В это время экипажи были недалеко от ворот Сен-Дени.
Дама в санях, та самая, что прижимала ко рту платок, тронула кончиком пальца плечо кучера.
Сани остановились.
– Вебер! – сказала дама. – Сколько времени нужно для того, чтобы доставить кабриолет в известное вам место?
– Сутарыня фосьмет гаприолет? – спросил кучер с очень резким немецким акцентом.
– Да, возвращаться я буду по улицам, чтобы видеть костры. А улицы еще грязнее, чем бульвары, и на санях там будет трудно проехать. Да я еще замерзла. И вы тоже, милая, ведь правда? – обратилась дама к своей спутнице.
– Да, сударыня, – ответила та.
– Так вы поняли, Вебер? В известном вам месте, с кабриолетом.
– Карашо, сутарыня.
Отдав приказание, дама легко выпрыгнула из саней, подала руку своей подруге и удалилась, а кучер с жестами почтительного отчаяния бормотал достаточно громко для того, чтобы его могла услышать хозяйка:
– Неоздорошность! Ax, mein Gott! Какая неоздорошность!
Молодые женщины рассмеялись, кутаясь в шубы.
– У вас хорошее зрение, Андре, – произнесла дама, которая на вид была постарше другой, но которой должно было быть никак не больше тридцати – тридцати двух лет, – попытайтесь прочитать название улицы вон на том углу.
– Улица Понт-о-Шу Буквально: Капустный мост (франц).

, сударыня, – со смехом отвечала молодая женщина.
– Что это за улица Понт-о-Шу? Ах, Боже мой! Мы заблудились! Улица Понт-о-Шу! Мне сказали: второй поворот направо… А чувствуете, Андре, как чудесно пахнет горячим хлебом?
– Это не удивительно, – отвечала спутница, – мы у дверей булочника.
– Отлично! Спросим у него, где тут улица Сен-Клод.
– Улица Сен-Клод, дамочки? – произнес чей-то веселый голос. – Вы хотите узнать, где тут улица Сен-Клод?
Обе женщины одновременно, сделав одинаковое движение, обернулись на голос, и увидели, что в дверях булочной стоит, опираясь на притолоку, пекарь, вырядившийся в куртку, с голой грудью и голыми ногами, несмотря на леденящий холод.
– Да, мой друг, улица Сен-Клод, – отвечала старшая.
– Ну, ее найти нетрудно, я вас провожу, – продолжал веселый малый, обсыпанный мукой.
– Нет, нет, – отвечала старшая – ей, видимо, не хотелось, чтобы ее увидели с таким провожатым, – покажите нам, где эта улица, и не беспокойтесь: мы постараемся последовать вашему указанию.
– Первая улица направо, сударыня, – сказал провожатый, скромно удаляясь.
– Спасибо! – хором сказали женщины и пустились бежать в указанном направлении, заглушая взрывы смеха своими муфтами.

Глава 2.
НЕКОЕ ЖИЛИЩЕ

Полагаясь на память наших читателей, мы можем надеяться, что им уже известна эта самая улица Сен-Клод, которая на востоке выходит на бульвар, а на западе – на улицу Сен-Луи. И в самом деле: здесь жил великий физик Джузеппе Бальзаме со своей сивиллой Лоренцей и своим мэтром Альтотасом.
В 1784 году, как и в 1770 году – в том году, когда мы впервые ввели читателя в эту эпоху, – улица Сен-Клод была улицей почтенной, скупо освещенной – это правда – и довольно грязной – и это тоже правда; в своих трех-четырех домах она давала приют нескольким бедным рантье, нескольким бедным торговцам и еще нескольким беднякам, которых забыли внести в приходские списки.
Помимо этих трех-четырех домов, на углу бульвара все еще стояло величественное здание, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократическим особняком, но это здание было самым закопченным, самым безмолвным и наиболее глухо заколоченным из всех домов квартала.
В самом деле, после пожара, который был в этом доме или, вернее, в части этого дома, Бальзамо исчез, никакого ремонта сделано не было, и особняк был заброшен.
А теперь посмотрим на прилегающий к маленькому садику, огороженному высокой стеной, высокий и узкий дом, который, подобно длинной белой башне, поднимается в глубину серо-голубого неба.
Постучимся в дверь и поднимемся по темной лестнице, которая кончается на пятом этаже, – там, где у нас есть дело. Простая лестница, приставленная к стене, ведет на последний этаж.
Дверь открыта; мы входим в темную, голую комнату; ее окно занавешено.
Она служит прихожей и сообщается со второй комнатой, меблировка и любая мелочь которой заслуживают самого пристального нашего внимания.
Доски вместо паркета, грубо размалеванные двери, три кресла белого дерева, обитые желтым бархатом, убогая софа, подушки которой колышатся под складками ткани – они съежились от старости.
Складки и дряблость – это морщины и расслабленность желтого старого кресла: оно шатается и блестит; отслужившее свой срок, оно подчиняется гостю вместо того, чтобы сопротивляться ему, и, когда оно побеждено, то есть когда гость уселся, оно испускает крики.
Два портрета, висящие на стене, привлекают внимание в первую очередь. Шандал и лампа – шандал на круглом столике о трех ножках, лампа на камине – соединяют огонь так, чтобы два портрета стали двумя источниками света.
Шапочка на голове, длинное, бледное лицо, тусклые глаза, остроконечная бородка, пышный плиссированный воротничок – общеизвестность первого портрета говорит сама за себя: это лицо живо напоминает Генриха III, короля Французского и Польского.
Под портретом можно прочитать надпись из черных букв на плохо позолоченной раме:

Генрих де Валуа

На другом портрете, рама которого была позолочена не столь давно и живопись на которой была столь же юной, сколь она устарела на первом, была изображена молодая женщина с черными глазами, с тонким прямым носом, с выдающимися скулами, с подозрительно Поджатыми губами. Она была причесана или, вернее, придавлена целым зданием из волос и шелка, так что рядом с ним шапочка Генриха III обретала такие же пропорции, как бугорок земли, взрытый кротом, рядом с пирамидой.
Под этим портретом – надпись такими же черными буквами:

Жанна де Валуа

И если читателю, который произвел осмотр потухшего очага, бедных сиамских занавесок над кроватью, покрытой пожелтевшей зеленой шелковой узорчатой тканью, угодно знать, какое отношение имеют эти портреты к обитателям шестого этажа, ему достаточно повернуться к дубовому столику: опершись на него левой рукой, просто одетая женщина пересматривает запечатанные письма и проверяет адреса.
Эта молодая женщина и есть оригинал портрета.
В трех шагах от нее, в полулюбопытствующей, полупочтительной позе стоит маленькая старушка-горничная шестидесяти лет, одетая как грезовская дуэнья Грез. Жан-Батист (1725 – 1805) – французский художник

, ждет и смотрит.
«Жанна де Валуа» – гласила надпись.
Но если эта дама была Валуа, как же, в таком случае, Генрих III, этот король-сибарит, этот плиссированный сластолюбец, даже на портрете выносил зрелище такой нищеты, если речь шла не только о женщине, принадлежавшей к его роду, но и носившей его имя?
К тому же дама с шестого этажа отнюдь не скрывала своего происхождения, да и внешность ее это подтверждала. У нее были маленькие кисти, которые она время от времени грела на груди. У нее были маленькие, тонкие, продолговатые ножки, обутые в бархатные, все еще кокетливые домашние туфельки.
Эта дама, хозяйка квартиры, все пересчитывала письма и перечитывала адреса.
Прочитав адрес, она что-то быстро подсчитывала.
– Госпожа де Мизери, – бормотала она, – первая дама, ведающая одеванием ее величества. Тут можно рассчитывать не больше, чем на шесть луидоров, – с этой стороны я уже кое-что получила, – сказала она со вздохом.
– Госпожа Патрике, горничная ее величества, – два луидора.
– Господин д'Ормесон – аудиенция.
– Господин де Калон – совет.
– Господин де Роан – визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, – со смехом прибавила молодая женщина.
– Итак, – продолжала она монотонно, – у нас верных восемь луидоров на неделю. Восемь луидоров, из которых три я должна отдать у нас в квартале.
– Теперь, – продолжала она, – поездки из Версаля в Париж и из Парижа в Версаль. Луидор на поездки Она внесла эту цифру в колонку расходов.
– Теперь: на жизнь на неделю – луидор. И опять записала:
– Туалеты, фиакры, чаевые швейцарам тех домов, куда я хожу с просьбами, – четыре луидора. И это все? Пересчитаем-ка еще раз.
Вдруг она прекратила свое занятие.
– Звонят! – сказала она.
Старуха побежала в переднюю, а ее госпожа, проворная, как белка, заняла место на софе в смиренной и грустной позе существа страдающего, но покорного.
Дуэнья открыла дверь: в передней послышался шепот.
Затем чистый и благозвучный, нежный, но с оттенком твердости голос произнес:
– Здесь живет ее сиятельство графиня де ла Мотт?
– Да, сударыня, но только она очень плохо себя чувствует и не может выйти.
Во время этого разговора, из которого мнимая больная не упустила ни звука, она взглянула в зеркало и увидела женщину, которая задала вопрос Клотильде, – женщину, которая, судя по ее облику, принадлежала к высшему сословию.
Она тотчас встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место незнакомке.
В это время гостья повернулась лицом к лестничной площадке и сказала другой особе, остававшейся в тени:
– Вы можете войти, сударыня, это здесь. Дверь закрылась, и обе женщины – мы знаем, что они спрашивали, как пройти на улицу Сен-Клод, – очутились у графини де ла Мотт-Валуа.
– Как прикажете о вас доложить ее сиятельству? – спросила Клотильда, почтительно, но с любопытством поднося шандал к лицам женщин.
– Доложите: дама из благотворительного общества, – отвечала старшая.
– Из Парижа?
– Нет, из Версаля.
Клотильда вошла к своей госпоже, а незнакомки, проследовавшие за ней, оказались в освещенной комнате в ту самую минуту, когда Жанна де Валуа с трудом поднялась с кресла и в высшей степени любезно приветствовала обеих посетительниц.

Глава 3.
ЖАННА ДЕ ЛА МОТТ ДЕ ВАЛУА

Первой заботой Жанны де ла Мотт, когда она скромно подняла глаза, было хорошенько разглядеть, с кем она имеет дело.
Старшей ив женщин, как мы уже сказали, могло быть года тридцать два; она была удивительно красива, хотя высокомерное выражение, разлитое по всему ее лицу, лишало ее облик части того очарования, каким она могла обладать. Во всяком случае, так судила Жанна по тому немногому, что она заметила в облике гостьи.
В самом деле: она предпочла софе одно из кресел, расположилась в углу комнаты, подальше от луча света, отбрасываемого лампой, и спустила на лоб тафтяной, подбитый ватой, капюшон своей накидки, который затенил ее лицо.
Но постанов головы был гордый, и глаза такие живые, что, хотя все прочие подробности стерлись, по общему виду гостьи нельзя было не признать, что она знатного рода.
Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере, на вид, хотя она была моложе года на четыре – на пять, не скрывала своей красоты.
Жанна де Валуа осторожно спросила, какому счастливому стечению обстоятельств она обязана этим визитом.
Женщины переглянулись.
– Сударыня! – начала младшая по знаку старшей. – Я говорю «сударыня», так как, полагаю, вы замужем?
– Я имею честь, сударыня, быть женой графа де ла Мотта, чистокровного дворянина.
– А мы – дамы-патронессы одного из благотворительных учреждений. Люди, преисполненные сочувствия к вашему положению, сказали нам нечто, заинтересовавшее нас, и нам захотелось узнать поточнее кое-какие подробности о вас.
Прежде, чем ответить, Жанна с минуту помолчала.
– Сударыни! – заговорила она, заметив сдержанность второй посетительницы. – Перед вами портрет Генриха Третьего, то есть брата одного из моих предков, ибо, как вам, несомненно, сообщили, в моих жилах действительно течет кровь Валуа.
И она умолкла, ожидая следующего вопроса и глядя на посетительниц с каким-то горделивым смирением.
– Сударыня! – прервал молчание низкий, спокойный голос старшей дамы. – Правду ли нам сказали, что ваша матушка была привратницей в некоем доме, именуемом Фонтен, поблизости от Бар-сюр-Сен?
При этом напоминании Жанна покраснела.
– Правда, сударыня, – не задумываясь, ответила она.
– Ах вот как! – произнесла ее собеседница.
– Но так как Мари Жосель, моя мать, отличалась редкой красотой, – продолжала Жанна, – мой отец полюбил ее и женился на ней. Я благородного происхождения по отцу. Мой отец, сударыня, был Сен-Реми де Валуа, прямой потомок царствовавших Валуа.
– Но как же вы дошли до такой нищеты? – спросила та дама, которая начала задавать вопросы.
– Вам, конечно, известно, что после восшествия на престол Генриха Четвертого, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, у этой утратившей значение семьи было несколько отпрысков – отпрысков, конечно, безвестных, но бесспорно имевших прямое отношение к четырем братьям, погибшим при роковых обстоятельствах Имеются в виду Франциск II, Карл IX, Генрих III и Франсуа-Эркюль, герцог Алансонский, впоследствии герцог Анжуйский.

.
Обе дамы сделали движение, которое можно было бы принять за знак согласия.
– Так вот, – продолжала Жанна, – отпрыски Валуа, которые, несмотря на свою безвестность, боялись вызвать опасения у новой королевской фамилии, сменили имя Валуа на имя Реми, взятое по названию неких земель и, начиная с Людовика Тринадцатого, под этим именем их обнаруживают в генеалогическом древе до предпоследнего Валуа, моего предка, который, видя, что новая династия утверждается, а древняя ветвь забыта, не счел своим долгом отказываться долее от прославленного имени – единственного своего богатства. Он снова принял имя Валуа и носил его, пребывая в безвестности и в бедности, в глуши своей провинции, и никто при французском дворе не подумал, что вдали от сияния трона влачит жалкое существование потомок древних французских королей, иначе говоря, самых прославленных и, во всяком случае, самых несчастливых королей в истории Франции.
Жанна умолкла.
Она говорила просто и скромно, и это было замечено ее посетительницами.
– Ваш отец умер? – спросила младшая дама.
– Да, сударыня.
– В Париже?
– Да.
– В этой квартире?
– Нет, сударыня. Мой отец, барон де Валуа, правнук короля Генриха Третьего, умер от голода и нищеты.
– Не может быть! – вскричали обе дамы.
– Умер он не здесь, – продолжала Жанна, – не в этой бедной лачуге, не в своей постели, какой бы убогой она ни была. Мой отец умер рядом с еще более несчастными, еще более страждущими. Мой отец умер в Парижской центральной больнице.
Женщины испустили крик удивления, похожий на крик ужаса.
– Я уже имела честь сказать вам, сударыни, что мой отец совершил мезальянс.
– Да, женившись на привратнице.
– Так вот, Мари Жосель, моя мать, вместо того, чтобы на всю жизнь проникнуться гордостью и признательностью за честь, которую он ей оказал, начала с того, что разорила отца, – впрочем, это было нетрудно, – удовлетворяя тем немногим, чем обладал ее муж, ненасытность своих требований. Сократив его состояние до такой степени, что пришлось продать последний кусок земли, она убедила его, что он должен ехать в Париж и там отстаивать права, которые он имел как носитель своего имени. Соблазнить отца было легко, а быть может, он надеялся и на справедливость короля. И вот, обратив в деньги то малое, чем он владел, отец уехал.
Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастливый, как и он, влачит жалкое существование в армии; дочь, моя бедная сестра, была брошена накануне отъезда отца в Париж перед домом одного фермера, ее крестного.
На это путешествие ушли последние деньги, которые у нас оставались. Отец устал от бесплодных и бесполезных просьб. Мы очень редко видели его дома, куда он принес с собой нищету и где знал только нищету. В его отсутствие мать, которой необходимо было на ком-то сорвать зло, ожесточилась против меня.
Мой отец заболел; сначала он вынужден был сидеть в комнате, потом – не вставать с постели. Меня заставили уйти из комнаты отца под тем предлогом, что мое присутствие утомляет его, что он устал от моей беготни и шума. Изгнанная из его комнаты, я оказалась во власти матери Она научила меня одной фразе, сопровождая уроки побоями и колотушками. Потом, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую я инстинктивно не желала запоминать, когда глаза у меня покраснели от слез, она заставила меня спуститься к двери на улицу, а от двери толкнула к первому встречному с добрым лицом и приказала выпалить эту фразу, если я не хочу, чтобы она избила меня до смерти.
1 2 3 4 5 6 7