— Да, сударь, я все это знаю, — сказал регент, — это подновленный план заговора Селламаре, но во всем, что вы мне сказали, с самого начала есть одна фраза, которую я не понял.
— Какая, монсеньер? — спросил Гастон.
— Вот эта: «Когда с регентом будет покончено». И каким же способом с ним будет покончено, сударь?
— В прежнем плане, как вы знаете, монсеньер, было решено похитить его и заточить в тюрьму в Сарагосе или в крепость в Толедо.
— Да, но стараниями герцога этот план провалился.
— Этот план был невыполним. На пути герцога в Толедо или Сарагосу возникли бы тысячи препятствий. Представляете, как трудно провезти такого пленника через всю Францию!
— Весьма нелегко, — согласился герцог, — потому-то я никогда не мог понять, как вообще мог быть принят такой план, и с удовольствием вижу, что в него внесли некоторые изменения.
— Монсеньер, можно стражу подкупить, из тюрьмы и крепости бежать, затем возвратиться во Францию, вновь захватить власть и четвертовать тех, кто тебя похитил. Филиппу V и Альберони нечего бояться, его сиятельство герцог Оливарес будет уже за границей и вне досягаемости. Таким образом половина заговорщиков ускользнет от регента, зато другая половина заплатит за все.
— И все же…
— Монсеньер, у нас перед глазами пример последнего заговора, и, как вы сами только что сказали, господа де Ришелье, де Полиньяк, де Малезье, де Лаваль, Бриго и мадемуазель де Лонэ и по сю пору сидят в Бастилии.
— То, что вы сейчас сказали, сударь, вполне логично, — ответил герцог.
— А между тем, если с регентом будет покончено… — продолжал шевалье.
— Да, тут уж он не вернется. Можно выйти из тюрьмы, бежать из крепости, но из могилы не восстанешь, вы ведь именно это хотели сказать?
— Да, монсеньер, — ответил Гастон слегка дрожащим голосом.
— Теперь я понимаю смысл вашего поручения: вы приехали в Париж, чтобы покончить с регентом?
— Да, монсеньер.
— Убив его?
— Да, монсеньер.
— И вы, сударь, — продолжал регент, пристально и проницательно глядя на молодого человека, — сами взяли на себя это кровавое дело?
— Нет, монсеньер, никогда я сам не выбрал бы роль убийцы.
— Но тогда кто же вас принудил играть эту роль?
— Судьба, монсеньер.
— Объяснитесь, сударь.
— Мы образовали как бы комитет из пяти дворян, присоединившихся к бретонской лиге, как бы частную лигу внутри большого сообщества, и у нас было решено, что все наши планы будут решаться большинством голосов.
— Понимаю, — сказал регент, -г и большинством голосов было решено, что регента нужно убить?
— Именно так, монсеньер: четверо были за убийство и один против.
— И кто же был против? — спросил герцог.
— Пусть я потеряю доверие вашего сиятельства, монсеньер, но это был я.
— Но в таком случае, сударь, как же вы согласились осуществить намерение, которого вы не одобряете?
— Мы решили, что того, кто должен нанести удар, выберет жребий.
— И жребий?..
— Пал на меня, монсеньер.
— Почему же вы не отказались от подобной миссии?
— Голосование было тайным, никто не знал, за что я голосовал, и меня бы приняли за труса.
— И вы приехали в Париж?
— С целью, которую выбрали за меня.
— И рассчитывали на меня?
— Как на врага регента, чтобы помочь мне в деле, которое не только затрагивает кровные интересы Испании, но и может спасти из Бастилии наших друзей.
— Уж такой ли они большой опасности подвергаются, как вы думаете?
— Смерть витает над ними, у регента есть доказательства, и о господине де Ришелье он сказал, что, будь у того четыре головы, у него найдется, чем их отрубить.
— Он сказал это в минуту гнева.
— Как, вы защищаете герцога, монсеньер? Вы дрожите, когда кто-то готов пожертвовать собой во имя спасения не только своих сообщников, но и двух королевств? Вы колеблетесь принять такую жертву?
— Ну а если ваш план провалится?
— Во всем есть своя хорошая и дурная сторона, монсеньер, и если я не буду иметь счастья стать спасителем своей страны, мне останется умереть мучеником за ее дело.
— Но обратите внимание на то, что, облегчая вам доступ к регенту, я становлюсь вашим соучастником.
— Вас это пугает, монсеньер?
— Несомненно, потому что, если вас арестуют…
— Если меня арестуют, то?..
— То у вас пытками могут вырвать имена тех…
Гастон прервал принца жестом и улыбкой крайнего презрения.
— Вы чужестранец, монсеньер, — сказал он ему, — и вы испанец, следовательно не можете знать, что такое французский дворянин, поэтому я вам прощаю оскорбление.
— Итак, можно рассчитывать на ваше молчание?
— Понкалек, дю Куэдик, Талуэ и Монлуи на какое-то мгновение усомнились в этом, но потом принесли мне свои извинения.
— Это все хорошо, сударь, — сказал ему регент, — и я обещаю вам серьезно подумать над тем, что вы мне сказали, но все же на вашем месте…
— На моем месте?..
— Я бы от этого дела отказался.
— Признаюсь вам, монсеньер, что хотел бы не вступать в заговор, потому что с тех пор как я в него вступил, в моей жизни произошли большие изменения. Но я это сделал и должен довести дело до конца.
— Даже если я откажусь вам помогать? — спросил регент.
— Бретонский комитет предвидел этот случай, — ответил, улыбаясь, Гастон.
— И решил?..
— Что придется обойтись без вашей помощи.
— Итак, ваше решение…
— Бесповоротно, монсеньер.
— Я сказал то, что должен был сказать, — проговорил регент, — но, поскольку вы настаиваете, продолжайте ваше дело.
— Монсеньер, — произнес Гастон, — вы, кажется, хотите устраниться?
— У вас есть еще что-то мне сказать?
— Сегодня нет, но завтра или послезавтра…
— Вы же можете использовать посредничество капитана. Предупредите меня через него, и я вас приму, когда вам будет угодно.
— Монсеньер, — возразил Гастон с выражением решимости, так шедшей его благородному лицу, — давайте говорить откровенно: не нужно нам таких посредников, как он. Ваше сиятельство и я, сколь бы ни различны мы были по положению и заслугам, по крайней мере, равны перед угрожающим нам обоим эшафотом. Тут я даже имею преимущество, потому что, очевидно, подвергаюсь большей опасности, чем вы, и тем не менее, монсеньер, сейчас вы такой же заговорщик, как и шевалье де Шанле, с той лишь разницей, что вы имеете право, будучи главарем, перед тем как вам отрубят голову, видеть, как упадет моя. Так пусть мне будет позволено вести переговоры с вашим сиятельством как равному с равным, и видеть вас, когда мне это будет нужно. Регент на минуту задумался.
— Хорошо, — сказал он, — но этот дом не мое жилище. Вы же понимаете, что с тех пор как война стала неизбежной, я мало принимаю у себя: мое положение во Франции шатко и непрочно. Селламаре до сих пор содержится пленником в Блуа, я всего лишь консул и гожусь только на то, чтобы защищать своих соотечественников, а также на то, чтоб быть заложником, поэтому для меня любая предосторожность не лишняя.
Ложь давалась регенту не без усилий, и он подыскивал окончание каждой фразы.
— Напишите до востребования на имя господина Андре. Вы укажете час, когда захотите меня видеть, и я буду здесь.
— По почте?
— Да, вы понимаете, это займет три часа, не больше. При каждой разборке корреспонденции мой человек будет ждать вашего письма, и если оно придет, отнесет его мне, а через три часа вы явитесь сюда.
— Вашему сиятельству угодно так говорить, — заметил, смеясь, Гастон, — но я не знаю даже, где я, не знаю ни улицы, ни номера дома, приехал я в темноте, как же вы хотите, чтоб я его нашел?! Давайте сделаем так, монсеньер: вы попросили у меня на размышление несколько часов, отложим на завтрашнее утро, и завтра в одиннадцать часов пришлите за мной. Мы должны заранее хорошо обдумать наш план, чтобы он не провалился, как планы разных горе-заговорщиков, кинжалы которых убивают не тех, кого нужно, карета перегораживает им улицу, а порох отсыревает из-за дождя.
— Прекрасно задумано, — согласился регент, — итак, завтра, господин де Шанле, здесь, около одиннадцати. За вами заедут, и, начиная с этого момента, у нас не будет секретов друг от друга.
— Ваше сиятельство, благоволите принять мое почтение! — сказал, кланяясь, Гастон.
— Прощайте, сударь, — проговорил регент, отвечая ему на поклон.
Регент отпустил Гастона, в прихожей его встретил тот же человек, что привел сюда. Шевалье заметил, что на обратном пути они шли садом, который по приезде он не видел, и вышли не через ту дверь, через которую вошли.
Но и у этой двери стоял тот же экипаж. Гастон сел в карету, и она тут же покатилась в направлении улицы Бурдоне.
XIX. ДОМИК
У шевалье больше не оставалось иллюзий. Еще день-два, и придется взяться за дело, и за какое дело!
Испанский посол произвел на Гастона глубокое впечатление, в нем было нечто величественное, удивившее шевалье; во всяком случае, он был уверен, что это настоящий дворянин.
Потом в голову ему стали приходить странные мысли: в этом гордом челе и сверкающих глазах ему чудилось какое-то смутное и отдаленное сходство с чистым лбом и нежными глазами Элен, но это впечатление было нечетким и расплывчатым, как во сне. Оба лица как-то безотчетно смешались в его памяти, и ему не удавалось представить их по отдельности. Он уже собирался лечь в постель, как вдруг на улице раздалось цоканье копыт, дверь гостиницы «Бочка Амура» отворилась, и Гастону послышалось, что внизу оживленно разговаривают, но потом дверь затворилась и все стихло. И Гастон уснул, как засыпают люди в двадцать пять лет, даже если они заговорщики и влюблены.
Но Гастон не ошибся: лошадь на самом деле била копытами и ржала, беседа на самом деле имела место, и дверь отворялась и затворялась. И приезжал в этот час крестьянин из Рамбуйе, которому одна молодая и красивая женщина дала два луидора, чтоб он как можно скорее отвез записку шевалье Гастону де Шанле в гостиницу «Бочка Амура» на улице Бурдоне.
Кто была эта молодая и красивая женщина, мы уже знаем.
Тапен взял письмо, повертел его, понюхал, потом развязал белый фартук трактирщика, опоясанный вокруг талии, препоручил гостиницу «Бочка Амура» своему первому повару, весьма сообразительному малому, и побежал со всех своих длинных ног к Дюбуа, который как раз возвращался с Паромной улицы.
— Ого! — произнес Дюбуа. — Письмо! Посмотрим!
Он ловко, как фокусник, распечатал над паром врученное ему послание и, прочтя сначала саму записку, а потом и подпись, просиял от радости.
— Прекрасно, превосходно, — воскликнул он, — одно к одному! Оставим детей идти путем своим, они очень спешат,
но, поскольку поводья-то у нас, дальше, чем мы захотим, они не пойдут…
Потом, повернувшись к Тапену, протянул ему письмо, предварительно запечатав его, и сказал:
— Держи и отдай кому следует.
— Когда отдать? — спросил Тален.
— Сейчас же, — ответил Дюбуа. Тапен сделал шаг к двери.
— Подожди, дай подумать, — остановил его Дюбуа, — лучше завтра утром.
— А теперь, — сказал Тапен, кланяясь вторично уже на выходе, — не позволено ли мне будет сказать монсеньеру два слова?
— Говори, бездельник.
— В качестве вашего агента, монсеньер, я получаю три экю в день.
— И этого мало, негодяй?
— Как агенту этого достаточно, и я не жалуюсь, но, да видит Бог, как виноторговцу — нет. О, это дурацкое ремесло!
— А ты пей для развлечения, скотина.
— С тех пор как я стал продавать вино, я его возненавидел.
— Потому что ты знаешь, как его делают, а ты пей шампанское, мускат, если он есть, платит-то Бургиньон. А кстати, у него действительно случился апоплексический удар, и ты, таким образом, ошибся только во времени.
— Это правда, монсеньер?
— Да, это ты его так напугал. Ты, висельник, наверное, хотел унаследовать его состояние.
— Нет, ей-Богу, монсеньер, — ремесло уж слишком непривлекательное.
— Ну хорошо, пока ты им занимаешься, я добавлю к твоему жалованью еще три экю в день, а после отдам лавку в приданое твоей старшей дочери. Иди, да почаще приноси мне подобные письма, всегда буду рад.
Тапен вернулся в гостиницу «Бочка Амура» с той же быстротой, с какой дошел до Пале-Рояля, и, как ему было приказано, стал ждать утра, чтобы вручить письмо.
В шесть часов Гастон был уже на ногах. Надо отдать справедливость метру Тапену: как только он услышал шум в комнате, он вошел и вручил письмо адресату. Узнав почерк, Гастон сначала покраснел, потом побледнел, стал читать письмо и побледнел еще больше. Тапен делал вид, что убирает в комнате, а сам исподтишка следил за шевалье. Новость и в самом деле была серьезная. Вот что было в письме:
«Друг мой, я думаю о том, что Вы говорили; может быть, Вы были правы. Во всяком случае, мне страшно: только что подъехала карета, и госпожа Дерош приказала мне готовиться к отъезду. Я хотела воспротивиться, но меня заперли в комнате. К счастью, под окном проходил со своей лошадью один крестьянин. Я дала ему два луидора, и он обещал отвезти Вам эту записку. Я слышу, что приготовления заканчиваются, через два часа мы уедем в Париж.
Как только я приеду, сообщу Вам свой новый адрес, пусть даже мне придется для этого, если мне будут мешать, выпрыгнуть из окна.
Будьте спокойны: женщина, которая любит Вас, сумеет быть достойной и себя и Вас».
— Ах, вот как, — воскликнул Гастон, прочитав письмо, — я не ошибся, Элен! Тут стоит восемь вечера, но она уже уехала, она уже в Париже. Господин Шампань, почему мне сразу не принесли письмо?
— Ваше сиятельство спали, и мы ждали, пока вы проснетесь, — ответил Тапен с отменной вежливостью.
Столь воспитанному человеку нечего было и возразить, впрочем, Гастон рассудил, что во гневе он может выдать свою тайну, и сдержал себя. Ему пришла в голову мысль пойти к заставе и дождаться Элен, которая, возможно, еще не приехала. Он наскоро оделся, пристегнул шпагу и убежал, сказав перед уходом Тапену:
— Если за мной зайдет капитан Ла Жонкьер, скажите ему, что я вернусь в девять.
К заставе Гастон прибежал весь в поту, потому что фиакра не нашел и весь путь проделал пешком.
Пока он напрасно ожидает Элен, приехавшую в Париж еще в два часа ночи, вернемся назад. Мы оставили регента в тот момент, когда тот получил письмо от госпожи Дерош и с тем же гонцом отправил ответ. И в самом деле, нужно было как можно скорее принять меры и уберечь Элен от настойчивых ухаживаний этого господина де Ливри.
Но кто же этот молодой человек? Один Дюбуа мог бы это сказать, поэтому, когда Дюбуа появился около пяти часов вечера, чтобы сопровождать его королевское высочество на Паромную улицу, регент спросил:
— Дюбуа, а кто это такой — господин де Ливри из Нанта? Дюбуа почесал нос, видя, куда клонит регент:
— Ливри? Ливри… — произнес он, — погодите-ка…
— Ну да, Ливри.
— Кто-нибудь из семьи Матиньонов, прижившийся в провинции.
— Но это не объяснение, аббат, а всего лишь предположение.
— А кто о нем что-нибудь знает? Тоже мне имя! Пригласите господина Озье.
— Глупец!
— Но я, монсеньер, — сказал Дюбуа, — генеалогией не занимаюсь, я грубый простолюдин.
— Полно тебе глупости говорить.
— Вот черт! Кажется, монсеньер не в шутку заинтересовался этим Ливри! Вы хотите передать приказ кому-нибудь из этой семьи? Тогда другое дело, я постараюсь найти вам кого-нибудь хорошей крови.
— Иди ты к черту! И по дороге пришли мне Носе.
Дюбуа изобразил на лице наиприятнейшую улыбку и вышел. Через десять минут дверь отворилась и вошел Носе. Это был человек лет сорока, очень изящный, высокий, красивый, холодный, сухой, остроумный, насмешливый и, впрочем, один из самых любимых приятелей регента.
— Монсеньер спрашивал меня? — произнес он.
— А, это ты, Носе? Здравствуй!
— Мое нижайшее почтение, — сказал, кланяясь, Носе. — Могу ли я чем-нибудь быть полезен вашему королевскому высочеству?
— Да, уступи мне на время твой дом в предместье Сент-Антуан, но чтоб он был совершенно чист и пуст, и никакой фривольности в убранстве, понимаешь?
— Для добродетельной особы?
— Да, Носе, для добродетельной.
— Тогда почему бы вам не нанять дом в городе, монсеньер? У этих домов в предместьях ужасно дурная слава, предупреждаю вас.
— Особа, которую я хочу там поселить, не знает даже, что такое дурная слава, Носе.
— Черт возьми, примите по этому поводу мои самые искренние поздравления, монсеньер.
— Но никому ни слова, хорошо, Носе?
— Безусловно.
— И ни цветов, ни эмблем, пусть снимут все рискованные картины. А зеркала и панно там какие?
— Зеркала и панно могут остаться, монсеньер, все очень пристойно.
— В самом деле?
— Да, чистейший стиль Ментенон.
— Ну, тогда оставим панно, ты мне за них отвечаешь?
— Монсеньер, мне все же не хотелось бы брать на себя такую ответственность, я ведь не добродетельная особа, а может быть, для пущей добродетели их соскоблить совсем?
— Ба, Носе, ради одного дня не стоит, ведь это какие-нибудь мифологические сюжеты?
— Гм, — произнес Носе.
— Впрочем, ведь на это нужно время, а у меня всего несколько часов. Отдай мне ключи.
— Я только схожу к себе, и через четверть часа они будут у вашего высочества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40