— спросила она.
— Их три; они образуют на ладони букву М, которую простонародье толкует по первой букве слова «Morte» . Это грозный знак, которым природа напоминает человеку, что он смертен. Вторая линия — линия сердца; вот она — тянется от основания указательного пальца к основанию мизинца. Теперь взгляните на линию головы; это та, что проходит по середине ладони и делит ее на две части.
Микеле опять подошел и с глубоким вниманием слушал колдунью.
— Почему ты не объяснила всего этого мне? — спросил он. — Считаешь меня слишком глупым, чтобы понять твои рассуждения?
Нанно пожала плечами, ничего не ответив. Она продолжала, обращаясь к молодой женщине.
— Проследим сначала линию сердца. Смотри, как она тянется от холма Юпитера, то есть от основания указательного пальца, до холма Меркурия, то есть до основания мизинца. Если она короткая, это указывает на возможность счастья, если слишком длинна, как у тебя, это предвещает страшные муки; она прерывается под Сатурном, то есть под средним пальцем, это — рок; она ярко-красная и резко выделяется на матовой белизне кожи, это — любовь, жгучая до неистовства.
— Вот оттого-то я и не верю твоим предсказаниям, Нанно, — сказала Сан Феличе, улыбаясь. — Сердце мое совершенно спокойно.
— Погоди, говорю тебе, — возразила колдунья, воодушевляясь. — Погоди, погоди, неверная, ибо недалек час, когда в судьбе твоей произойдет великая перемена. И вот еще зловещий знак, смотри: между большим и указательным пальцами линия сердца сливается, как видишь, с линией головы. Это знак зловещий, но его можно побороть с помощью сходного знака на другой руке. Покажи правую руку!
Молодая женщина послушно протянула прорицательнице другую руку.
Нанно покачала головой.
— Тот же знак, — сказала она. — То же слияние.
Тут она в задумчивости отпустила руку Сан Феличе и замолчала.
— Говори же, — сказала молодая женщина, — повторяю, я не верю тебе.
— Тем лучше, тем лучше, — прошептала Нанно. — Пусть наука обманется, пусть удастся избежать неизбежного!
— Что же означает слияние этих двух линий?
— Тяжкое ранение, темницу, смертельную опасность.
— Если мне грозят телесные страдания, то ты убедишься, Нанно, как я слаба… Ты ведь сама сказала, что я не из стойких… А куда меня ранят? Говори!
— Странно! В два места: в шею и в бок, — ответила колдунья; потом, отпуская и левую руку Сан Феличе, она добавила: — Но, может быть, тебе удастся избежать этого. Будем надеяться!
— Нет, нет, — возразила молодая женщина. — Продолжай. Не надо было ничего говорить мне, а уж если говорить, так все.
— Я сказала все.
— По глазам твоим и по тону вижу, что не все; вдобавок, по-твоему, есть три линии: линия жизни, линия сердца и линия головы.
— Так что же?
— То, что ты рассмотрела только две — линию жизни и линию сердца. О линии головы ты умолчала.
И она властным движением протянула колдунье руку. Та взяла ее и с напускным равнодушием сказала:
— Сама можешь заметить: линия головы пересекает равнину Марса, клонится к Лунному холму. Это означает мечтательность, воображение, отрешенность от мира, несбыточные надежды. Словом, жизнь как на Луне, а не наша земная.
Вдруг Микеле, внимательно разглядывавший руку сестры, воскликнул:
— Смотри-ка, Нанно!
И он с ужасом указал на одну из линий на руке своей молочной сестры. Нанно отвернулась.
— Нет, ты посмотри, говорю тебе. У Луизы точно такая же линия, как у меня.
— Глупец! — вырвалось у Нанно.
— Пусть я глупец, — воскликнул Микеле, — но посреди этой линии обозначился крест. Это смерть на эшафоте, не правда ли?
Молодая женщина вскрикнула и растерянно посмотрела на молочного брата и на колдунью.
— Замолчи, замолчи же! — рассердилась старуха и топнула ногой.
— Смотри, сестрица, смотри, — не унимался Микеле и раскрыл левую ладонь. — Проверь сама, ведь у нас с тобою один и тот же знак — крест.
— Крест! — повторила Луиза, бледнея; потом она в волнении бросилась к колдунье: — Правда ли это, Нанно? Что это значит? Разве линии на руке человека имеют разное значение в зависимости от его положения в обществе и то, что убийственно для одного, может не иметь значения для другого? Раз уж ты начала, договаривай до конца.
Нанно осторожно высвободилась из рук молодой женщины, старавшейся ее удержать.
— Нам не следует открывать прискорбные приметы, если они отмечены печатью рока и потому неминуемы вопреки всем усилиям ума и воли, — сказала она, а затем добавила: — Разве что человек, которому грозит опасность, потребует от нас правдивого ответа в надежде победить рок.
— Требуй, сестрица, требуй! — вскричал Микеле. — Ведь, что ни говори, ты богатая, ты можешь бежать; быть может, опасность грозит тебе только в Неаполе, быть может, она не будет преследовать тебя во Франции, в Англии, в Германии!
— А почему бы и тебе не бежать, если ты считаешь, что мы отмечены одной и той же печатью?
— Ах, я — другое дело. Как же мне уехать из Неаполя, если я прикован к Маринелле, как вол к своему ярму, и, нищий, вынужден работать, чтобы прокормить мать. Что с нею, бедной, станется, если я уеду?
— А что с ней станется, если ты умрешь?
— Если я умру, Луиза, значит, Нанно говорит правду, а если она говорит правду, значит, прежде чем умереть, я стану полковником. Став полковником, я отдам матери все свои деньги и скажу: «Отложи это, ma mma « , а когда меня повесят, раз уж так суждено, она окажется моей наследницей.
— Полковник! Бедный Микеле, и ты веришь такому предсказанию?
— Ну что же? Предположим, что в нем оправдается только смерть. Надо всегда предполагать худшее. Мать стара, я беден, мы с нею не так уж много потеряем, расставшись с жизнью.
— А как же Ассунта? — улыбнулась молодая женщина.
— Ну, об Ассунте я беспокоюсь меньше, чем о матери. Ассунта любит меня как возлюбленного, а мать — как сына. Вдова находит утешение с новым мужем, матери же не приносит утешения даже другой ребенок. Но оставим старуху Меникеллу и вернемся к тебе, сестрица, к тебе — молодой, красивой, счастливой. Слушай, Нанно, слушай, что я тебе скажу: ты должна ей сейчас же объяснить, откуда ей грозит опасность, иначе — берегись!
Колдунья уже подобрала свой плащ и теперь расправляла его на плечах.
— Нет, так тебе не уйти, Нанно! — вскричал лаццароне; он бросился к ней и схватил ее за руки. — Мне можешь говорить все что тебе вздумается, но Луизе, моей святой сестрице, — другое дело! Как ты сама сказала, мы с ней вскормлены одной грудью. Я охотно умру дважды, если понадобится: раз за себя, другой — за нее. Но я не допущу, чтобы тронули хоть один волосок на ее голове! Поняла?
И он указал рукою на молодую женщину: бледная, неподвижная, тяжело дыша, та снова опустилась в кресло, не зная, в какой степени верить албанке; во всяком случае, она была глубоко взволнована и смущена.
— Хорошо, раз вы оба этого хотите, попробуем, — сказала колдунья, подходя к Луизе. — И если возможно предотвратить рок, прибегнем к заклятию, хоть противиться тому, что предначертано, считается святотатством. Дай руку, Луиза.
Луиза протянула трепещущую, судорожно сжатую руку; албанке пришлось разогнуть ее пальцы.
— Вот линия сердца, разорванная на два отрезка под холмом Сатурна; вот крест на середине линии головы; вот, наконец, линия жизни, резко обрывающаяся между двадцатью и тридцатью годами.
— А знаешь ли ты, откуда ждать опасности? Можешь ли сказать, как предотвратить ее? — воскликнула молодая женщина, подавленная ужасом, в который повергла ее молочного брата мысль о грозящей ей опасности; тревожный взгляд, дрожащий голос, трепет, охвативший все ее существо, говорили о том, что и она охвачена страхом.
— Любовь, опять любовь! — воскликнула колдунья. — Любовь роковая, непреодолимая, смертельная!
— Но знаешь ли, по крайней мере, кто станет предметом этой любви? — спросила молодая женщина, перестав сопротивляться и отрицать, ибо уверенный тон колдуньи постепенно обезоружил ее.
— В твоей судьбе, бедняжка, все загадочно, — ответила албанка. — Я вижу его, но не знаю, кто он; он представляется мне существом не из этого мира, это дитя железа, а не плод жизни… Он рожден… Это немыслимо — и все-таки так оно и есть: он рожден покойницей!
Колдунья застыла, уставившись в одну точку, словно хотела во что бы то ни стало прочесть что-то скрытое тьмой; глаза ее расширились и стали круглыми, будто у кошки или совы, в то время как она поводила рукою, словно желая откинуть какую-то завесу.
Микеле и Луиза смотрели друг на друга: холодный пот выступил на лбу лаццароне, Луиза была бледнее своего батистового пеньюара.
— Ах, дураки мы, что слушаем эту полоумную старуху! — вскричал Микеле после минуты молчания, стараясь преодолеть гнетущий ужас. — Если меня повесят, это еще куда ни шло: я вздорный, и в моем положении, с моим нравом вполне возможно, что я скажу что-нибудь лишнее, совершу преступление — полезу в карман за ножом, замахнусь им, а дьявол тут как тут со своими искушениями; стукнешь человека, тот падает мертвым, сбир арестовывает тебя, комиссар допрашивает, судья осуждает, маэстро Донато кладет тебе руку на плечо, накидывает веревку на шею и вешает тебя! Все в порядке! Но ты! Ты, сестрица! Что может быть общего между тобою и виселицей? Тебе, с твоим голубиным сердцем, и во сне не приснится никакое преступление! Кого можешь ты убить своими нежными ручками? А ведь приговаривают к смерти только тех, кто сам кого-то убил. Вдобавок, здесь не казнят богатых! Знаешь, Нанно? С нынешнего дня перестанут говорить «Микеле-дурачок», а будут говорить «Нанно-дурочка».
Тут Луиза схватила брата за руку и пальцем указала ему на колдунью.
Та сидела по-прежнему неподвижно и молча; только немного склонилась и, казалось, благодаря усилиям воли начинала кое-что различать в той тьме, на непроницаемость которой она только что жаловалась; худая шея ее выступала из черного плаща, и голова качалась из стороны в сторону, как у змеи, готовой на кого-то кинуться.
— Вот теперь вижу его, вижу, — промолвила она. — Это молодой человек лет двадцати пяти, черноглазый и черноволосый; он идет, он приближается. Ему тоже грозит великая опасность — смертельная! Следом за ним идут двое, трое, четверо… Под полою у них кинжалы… Их пятеро, шестеро…
Потом вдруг, словно внезапно прозрев, она почти радостно вскричала:
— Ах, только бы они убили его!
— А если бы они его убили, что случилось бы? — спросила Луиза в тревоге, вся обратясь в слух.
— Если бы он погиб, ты была бы спасена, потому что причиною твоей смерти явится он.
— Боже мой! — воскликнула молодая женщина, поверив колдунье, словно ей самой привиделось то, о чем поведала старуха. — Боже мой, кто бы он ни был, храни его!
Не успела она произнести эти слова, как под окнами прозвучали два пистолетных выстрела, потом крики, проклятия и лязг оружия.
— Синьора! Синьора! — вне себя закричала вбежавшая в комнату служанка. — За стеною сада кого-то убивают!
— Микеле! — воскликнула Луиза, протянув к нему молитвенно сложенные руки. — Ты мужчина, при тебе нож, ты же не оставишь человека в беде, не допустишь, чтобы его зарезали!
— Еще бы! Клянусь Мадонной! — отвечал Микеле.
Он тут же кинулся к окну и распахнул его, собираясь выскочить на улицу; но вдруг он вскрикнул, отпрянул назад и глухим от ужаса голосом прошептал, прячась за подоконник:
— Паскуале Де Симоне, сбир королевы!
— Так, значит, спасать его придется мне! — воскликнула Сан Феличе.
И она бросилась на крыльцо.
Нанно хотела было удержать ее, но опустила руки и сказала, покачав головой:
— Ступай, бедная обреченная! Да исполнится веление небесных светил!
XI. ГЕНЕРАЛ ШАМПИОННЕ
Как помнится, мы расстались с Сальвато Пальмиери в тот момент, когда он собирался сообщить заговорщикам ответ Шампионне.
Ведь Этторе Карафа от имени итальянских патриотов обратился к французскому генералу, только что назначенному командующим Римской армией, с письмом, в котором сообщал о настроении умов в Неаполе и спрашивал, можно ли, если вспыхнет революция, рассчитывать на поддержку не только французской армии, но и французского правительства.
Скажем несколько слов об этом прекрасном республиканском деятеле, одной из самых благородных личностей, появившихся у нас в те дни патриотизма. Нам предстоит отвести ему должное место в широком полотне, что мы попытаемся изобразить, однако, показывая, куда он направляется, полезно разъяснить, откуда он пришел.
В то время, о котором идет речь, генералу Шампионне было лет тридцать пять; по приветливому, ласковому лицу его можно было принять скорее за светского человека, нежели за воина; однако за этой внешностью скрывались несокрушимая воля и беззаветная храбрость.
Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое — по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом.
Шампионне — человек отважный; прежде чем ему пришлось командовать людьми, он с увлечением укрощал лошадей. Лет в двенадцать-пятнадцать он садился на самых норовистых коней и всегда справлялся с ними.
В восемнадцать лет он решил броситься в погоню то ли за одним, то ли за другим из тех двух призраков, что называют славой и богатством, — отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска.
В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара, среди солдат Бретонского полка он встретил нескольких своих школьных товарищей; полковник разрешил ему покинуть ряды валлонских гвардейцев и перейти в качестве добровольца в Бретонский полк.
После заключения мира он вернулся во Францию и, как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями.
В самом начале событий 1789 года Шампионне снова поступил в армию. 10 августа раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. Тогда каждый департамент выставил по батальону волонтёров; департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безансон; командиром его был назначен Шампионне. Из этих добровольческих частей составилась резервная армия.
Пишегрю, назначенный командующим армией Верхнего Рейна, проезжая через Безансон, застал там Шампионне, с которым познакомился, когда и сам командовал батальоном волонтёров. Шампионне просил Пишегрю взять его в действующую армию, и желание его было удовлетворено.
Начиная с того времени имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубера, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота.
Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:
— Пошлем туда Шампионне.
А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард».
Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.
После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.
Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.
Шампионне наблюдал за ним издали и заметил, как тот исчез, окруженный врагами. Сам храбрец, Шампионне восхищался отвагой других; он собрал отряд в сотню человек и бросился на выручку. Достигнув места, где он потерял из виду молодого офицера, Шампионне застал его в ту минуту, когда тот уперся ногою в грудь английского генерала, которому раздробил ногу выстрелом из пистолета; вокруг них валялись трупы; смельчак же получил три штыковые раны. Шампионне заставил его выйти из рукопашной схватки, поручил своему личному врачу позаботиться о нем, а когда раненый выздоровел, предложил капитану стать его адъютантом.
Молодой капитан согласился.
То был Сальвато Пальмиери.
Услышав это имя, Шампионне удивился, как удивлялся и поступкам молодого офицера. Ясно было, что он итальянец; впрочем, не имея никаких оснований скрывать свою национальность, Сальвато и сам подтверждал это. И все же, когда нужно было получить какие-нибудь сведения от пленных англичан или австрийцев, молодой итальянец вел допрос на их языке так свободно, словно родился в Лондоне или Дрездене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Их три; они образуют на ладони букву М, которую простонародье толкует по первой букве слова «Morte» . Это грозный знак, которым природа напоминает человеку, что он смертен. Вторая линия — линия сердца; вот она — тянется от основания указательного пальца к основанию мизинца. Теперь взгляните на линию головы; это та, что проходит по середине ладони и делит ее на две части.
Микеле опять подошел и с глубоким вниманием слушал колдунью.
— Почему ты не объяснила всего этого мне? — спросил он. — Считаешь меня слишком глупым, чтобы понять твои рассуждения?
Нанно пожала плечами, ничего не ответив. Она продолжала, обращаясь к молодой женщине.
— Проследим сначала линию сердца. Смотри, как она тянется от холма Юпитера, то есть от основания указательного пальца, до холма Меркурия, то есть до основания мизинца. Если она короткая, это указывает на возможность счастья, если слишком длинна, как у тебя, это предвещает страшные муки; она прерывается под Сатурном, то есть под средним пальцем, это — рок; она ярко-красная и резко выделяется на матовой белизне кожи, это — любовь, жгучая до неистовства.
— Вот оттого-то я и не верю твоим предсказаниям, Нанно, — сказала Сан Феличе, улыбаясь. — Сердце мое совершенно спокойно.
— Погоди, говорю тебе, — возразила колдунья, воодушевляясь. — Погоди, погоди, неверная, ибо недалек час, когда в судьбе твоей произойдет великая перемена. И вот еще зловещий знак, смотри: между большим и указательным пальцами линия сердца сливается, как видишь, с линией головы. Это знак зловещий, но его можно побороть с помощью сходного знака на другой руке. Покажи правую руку!
Молодая женщина послушно протянула прорицательнице другую руку.
Нанно покачала головой.
— Тот же знак, — сказала она. — То же слияние.
Тут она в задумчивости отпустила руку Сан Феличе и замолчала.
— Говори же, — сказала молодая женщина, — повторяю, я не верю тебе.
— Тем лучше, тем лучше, — прошептала Нанно. — Пусть наука обманется, пусть удастся избежать неизбежного!
— Что же означает слияние этих двух линий?
— Тяжкое ранение, темницу, смертельную опасность.
— Если мне грозят телесные страдания, то ты убедишься, Нанно, как я слаба… Ты ведь сама сказала, что я не из стойких… А куда меня ранят? Говори!
— Странно! В два места: в шею и в бок, — ответила колдунья; потом, отпуская и левую руку Сан Феличе, она добавила: — Но, может быть, тебе удастся избежать этого. Будем надеяться!
— Нет, нет, — возразила молодая женщина. — Продолжай. Не надо было ничего говорить мне, а уж если говорить, так все.
— Я сказала все.
— По глазам твоим и по тону вижу, что не все; вдобавок, по-твоему, есть три линии: линия жизни, линия сердца и линия головы.
— Так что же?
— То, что ты рассмотрела только две — линию жизни и линию сердца. О линии головы ты умолчала.
И она властным движением протянула колдунье руку. Та взяла ее и с напускным равнодушием сказала:
— Сама можешь заметить: линия головы пересекает равнину Марса, клонится к Лунному холму. Это означает мечтательность, воображение, отрешенность от мира, несбыточные надежды. Словом, жизнь как на Луне, а не наша земная.
Вдруг Микеле, внимательно разглядывавший руку сестры, воскликнул:
— Смотри-ка, Нанно!
И он с ужасом указал на одну из линий на руке своей молочной сестры. Нанно отвернулась.
— Нет, ты посмотри, говорю тебе. У Луизы точно такая же линия, как у меня.
— Глупец! — вырвалось у Нанно.
— Пусть я глупец, — воскликнул Микеле, — но посреди этой линии обозначился крест. Это смерть на эшафоте, не правда ли?
Молодая женщина вскрикнула и растерянно посмотрела на молочного брата и на колдунью.
— Замолчи, замолчи же! — рассердилась старуха и топнула ногой.
— Смотри, сестрица, смотри, — не унимался Микеле и раскрыл левую ладонь. — Проверь сама, ведь у нас с тобою один и тот же знак — крест.
— Крест! — повторила Луиза, бледнея; потом она в волнении бросилась к колдунье: — Правда ли это, Нанно? Что это значит? Разве линии на руке человека имеют разное значение в зависимости от его положения в обществе и то, что убийственно для одного, может не иметь значения для другого? Раз уж ты начала, договаривай до конца.
Нанно осторожно высвободилась из рук молодой женщины, старавшейся ее удержать.
— Нам не следует открывать прискорбные приметы, если они отмечены печатью рока и потому неминуемы вопреки всем усилиям ума и воли, — сказала она, а затем добавила: — Разве что человек, которому грозит опасность, потребует от нас правдивого ответа в надежде победить рок.
— Требуй, сестрица, требуй! — вскричал Микеле. — Ведь, что ни говори, ты богатая, ты можешь бежать; быть может, опасность грозит тебе только в Неаполе, быть может, она не будет преследовать тебя во Франции, в Англии, в Германии!
— А почему бы и тебе не бежать, если ты считаешь, что мы отмечены одной и той же печатью?
— Ах, я — другое дело. Как же мне уехать из Неаполя, если я прикован к Маринелле, как вол к своему ярму, и, нищий, вынужден работать, чтобы прокормить мать. Что с нею, бедной, станется, если я уеду?
— А что с ней станется, если ты умрешь?
— Если я умру, Луиза, значит, Нанно говорит правду, а если она говорит правду, значит, прежде чем умереть, я стану полковником. Став полковником, я отдам матери все свои деньги и скажу: «Отложи это, ma mma « , а когда меня повесят, раз уж так суждено, она окажется моей наследницей.
— Полковник! Бедный Микеле, и ты веришь такому предсказанию?
— Ну что же? Предположим, что в нем оправдается только смерть. Надо всегда предполагать худшее. Мать стара, я беден, мы с нею не так уж много потеряем, расставшись с жизнью.
— А как же Ассунта? — улыбнулась молодая женщина.
— Ну, об Ассунте я беспокоюсь меньше, чем о матери. Ассунта любит меня как возлюбленного, а мать — как сына. Вдова находит утешение с новым мужем, матери же не приносит утешения даже другой ребенок. Но оставим старуху Меникеллу и вернемся к тебе, сестрица, к тебе — молодой, красивой, счастливой. Слушай, Нанно, слушай, что я тебе скажу: ты должна ей сейчас же объяснить, откуда ей грозит опасность, иначе — берегись!
Колдунья уже подобрала свой плащ и теперь расправляла его на плечах.
— Нет, так тебе не уйти, Нанно! — вскричал лаццароне; он бросился к ней и схватил ее за руки. — Мне можешь говорить все что тебе вздумается, но Луизе, моей святой сестрице, — другое дело! Как ты сама сказала, мы с ней вскормлены одной грудью. Я охотно умру дважды, если понадобится: раз за себя, другой — за нее. Но я не допущу, чтобы тронули хоть один волосок на ее голове! Поняла?
И он указал рукою на молодую женщину: бледная, неподвижная, тяжело дыша, та снова опустилась в кресло, не зная, в какой степени верить албанке; во всяком случае, она была глубоко взволнована и смущена.
— Хорошо, раз вы оба этого хотите, попробуем, — сказала колдунья, подходя к Луизе. — И если возможно предотвратить рок, прибегнем к заклятию, хоть противиться тому, что предначертано, считается святотатством. Дай руку, Луиза.
Луиза протянула трепещущую, судорожно сжатую руку; албанке пришлось разогнуть ее пальцы.
— Вот линия сердца, разорванная на два отрезка под холмом Сатурна; вот крест на середине линии головы; вот, наконец, линия жизни, резко обрывающаяся между двадцатью и тридцатью годами.
— А знаешь ли ты, откуда ждать опасности? Можешь ли сказать, как предотвратить ее? — воскликнула молодая женщина, подавленная ужасом, в который повергла ее молочного брата мысль о грозящей ей опасности; тревожный взгляд, дрожащий голос, трепет, охвативший все ее существо, говорили о том, что и она охвачена страхом.
— Любовь, опять любовь! — воскликнула колдунья. — Любовь роковая, непреодолимая, смертельная!
— Но знаешь ли, по крайней мере, кто станет предметом этой любви? — спросила молодая женщина, перестав сопротивляться и отрицать, ибо уверенный тон колдуньи постепенно обезоружил ее.
— В твоей судьбе, бедняжка, все загадочно, — ответила албанка. — Я вижу его, но не знаю, кто он; он представляется мне существом не из этого мира, это дитя железа, а не плод жизни… Он рожден… Это немыслимо — и все-таки так оно и есть: он рожден покойницей!
Колдунья застыла, уставившись в одну точку, словно хотела во что бы то ни стало прочесть что-то скрытое тьмой; глаза ее расширились и стали круглыми, будто у кошки или совы, в то время как она поводила рукою, словно желая откинуть какую-то завесу.
Микеле и Луиза смотрели друг на друга: холодный пот выступил на лбу лаццароне, Луиза была бледнее своего батистового пеньюара.
— Ах, дураки мы, что слушаем эту полоумную старуху! — вскричал Микеле после минуты молчания, стараясь преодолеть гнетущий ужас. — Если меня повесят, это еще куда ни шло: я вздорный, и в моем положении, с моим нравом вполне возможно, что я скажу что-нибудь лишнее, совершу преступление — полезу в карман за ножом, замахнусь им, а дьявол тут как тут со своими искушениями; стукнешь человека, тот падает мертвым, сбир арестовывает тебя, комиссар допрашивает, судья осуждает, маэстро Донато кладет тебе руку на плечо, накидывает веревку на шею и вешает тебя! Все в порядке! Но ты! Ты, сестрица! Что может быть общего между тобою и виселицей? Тебе, с твоим голубиным сердцем, и во сне не приснится никакое преступление! Кого можешь ты убить своими нежными ручками? А ведь приговаривают к смерти только тех, кто сам кого-то убил. Вдобавок, здесь не казнят богатых! Знаешь, Нанно? С нынешнего дня перестанут говорить «Микеле-дурачок», а будут говорить «Нанно-дурочка».
Тут Луиза схватила брата за руку и пальцем указала ему на колдунью.
Та сидела по-прежнему неподвижно и молча; только немного склонилась и, казалось, благодаря усилиям воли начинала кое-что различать в той тьме, на непроницаемость которой она только что жаловалась; худая шея ее выступала из черного плаща, и голова качалась из стороны в сторону, как у змеи, готовой на кого-то кинуться.
— Вот теперь вижу его, вижу, — промолвила она. — Это молодой человек лет двадцати пяти, черноглазый и черноволосый; он идет, он приближается. Ему тоже грозит великая опасность — смертельная! Следом за ним идут двое, трое, четверо… Под полою у них кинжалы… Их пятеро, шестеро…
Потом вдруг, словно внезапно прозрев, она почти радостно вскричала:
— Ах, только бы они убили его!
— А если бы они его убили, что случилось бы? — спросила Луиза в тревоге, вся обратясь в слух.
— Если бы он погиб, ты была бы спасена, потому что причиною твоей смерти явится он.
— Боже мой! — воскликнула молодая женщина, поверив колдунье, словно ей самой привиделось то, о чем поведала старуха. — Боже мой, кто бы он ни был, храни его!
Не успела она произнести эти слова, как под окнами прозвучали два пистолетных выстрела, потом крики, проклятия и лязг оружия.
— Синьора! Синьора! — вне себя закричала вбежавшая в комнату служанка. — За стеною сада кого-то убивают!
— Микеле! — воскликнула Луиза, протянув к нему молитвенно сложенные руки. — Ты мужчина, при тебе нож, ты же не оставишь человека в беде, не допустишь, чтобы его зарезали!
— Еще бы! Клянусь Мадонной! — отвечал Микеле.
Он тут же кинулся к окну и распахнул его, собираясь выскочить на улицу; но вдруг он вскрикнул, отпрянул назад и глухим от ужаса голосом прошептал, прячась за подоконник:
— Паскуале Де Симоне, сбир королевы!
— Так, значит, спасать его придется мне! — воскликнула Сан Феличе.
И она бросилась на крыльцо.
Нанно хотела было удержать ее, но опустила руки и сказала, покачав головой:
— Ступай, бедная обреченная! Да исполнится веление небесных светил!
XI. ГЕНЕРАЛ ШАМПИОННЕ
Как помнится, мы расстались с Сальвато Пальмиери в тот момент, когда он собирался сообщить заговорщикам ответ Шампионне.
Ведь Этторе Карафа от имени итальянских патриотов обратился к французскому генералу, только что назначенному командующим Римской армией, с письмом, в котором сообщал о настроении умов в Неаполе и спрашивал, можно ли, если вспыхнет революция, рассчитывать на поддержку не только французской армии, но и французского правительства.
Скажем несколько слов об этом прекрасном республиканском деятеле, одной из самых благородных личностей, появившихся у нас в те дни патриотизма. Нам предстоит отвести ему должное место в широком полотне, что мы попытаемся изобразить, однако, показывая, куда он направляется, полезно разъяснить, откуда он пришел.
В то время, о котором идет речь, генералу Шампионне было лет тридцать пять; по приветливому, ласковому лицу его можно было принять скорее за светского человека, нежели за воина; однако за этой внешностью скрывались несокрушимая воля и беззаветная храбрость.
Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое — по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом.
Шампионне — человек отважный; прежде чем ему пришлось командовать людьми, он с увлечением укрощал лошадей. Лет в двенадцать-пятнадцать он садился на самых норовистых коней и всегда справлялся с ними.
В восемнадцать лет он решил броситься в погоню то ли за одним, то ли за другим из тех двух призраков, что называют славой и богатством, — отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска.
В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара, среди солдат Бретонского полка он встретил нескольких своих школьных товарищей; полковник разрешил ему покинуть ряды валлонских гвардейцев и перейти в качестве добровольца в Бретонский полк.
После заключения мира он вернулся во Францию и, как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями.
В самом начале событий 1789 года Шампионне снова поступил в армию. 10 августа раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. Тогда каждый департамент выставил по батальону волонтёров; департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безансон; командиром его был назначен Шампионне. Из этих добровольческих частей составилась резервная армия.
Пишегрю, назначенный командующим армией Верхнего Рейна, проезжая через Безансон, застал там Шампионне, с которым познакомился, когда и сам командовал батальоном волонтёров. Шампионне просил Пишегрю взять его в действующую армию, и желание его было удовлетворено.
Начиная с того времени имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубера, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота.
Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:
— Пошлем туда Шампионне.
А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард».
Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.
После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.
Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.
Шампионне наблюдал за ним издали и заметил, как тот исчез, окруженный врагами. Сам храбрец, Шампионне восхищался отвагой других; он собрал отряд в сотню человек и бросился на выручку. Достигнув места, где он потерял из виду молодого офицера, Шампионне застал его в ту минуту, когда тот уперся ногою в грудь английского генерала, которому раздробил ногу выстрелом из пистолета; вокруг них валялись трупы; смельчак же получил три штыковые раны. Шампионне заставил его выйти из рукопашной схватки, поручил своему личному врачу позаботиться о нем, а когда раненый выздоровел, предложил капитану стать его адъютантом.
Молодой капитан согласился.
То был Сальвато Пальмиери.
Услышав это имя, Шампионне удивился, как удивлялся и поступкам молодого офицера. Ясно было, что он итальянец; впрочем, не имея никаких оснований скрывать свою национальность, Сальвато и сам подтверждал это. И все же, когда нужно было получить какие-нибудь сведения от пленных англичан или австрийцев, молодой итальянец вел допрос на их языке так свободно, словно родился в Лондоне или Дрездене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18