ароматические духи не заглушали запаха гноя и крови. Обмирая со страху, потупив глаза, я переступила порог.— Иди сюда, детка, — позвал зычный голос, которого я так страшилась.Я медленно подняла голову. Отец развалился на обитом подушками кресле, у ног его примостилась на скамеечке Екатерина, рядом — наряженный маленьким щеголем Эдуард. При моем появлении лицо мальчика просветлело. Он вскочил, глаза его лучились нежностью.— Сэр, вы разрешите, я распоряжусь, чтобы сестрице принесли стул?Раскатистый фыркающий смех.— Извольте, сэр принц!Один из королевских кавалеров отделился от тени за дверью — это был сэр Энтони Денни, я знала его по королевским приемам — и усадил меня перед королем, рядом с Эдуардом. Я продрогла от вечернего холода и тем сильнее ощутила жар, идущий от огромного, во всю стену, камина, где пылали дубовые дрова в человеческий рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Моя мать. Как странно было слышать эти слова после стольких лет молчания. У меня не было матери. Я повторяла эти слова, пробуя их на язык. И чувствовала один привкус — привкус смерти.Медвяная вечерняя теплота растаяла в воздухе, от реки тянуло промозглым туманом. Но у меня не хватало сил повернуть к дому, и я прибавила шагу.О, Господи — впервые в жизни во мне родились нечистые мысли. Король, мой отец, взял мою тетку Марию из постели своего брата-короля, а потом переспал с ее младшей сестрой. Я читала о подобных вещах — у римского историка Светония, например когда он описывает разнузданные нравы цезарей. Неужто отцу нравилось делить женщину, словно коня или плащ? Говорят, это нравится мужчинам. Или это такое удовольствие — спать с двумя сестрами, сперва со старшей (Марией, белокурой, пышной, податливой), потом с младшей (яростной, темноволосой, страстной)?И я считала эти мысли грязными.Когда девчонкой я была неопытной, незрелой, с неразбуженными чувствами, подумать только, как я тогда рассуждала! Доживи Генрих до моих дней, увидь он, что привозят из заморских краев мои моряки, чего бы он пожелал, дабы распалить свою похоть и ублажить свою плоть ?Одну черную девку и одну белую ?Тройняшек-девственниц ?Чудовищно сросшихся сиамских близнецов ?Довольно!Я жалко цеплялась за слова Сесила. Венчанный муж блудит не ради собственного удовольствия. Королевские совокупления направляются свыше. Господь руководил Генрихом, когда тот оставил старую жену, Екатерину, и добивался новой, Анны. Господь открыл своему наместнику на земле Via, Veritas, Vita — путь, истину, жизнь.Что еще?Многое.По крайней мере, в этот ужасный день Сесил открыл мне, что моя мать, Анна Болейн, не была развратницей. Будь она вроде Марии, удовольствуйся она ролью королевской наложницы, согласись по его первому слову оголять полные грудки, раздвигать пухлые ножки или поднимать округлый задок королю на десерт, она бы через год приелась своему властелину, вышла замуж за какого-нибудь услужливого придворного, из тех, кто не гнушается хозяйскими объедками, стала бы, как Мария, честной женщиной и почтенной матроной и дожила бы до преклонных лет.Она бы не умерла.А я — не появилась на свет.И не шагала бы сейчас вдоль реки вне себя от злобы и возмущения. Против отца. Против того, что он сделал.
Пора было идти домой. Близилась ночь, дальнейшая прогулка грозила нездоровьем. На другом берегу сидели в гнезде два лебедя, два изящных серебристых силуэта поблескивали в сгущающихся сумерках. Я помнила их гадкими птенцами, когда они передвигались враскачку и хлопали крыльями, словно чистильщики улиц в бурых ученических куртках. Как быстро они выросли! Как быстро растем мы все!— Миледи! — Эшли догнал меня и тронул за рукав. Он без слов кивнул на дорогу, по которой приближались люди, — до нас уже доносились звуки дружеской возни и звонкий мужской гогот. — Соблаговолите повернуть назад?Эшли был, разумеется, прав. Не пристало королевской дочери в темноте встречаться с ватагой придворных кутил. Однако, даже припусти я бегом, в тугом корсаже, в тяжелой робе и бесчисленных юбках мне все равно не скрыться. Лучше уж, раз встречи не избежать, встретиться лицом к лицу.— Вперед, сударь!Эшли лучше жены умел скрывать неудовольствие. Он просто кивнул и, подав знак пажам, отступил на шаг.С каждой минутой становилось все темнее. Развеселая компания быстро приближалась.— Чума на вас, посторонитесь, чуть в Темзу меня не столкнули!— А что, может, тебя искупать?— Прочь! Не напирай! — Шум мальчишеской возни, раскаты мужского хохота. — Эй, Джон! Посвети сюда, дороги не видать!— Сейчас, сэр!Блеснул фонарь, вырвав из темноты три лица, четко очерченных в свете дрожащего фитиля. Дальше неясно вырисовывалась толпа слуг: можно было угадать ливреи, остальное терялось во мраке. Всех троих я нередко встречала при дворе — это были юный Уайет, обычно очень бледный, а сейчас раскрасневшийся, еще смеющийся после шуточной потасовки с широкоплечим, мужественным рыцарем по имени Пикеринг, а между ними молчаливый, отрешенный, с потемневшим, будто от скрытой тоски ангельским лицом…Кому ж это быть, как не лорду Серрею? Фонарь, высветивший их лица, озарил и мое. После всего, что мне пришлось в себе обуздать за прошедшее с ухода Сесила время, сделать бесстрастное лицо оказалось сущим пустяком.— Милорды.Пикеринг поклонился, как-то странно сверкнув глазами.— Вы поздно прогуливаетесь, леди Елизавета.— Как и вы, сэр.Уайет хохотнул и взмахнул шляпой.— Но мы веселились, мадам, а вы прогуливаетесь в одиночестве.Я не удержалась и взглянула на Серрея.— Милорд Серрей выглядит сегодня отнюдь не веселым.Уайет расхохотался и пьяно вытаращился на Серрея.— Мадам, он почитает себя оскорбленным. Старая сводня до нашего прихода отправила его любезную потаскушку с другим. На обратном пути он только и вымолвил: «Не ждал, что они посмеют так оскорбить принца».— Молчи, болван, пока тебе кишки не выпустили!С этими словами милорд потянулся к эфесу шпаги. Никогда я не видела его в таком гневе.— Том, придержи язык. — Пикеринг грубо хлопнул Уайета по плечу, словно лев, утихомиривающий расходившегося львенка. Потом поклонился, в глазах его блеснула настороженность. — Простите его, мадам, он немного перебрал на нашей дружеской пирушке, и, поверьте, леди, не в притоне греха, не среди непотребных женщин, а в таверне, где милорда знают и чтут. Милорд, — кивнул он в сторону Серрея, который по-прежнему стоял, угрожающий, напряженный, как струна, — милорд озабочен важными государственными делами…— Которыми отнюдь не следует тревожить принцессу, Пикеринг.Серрей выступил в освещенный фонарем круг. Глаза его сейчас были агатовыми — не янтарными, не цвета выдержанного хереса; его густые кудри лучились в дрожащем свете, его улыбка притягивала меня, манила в заколдованный круг, как адамант притягивает железо.Я дрожала, но не от холода. В голове зловеще звучало:
Дьявол в Воздвиженье адский свой пляс, Люди болтают, танцует среди нас.
Воздвиженье в середине сентября. Сейчас. Сегодня.— Куда вы направляетесь, миледи? Дозволите вас проводить? Разрешите, и нам не понадобятся фонари: ваша красота озарит путь.Он снова стал безупречным придворным, готовым расточать то колкости, то комплименты. Мы двинулись ко дворцу, мой лорд рядом со мной, Уайет и Пикеринг в арьергарде. Пикеринг по-прежнему был начеку, перегруженный винными парами Уайет сник, словно наказанный ребенок.Лишь раз по дороге мой лорд приподнял маску придворного острослова — у самых дверей дворца королевы, в тихом укромном дворике. Его спутники остановились чуть поодаль, все наши слуги — еще дальше. Нагретый дневным жаром воздух висел неподвижно, во дворе не ощущалось и малейшего дуновения.Над дворцовыми башенками плыла полная сентябрьская луна, круглая, теплая и золотистая, казалось, протяни руку — и зажмешь ее в кулаке. Он глянул себе под ноги, нахмурился, отвел взгляд. Потом поднял голову, принюхался, словно венценосный олень перед прыжком. Он был так близко, что я различала каждый прихотливый завиток на его шитом серебром камзоле, улавливала тонкое благоухание ароматического шарика у него на груди. Помимо воли я склонилась к нему, мечтая об одном — прильнуть к нему всем телом, укрыться в темном, теплом пространстве его плаща. Он вздрогнул, схватил меня за руку и тоже склонился ко мне, обхватил, придерживая, мой трепещущий стан.— Миледи? — Его голос звучал очень тихо.Все смотрели на нас. Я знала, что означают эти взгляды — для него, но гораздо, гораздо хуже — для меня. Однако его рука сжимала мою ладонь, она была такая сильная, он сам был так близко — мощный, стройный, желанный…По телу пробежала дрожь, я ее переборола. Мне нельзя на него смотреть. Один взгляд — и падут последние покровы, я предстану перед ним во всей своей душевной наготе. Тогда я буду в его власти, а значит — погибну.Далеко в лесу вскрикнула сова — печально, скорбно. Мне вспомнилась греческая девушка, которая отвергла влюбленного бога и была превращена в сову, чтобы холодными, бесплодными ночами вечно оплакивать свою постылую девственность.Воздух был бархатный, роковое благоухание усыпило мою осторожность. Я подняла лицо. Его глаза горели, они жгли насквозь, они входили в меня, брали меня, познавали. Голова у меня кружилась. Ноги подкашивались.— Прощайте, милорд, — прошептала я застывшими губами. — Добрый путь вам… прощайте.Полуобморочный реверанс — ноги так и подогнулись сами, только бы не упасть…Он яростно стиснул мою руку и не ослабил хватку, даже когда помог мне выпрямиться.— Нет, мадам, — сказал он нежно, снова склоняясь ко мне для последних слов расставания, — не говорите мне «прощай». Мы еще увидимся: теперь вы сами понимаете, что это необходимо.Необходимо…Необходимо…Купидон, мстя за свою слепоту, ослепляет влюбленных.Слепая…Слепая…Слепая… Глава 14 Я Другу сердце отдала,Он мне свое — мы квиты. Как легко любится впервые, когда чувство довольствуется немногим: воспоминанием о взгляде, тенью вздоха. «Мы еще увидимся, — сказал он, — теперь вы сами понимаете, что это необходимо». Пошла бы я замуж за лорда Серрея, спросила меня Кэт, когда-то давным-давно.Пошла бы…Пойду…Иду…
Теперь оставалось лишь ждать, как повернутся события, а тем долгим теплым сентябрем они разворачивались быстро. Я жила, как юная послушница, монастырская девственница, которая принесла обеты и ждет, когда ее призовут к блаженству. Дни проходили, согретые золотым солнцем, напоенные благодатной влагой, пронизанные святостью. Я ничего не просила, ничего не ждала. Довольно и того, что он меня заметил.Довольно? Да я и мечтать не смела о таком счастье!И он, сам того не ведая, подарил мне гораздо больше. Его любовь спасла меня от себя самой и от всех моих недавних терзаний. Отец, моя бедная мать, даже то, что я узнала про Марию и Анну, горячечные, постыдные мысли об их плотских грехах — мысли о нем обратили этих демонов в бегство и подарили мне часы просветленной радости.Я всегда с восторгом ехала ко двору и неохотно уезжала. Теперь же я мечтала об одиночестве, мечтала вернуться в надежные объятия Хэтфилда и тихо грезить о счастье. Однако судьба заготовила еще одну сцену для финального акта, и я, словно послушная актриса, играла отведенную мне роль.Я играла ее в одиночку. Я не могла открыться Кэт: как сказать ей о своей капитуляции перед врагом? С единственной, кому я доверяла при дворе, мы оказались разлучены: после чудесного избавления королевы мы с ней ни разу не виделись с глазу на глаз. Она неотлучно находилась при короле и, как бы в благодарность, превратила дарованную ей жизнь в постоянное добровольное служение.Марию я тоже почти не видела: она никогда не посещала наши обедни и вечерни. «Старая гвардия» по-прежнему окружала ее, возглавляемая Норфолком да и моим милым Серреем. Ее старый дружок — епископ Винчестерский — тоже держался поблизости, смотрел на всех коршуном и выставлял вперед жирные кулачищи, словно собирался влепить кому-то затрещину.И затрещину-таки влепили — только ему самому. Как-то в полдень меня отыскал Робин — с белым как мел лицом, но с гордо выпрямленной спиной. Его отцу велено в течение часа покинуть двор.— Покинуть двор? За что?— Он ударил Гардинера… Его преосвященство епископа Винчестерского — и поделом мерзавцу! — прямо по лицу!— За что?— Они поспорили, миледи, поспорили в совете.— Из-за чего возник спор?— Из-за того, что мой отец — правая рука лорда Гертфорда, а епископ стоит за Норфолка и «старую гвардию»!Похоже, больше выспрашивать было особенно нечего. Но не станет ли Норфолк и его партия сильнее теперь, когда в совете не будет отца Робина? Этого сам Робин сказать не мог. Они ускакали, и я плакала, прощаясь с товарищем детских игр; ни он, ни я не знали, когда свидимся вновь.В тот же день последовал долгожданный зов. «Прибыл королевский посланец, — ликующе возвестила Кэт, входя в комнату, где мы с Гриндалом заканчивали утренние занятия. — Вас приглашают сегодня вечером отужинать с королем и королевой в личных покоях короля».Неужели мой лорд поговорил с королем? Что скажет отец? Моя жизнь, мои чаяния в его руках… однако если я сумею угодить королю, все может выйти по-моему.Ужин с королем! В тот вечер я вышла из своей комнаты, разряженная, как на смотрины, в оранжево-красно-коричневом платье, расшитом розами Тюдоров. Это был настоящий розарий: цветы и листья украшали робу, выглядывали в прорезях юбки и рукавов. Королевская тема продолжалась в рубинах, которые шли по вороту и рукаву, в нитях рубинов и жемчуга, опоясывающих талию и спускающихся к подолу юбки. Огромный самоцвет на груди и головной убор в виде короны возвещали, что я принцесса с головы до кончиков расшитых розами бархатных туфелек, принцесса Тюдор sans peur et sans reproche! Без страха и упрека (фр.).
.Мысль о платье, которое польстило бы королю, пришла мне в первый же вечер при дворе. Если Мария наряжается пышно, я тоже наряжусь по-королевски! А Парри вложила в работу все умение свое и своих мастериц, хоть и боялась расходов, а особенно — недовольства своего брата-казначея, который, к счастью, остался в Хэтфилде.Да, мне и впрямь следовало украсить себя снаружи, ибо внутреннее мое состояние не поддавалось никаким словам. «Это король, твой повелитель, твой земной Бог, — день за днем внушал разум, — все видящий, все знающий и всем, повелевающий. Разве может он ошибаться?»«0н человек, — ночь за ночью вопили мои чувства, — и великий грешник — тиран и убийца, распутник и лицемер, гроб поваленный, отец коварства и сын лжи!»Оба голоса по-змеиному шипели в голове, когда я проходила смолкшим, погруженным во мрак дворцом. Где ты, любовь моя, когда я больше всего нуждаюсь в тепле хрупких грез и надежд? Дрожа, я шла по королевским покоям, мимо тяжеловооруженных стражников, через внешние комнаты, мимо личной охраны, через аванзалу… Придворные, слуги, стражники расступались перед нами, и вот мы наконец в предпоследнем покое.— Сюда, мадам.— Ваше Величество! Леди Елизавета! Черная, обшитая дубом дверь захлопнулась за мною, отрезав от Кэт и Эшли, от гордо улыбающейся Парри, от всех, кто меня любит и поддерживает. В комнате висело приторное зловоние — ароматические духи не заглушали запаха гноя и крови. Обмирая со страху, потупив глаза, я переступила порог.— Иди сюда, детка, — позвал зычный голос, которого я так страшилась.Я медленно подняла голову. Отец развалился на обитом подушками кресле, у ног его примостилась на скамеечке Екатерина, рядом — наряженный маленьким щеголем Эдуард. При моем появлении лицо мальчика просветлело. Он вскочил, глаза его лучились нежностью.— Сэр, вы разрешите, я распоряжусь, чтобы сестрице принесли стул?Раскатистый фыркающий смех.— Извольте, сэр принц!Один из королевских кавалеров отделился от тени за дверью — это был сэр Энтони Денни, я знала его по королевским приемам — и усадил меня перед королем, рядом с Эдуардом. Я продрогла от вечернего холода и тем сильнее ощутила жар, идущий от огромного, во всю стену, камина, где пылали дубовые дрова в человеческий рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15