— Простите меня, мое счастье. Я посажу вас в экипаж.
На улице он поцеловал мне руку, когда я уже сидела рядом с Таней.
— Прощайте, госпожа Зимовина.
— Прощайте, — больше я ничего не смогла сказать. Я забылась, но, увидев собственный дом, очнулась и приказала: — На вокзал! Быстрее! Как можно быстрее!
Мы с Таней пробиралась сквозь толпу.
— Какой у него вагон? — кричала мне Таня, потому что разговаривать нормально было невозможно.
— Не знаю! — ответила я в полном отчаянии.
— Анна Николаевна, — услышала я где-то сбоку. На меня с удивлением и восхищением смотрел Сергей Иванович, совершенно неузнаваемый в военной форме. Из-за его плеча ревниво выглядывала супруга, заплаканная и похожая от этого на гимназистку.
— Простите, — сказала я. — Простите, я спешу! И мы с Таней прибавили шагу. Торжественные звуки маршей сливались с криками, многоголосицей и причитаниями. Вся какофония звуков смешалась с моими мыслями, образовав чудовищный коктейль. На секунду я вдруг увидела его в окне.
— Таня, там!
Но поезд тронулся, заревел, как раненый зверь, и выпустил пар.
Я остановилась, не замечая, что меня со всех сторон толкают и задевают локтями.
— Анна Николаевна, — дотронулась до моей руки Таня. — Надо идти.
И я пошла за ней. Конечно, в тот момент я еще не осознавала, что началась Первая мировая война.
Глава 8
С ранней юности я не могла спокойно переживать августовские дни. Когда неожиданно спадает июльская жара, когда природа начинает готовиться к последующему отдыху, когда на столе появляются груши и яблоки с нарядным глянцем, будто с картин фламандских мастеров, начинает быстрее обычного биться сердце; до боли оно шепчет страшные сказки. Беспричинная грусть закрадывается в душу, и перед глазами встает туман с охладевшей воды.
Мной овладевало беспокойство, я вздрагивала при любом шорохе и стуке. Нервозность изматывала меня до предела, я теряла сон, из рук все валилось. Я не знала, куда себя деть, чем заняться.
Именно в такие дни у меня ощущалась потребность в Боге, меня тянуло в храм. Мне хотелось скрыться под мрачными тяжелыми куполами в прохладе, где мерцание и треск свечей и огоньки лампад окутывал удушливый запах ладана. И чтобы пели. Мне хотелось потом сидеть в церковном садике на некрашеной скамье, слушать шум ветра, видеть издалека женщин в черном.
Через неделю, а может, через две после до времени завершившегося лета ко мне приехала Вирсавия Андреевна.
— Обидно, не правда ли? — возбужденно заявила она. — Сидим, как старухи, у домашних печей, а на дачах еще не начались дожди! Видно, не купидон, а сам лукавый прицелился в сердце того сумасшедшего мальчика!
— О чем вы говорите? — спросила я. Вирсавия Андреевна сверкнула глазами. До чего же она была хороша в тот миг! Одетая по последнему крику столичной моды, с влажными черными глазами, с темными кругами под ними — свидетельством беспокойной деятельности в последнее время, с бледными губами, словно из них кто-то выпил всю кровь, — она была похожа одновременно и на святую мученицу, и на колдунью из старых легенд.
И странное, почти сатанинское веселье было ей к лицу.
— Я говорю об убийце эрцгерцога и его супруги. Вы, вероятно, газет не читали!.. Я тоже, представьте себе, не читала. Но знаю, — она рассмеялась, запрокинув голову.
И потом погрустнела, сложила руки на коленях.
— Я думала, вы будете какое-то время в столице, — сказала я.
— В столице мне теперь делать нечего: все разъехались. Всех я проводила…
Конечно, я не спросила, кого она имеет в виду — близких знакомых или любовников? Но в темных глазах Вирсавии Андреевны было столько тоски, что я постаралась заговорить о чем-то другом. Но Вирсавия Андреевна сказала мне:
— Я видела вашего супруга в столице. У него были какие-то дела, но он любезно уделил мне полчаса своего драгоценного времени! Он даже проводил меня до моей гостиницы. Я нахожу Александра Михайловича очень милым человеком.
— Наверно, вы правы, — сказала я не очень уверенно.
— Александр Михайлович сказал, что будет дома в это воскресенье, так что у вас есть три дня…
— Три дня? — переспросила я.
— Мне кажется, что женщине не мешает знать, когда приедет ее супруг, — сказала Вирсавия Андреевна.
— О, я слишком ленива, чтобы скрывать от него что бы то ни было, — ответила я почти равнодушно.
В день приезда Александра Михайловича вечером у меня была головная боль, в висках стучало и билось. Я то сдерживала себя, то принималась кусать платочек, то снова успокаивалась и делала отрешенный вид. Таня предлагала мне кофе, чай, пыталась отвлечь разговорами, но ничего не помогало. Перед глазами плыли кресла, в душе смеялись его глаза, слышался голос: «Он сбежал от вас на войну».
— Неправда! — твердо вслух сказала я.
— Простите? — Александр, как оказалось, уже полчаса сидел рядом, пил кофе.
Я смутилась, покраснела, рассмеялась, отшутилась. Потом пожаловалась на жару, головную боль, на шум за окном. Александр выслушал меня, высоко подняв брови, словно говоря мне, что не верит ни слову, но при этом не может найти причину моего дурного расположения духа.
Я почему-то стала без всяких оснований подозревать супруга в неверности, и подобные мысли были мне неприятны. Еще летом я надеялась, что Александр Михайлович заведет себе любовницу, и тогда я буду морально освобождена от обязательств перед ним, а с приходом осени я вдруг испугалась своих летних желаний.
Я устроила супругу настоящий скандал.
— Почему вы задержались так надолго? — спросила я.
— Анна Николаевна! — воскликнул он. — Я, кажется, говорил вам о том, когда я приеду, и не задержался ни на один день! Или вы неожиданно стали скучать по мне? Признайтесь!.. — хотел он обратить все в шутку.
— Нет! Вы не говорили мне ни слова! — кричала я.
— Помилуйте! Повторил несколько раз! Не моя вина в том, что вы не удосужились запомнить!
— Вирсавия Андреевна видела вас! — истерически выкрикнула я ему в лицо.
— Это дурно? — спокойно спросил меня он.
— Это не дурно! Но вы уделили ей время, кажется, значит, вы были недостаточно заняты! И для чего вам, позвольте спросить, понадобилось провожать Вирсавию Андреевну до ее гостиницы?
— О боже мой, — медленно проговорил Александр Михайлович.
— Ответьте мне, я прошу вас!
— Вам нельзя так волноваться!.. — сказал мой супруг.
— Конечно, вы правы, нельзя! Тогда зачем вы прилагаете все усилия для того, чтобы вывести меня из состояния равновесия? Почему? Вам нравится видеть меня бледной и измученной? Вы хотите, чтобы я стала уродливой?! Конечно, я понимаю, что Вирсавия Андреевна — потрясающая красавица и мне никогда рядом с ней не стоять!.. Но… — Я перевела дыхание и потом продолжила: — Для чего вы провожали ее в гостиницу? Для чего?!
— Анна Николаевна!.. Опомнитесь! Что вы говорите? Не стыдно вам?.. Прислуга может услышать!..
— Ненавижу вас, — выкрикнула я.
— Успокойтесь, Анна! Я вынужден буду позвонить доктору!
— Я ненавижу вас! Убирайтесь! — кричала я. — Уходите в свой кабинет, сидите там со своими бумагами!
Отсутствие первое время весточек от Николки и Любомирского сделали меня замкнутой и нервной особой, но, к счастью, окружающие были замкнуты и взбудоражены не меньше меня — у всех на войну ушли либо родственники, либо просто близкие люди. Мое страстное ожидание новостей смешивалось с чувствами тревоги и вины.
Я была в гостиной, что-то рассеянно читала, когда вбежала Таня, она была несколько бледна. Я подняла на нее удивленно глаза.
— Что произошло?
— От Вадима Александровича пришло первое письмо!
— Подай, — приказала я, стараясь скрыть страшное волнение.
Письмо в моей руке предательски дрогнуло, я отвернулась от Тани и медленно ушла в свою комнату, присела там на кушетку, положила письмо на столик, осмотрела с расстояния конверт, попыталась успокоить сердце. Но не выдержала — взяла письмо снова, руки дрожали, и я никак не могла вскрыть его, но наконец справилась и развернула лист.
И словно увидела Вадима Александровича, словно услышала его голос: «Здравствуйте, любовь моя! Пишу на клочках бумаги, простите меня великодушно! Настроение у нас всех приподнятое.
Господа офицеры — удивительное сословье, с нами есть все — от чернильниц до гитар, будто на музыкальный турнир ехали сражаться! Мелькали города и села за вагонным окном, сейчас мы уже на месте, а я ни минуты не дышу, не подумав о вас!
Счастье мое! Сны мои полны вами. Видел вас в белом платье. Вы были как невеста в храме, прекрасны, даже посмотреть на вас не смел.
И еще одна любопытная вещь — на вокзале в один момент мне показалось, будто вижу я вас. Но рассейте мои сомнения, напишите, что я ошибаюсь».
Не в силах читать дальше, я отложила письмо, подумала с нежностью: «Милый Вадим! „Музыкальный турнир!“ Только вы можете говорить о войне, сравнивая ее с музыкальным турниром! Боже мой, знали бы вы, как мне непросто сейчас…»
Еще через день пришло коротенькое письмо от Ни-колки, тоже сумбурное и странное. «Анна, — писал он, — ты можешь мне сказать, что я трижды романтик и законченный идиот при этом, но я счастлив находиться в тех условиях, в которых я есть сейчас! Признаться, никогда раньше я не думал, что война может принести удовлетворение, но я здесь и, повторюсь, счастлив. Береги себя, обо мне не волнуйся. Поклон Александру Михайловичу! Честь имею!
Николай».
Естественно, я передала поклон супругу. Александр Михайлович поинтересовался настроением Николки, и я зачитала ему письмо. В зале при этом находилась еще и Таня. Когда я замолчала, Александр Михайлович нахмурился, потянулся за пепельницей, но долго не решался закурить. Таня закусила губы и вышла, пряча слезы.
— Анна Николаевна, — проговорил Александр Михайлович медленно, — в ответном письме передавайте Николаю от меня поклон. И как сестра намекните, что… — он сделал долгую паузу, вероятно, подбирая слова, — чтобы он был осторожней. Зная горячий нрав вашего брата, я не могу сдержаться и не передать эту просьбу. Но, умоляю, завуалируйте ее, насколько возможно.
— Да, конечно, — сказала я, не поднимая на супруга глаз.
До его слов мне и в голову не приходило, что Николкино письмо могло быть продиктовано бравадой и лихостью.
Письма Николке и Вадиму Александровичу я писала всю ночь — со слезами, вздрагивая при каждом шорохе. У меня получилось два совершенно разных письма, с разными настроениями, с разным языком, даже слова в каждом из них выглядели неодинаково. Я не рискнула их перечитывать, запечатала, когда в окна уже заглядывал осенний рассвет.
Глава 9
В сентябре я в полной мере ощутила, что жизнь изменилась. Общество постепенно освобождалось от патриотического неистовства. Город опустел и притих. Осень пришла совсем незаметно, окутала деревья желтизной, дохнула на воду прохладой. Александр Михайлович теперь целыми днями и вечерами пропадал по делам службы, даже поздними вечерами его не было дома. Предоставленная самой себе, я чувствовала себя одинокой и опустошенной. Осень для меня стала чем-то обрывочным: какие-то картины, слова, люди, письма…
В середине сентября я съездила в госпиталь и предложила свои услуги. Сказать по чести, я и сама не знала, зачем решилась идти на курсы медсестер, вероятно, на меня подействовал пример императрицы и великих княжон. В одежде сестры милосердия, в белой косынке, которая была мне очень к лицу, я вдруг почувствовала, что так смогу кому-то помочь, и этим помогу Николке и Вадиму Александровичу. В голове у меня крутилась странная мистическая мысль: все мои действия отразятся в полной мере на судьбе двух мужчин, которые для меня одинаково дороги.
Первое время раненых было совсем мало. В мои обязанности входило разносить таблетки и воду по палатам. Приезжала я в госпиталь с удовольствием, рано утром, вместе с врачами. Александр Михайлович каждый день осведомлялся, не утомляюсь ли я, не сложна ли для меня эта работа, и я чувствовала, что его возросший интерес — ко мне.
В один из дней я неожиданно столкнулась в дверях с Вирсавией Андреевной.
— Здравствуйте, — улыбнулась она.
— Боже мой! Вы? — воскликнула я, забыв о словах приветствия. — Я была совершенно уверена, что вы сейчас живете в столице! В нашем городе вас не видно, в обществе вы не бываете, и я решила, что вы все-таки уехали!..
— О нет! Слишком сложно для меня не видеть там тех людей, к которым я привыкла! — призналась она. — Я, кажется, уже говорила вам об этом… Господа на войне, дамы — в ожиданиях. А вы, значит, тоже решились предложить свою помощь госпиталю…
Я ответила что-то невнятное: слишком велико было мое удивление. Лишь заметив, что лицо Аверинцевой без обычного для нее тщательного макияжа, я понемногу пришла в себя.
— Я слышала о вас, — невозмутимо продолжала она, будто не замечая моего волнения и молчания. — Илья Ильич говорил о вас весьма и весьма лестно. Сказал, что если вы будете учиться дальше, то будете одной из лучших медсестер в госпитале. У вас хорошие задатки.
— Минуточку, — остановила ее я. — Вы знаете Илью Ильича, хирурга?
— Конечно! Я вижу, вы в недоумении! Но я тоже приезжаю в госпиталь.
— Вы шутите!.. Я ни разу вас не видела!
Она легко пожала плеча, становясь спиной к сырому осеннему ветру.
— Я приезжаю в ночную смену. Для многих работать по ночам сложно или неудобно, а мне совершенно все равно. Мне не надо иметь на работу по ночам разрешения супруга или отца… Тем более что моя прежняя жизнь с балами до утра три — четыре раза в неделю приучила меня спать только днем!
Выглядела Аверинцева удивительно непривычно: в скромном коричневом платье, совсем без украшений, она напоминала скорее выпускницу бестужевских курсов, но никак не великосветскую даму. Весь облик Вирсавии Андреевны был нов: взгляд ее стал мягче, около глаз обозначились тонкие морщинки, которые не только не портили ее, а, наоборот, придавали ей особое очарование.
— Анна Николаевна, милая, что же вы так смотрите на меня? — спросила она наконец. — Не ожидали, что я способна на что-то иное, кроме развлечений?
— Не в том дело!.. — запротестовала я. Но Вирсавия Андреевна рассмеялась.
— А думайте, что пожелаете! Но мне пора идти. И вас, вероятно, дома уже заждались.
Так мы и распрощались.
Больничные покои сияли белизной, они успокаивали меня, отвлекали от изматывающих мыслей о брате и возлюбленном. Но вот среди раненых появился молодой мальчик, до боли напоминавший мне Николку. Сначала я держалась от него подальше. Я боялась, что мой интерес к нему будет слишком заметен.
Познакомились мы за неделю до его выписки. Я разносила воду, когда он спал — в беспокойстве и с испариной на лбу. Пришлось подойти к нему, прикоснуться к его горячей руке. Мальчик вздрогнул и сказал очень отчетливо:
— Андрей!..
Но потом открыл глаза, увидел меня, смутился.
— Простите.
— Ничего, — сказала я. — Вы метались во сне. Это я разбудила вас.
— Благодарю, — отозвался он. — Я вас вижу каждый день, но ко мне вы не подходите. Как вас зовут?
— Анна Николаевна.
— А меня — Владимир. Но вы, вероятно, знаете.
— Знаю, — ответила я. И неожиданно призналась: — Вы очень похожи на моего брата. Он сейчас на фронте… Вы звали во сне какого-то Андрея.
Владимир опустил глаза.
— Андрей мой друг. Был… Он погиб.
Не знаю почему, но я поняла, что мальчику надо высказать свою беду. Присев на стул подле него, я приготовилась слушать, почему-то мне стало важно знать, что у него на душе. И Владимир тоже не нашел в моем поведении ничего странного, словно так и должно быть — после минуты знакомства взять и потребовать исповеди.
И я с вниманием и тревогой выслушала долгий рассказ Владимира.
— С Андреем Маркиным, — начал Владимир, — мы познакомились еще в училище, учились бок о бок несколько лет, а друг друга не знали, не замечали. Юнкер как юнкер, общих интересов у нас с ним не было. Был он спокоен, набожен и прост. Над ним сначала пытались подтрунивать, но он не обижался, прощал всем, и охота дразнить его пропала даже у самых отъявленных задир.
— Вам, — не раз говорил Маркину полковой священник отец Матвей, — следовало не здесь учиться… Другого вы порядка человек… Не военный.
Маркин поднимал на него едва ли не мученический взгляд.
— Знаю, батюшка, — вздыхал он, — но отец никак меня в семинарию не хотел отпускать и не пустил.
К иконам Маркин относился благоговейно. Работа в корпусном соборе доставляла ему неизменную радость. Его пальцы вычищали закапанные воском подсвечники так, словно он всю свою жизнь был церковным служкой. За работой он пел чистым голосом на память псалмы, приводя в умиление загрубевшие сердца преподавателей.
С нами Маркин говорил мало, а больше со степенным отцом Матвеем рассуждал на богословские темы. Он и домой к нему ходил. Не имевшая детей жена священника привязалась к Маркину, звала его сыночком, кормила вкусными обедами и каждый раз совала на прощание в руки пакетик с румяными пирожками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19