наконец он нашел ее в мансарде, где она разбиралась в сундуках с льняным бельем, готовясь к ежегодной весенней процедуре его проветривания. Он попросил приготовить чай и пошел сказать Марис, чтобы подготовила старую комнату Джека, потому что его брат снова будет жить у них. Наконец он вернулся, несколько позже, чем обещал.
Настолько позже, что Джек успел написать записку, которую оставил на его столе.
"Не ищи меня, Кон. Я как старая собака, которая прячется, чтобы умереть в одиночку. Я должен был уйти, и, думаю, в глубине души ты это понимаешь. Но ты навсегда останешься в моем сердце.
Твой любящий брат Джек".
21
Софи была у себя в комнате. Потребность поделиться горем, слишком сильная, чтобы сопротивляться ей, влекла Коннора к ней, хотя уже столько раз надежда на то, что она чем-то поможет ему, терпела крах. Софи лежала поверх одеяла, еще не одетая. Рядом, на подносе, остывал недоеденный завтрак. На убранной постели валялась нераскрытая книга и корзинка с принадлежностями для вышивания. Софи чуть повернула голову, когда он вошел и встал в изножье кровати.
– Приходил Джек. Он плохо выглядит. Гораздо хуже, чем прежде. – Софи смотрела на него безо всякого выражения. – Я не смог удержать его. Он сказал, сказал… что уходит умирать. Я даже не знаю, куда он ушел. – Последние слова он произнес шепотом, боясь, что прослезится у нее на глазах. И все же Коннору хотелось, чтобы Софи знала, как ему больно.
Софи полулежала на боку, опершись на локоть. Теперь она повернулась на спину и сквозь полуопущенные веки смотрела на одеяло. Его сообщение только прибавило ей печали, но глубоко не тронуло.
– Он умирает, ты слышишь? Он последний, последний, кто у меня остался, а скоро и его не станет, Софи. Джек умирает!
Софи сложила руки на груди, по-прежнему безжизненно глядя перед собой. Она пребывала в своем собственном замкнутом мире, настолько полная отчаяния, что даже не замечала его.
Боль и ярость захлестнули Коннора. Он ударил ботинком по ножке кровати раз, другой, рванул на себя одеяло с простыней из-под ее безучастного тела, задев столик, отчего поднос с грохотом полетел на пол. Звук бьющейся посуды заставил ее съежиться. Он обрушил на нее всю свою ярость, выкрикивая в лицо проклятия и обвинения, отдавая отчет в своем отчаянии и ее катастрофическом бессилии. Он боялся прикоснуться к ней, чтобы, взяв за безвольные плечи, не начать трясти, как куклу. Но все было напрасно: она так и не проронила ни слова, он даже не смог заставить ее заплакать. Он оглушил ее, ошеломил, но не достучался до ее души; она по-прежнему была мертва для него. Бросив последние оскорбления, уже не ожидая от нее никакой реакции, он выскочил из комнаты.
В комнате воцарилась тишина. Софи медленно встала, дотащилась до окна, стараясь не наступать на осколки битой посуды, усеявшие пол. Она прислонилась щекой к ледяной оконной раме и замерла, слушая, как крупинки снега стучат по стеклу; за снежной пеленой ничего невозможно было разглядеть.
Как называется смешное животное с такими твердыми пластинами по всему туловищу?.. Сейчас она ощущала себя им. Медлительная и неуклюжая, но надежно защищенная чешуйчатой броней. А, броненосец. Бедный Коннор. Он пробовал пробить ее броню своим горем и гневом, но не смог. Ей хотелось, чтобы это ему удалось. Хотелось, чтобы он взял нож и отодрал чешуи, что покрывали ее с ног до головы. Тогда, может быть, она смогла бы что-нибудь почувствовать.
Софи удивилась, когда он вернулся, и еще больше тому, что он взял ее за руку, отвел к кровати, заставил сесть и сам сел рядом. Она попыталась отнять руку – такую странную, чужую в его руке, – но он не позволил.
– Выслушай меня, Софи, – серьезно и спокойно сказал Кон. – Ты слушаешь? – Она кивнула. – Дорогая, я больше не могу так жить. Это слишком мучительно. Если бы я думал, что в состоянии помочь тебе, находясь рядом, я бы остался. Но тебе со мной еще хуже.
Он склонился к ее руке, и Софи невольно обратила внимание, как блестят его черные волосы. Это рождало какое-то воспоминание, но ей не хотелось делать усилия и напрягать память.
– Ты собираешься уехать? – спросила она, с удивлением вслушиваясь в звук собственного голоса. – Ты покидаешь меня? – Это помогло; слова заставили ее почувствовать что-то. Одиночество?
Кон посмотрел на нее, и бездонное горе в его глазах наконец ранило ее. Она провела рукой по его лицу и с печалью увидела, как по его щеке скатилась слеза.
– Я думал, мы сможем это преодолеть, – с болью сказал он. – Столь многое было против нас, но я все же верил, что мы будем вместе, не расстанемся. Но теперь всему конец.
– Да, – механически согласилась она, вздохнув и касаясь щекой его щеки.
– Я не осуждаю тебя за то, что ты ненавидишь меня. Ты никогда этого не говорила, но знаю, что вина за смерть ребенка лежит на мне.
– О нет! О нет, Кон! Я не испытываю к тебе ненависти. Ты не виноват, я никогда так не думала. – Он ничего не ответил. Она нашла в себе силы и бесстрастно добавила:
– Просто я ничего не чувствую. Внутри пустота. Пустота.
– Софи, я останусь, если хочешь. Только скажи. Я останусь.
Ее словно поразила немота.
Они долго сидели, не говоря ни слова. Он достал платок, и она отвернулась, пока он вытирал глаза.
– Сделаем все так, как тебя устраивает, Софи. Можно оформить развод, можно просто жить раздельно. Как ты хочешь. Я найду адвоката, чтобы он составил документ о том, что «Калиновый» принадлежит тебе.
Тьма, гуще и мрачнее прежней, навалилась на нее.
– Куда ты уходишь?
– Не знаю, куда-нибудь. – Он мотнул головой. – Я дам тебе знать. На тот случай, если понадоблюсь тебе. Она взялась рукой за горло. – Мне так жаль, так жаль. Я хочу…
– Я хочу… – повторил он чуть слышно. Потом встал, достал из платяного шкафа свой старый дорожный чемодан и стал складывать в него немногочисленную одежду. Она смотрела на него, стараясь стряхнуть с себя апатию, но не смогла. У нее было такое ощущение, будто она парализована и не может двинуться с места, не может заставить себя сказать хоть слово, чтобы удержать его.
Сборы не заняли много времени. Поставив чемодан у двери, Кон вернулся к Софи. Они попытались улыбнуться друг другу. Он положил руки ей на плечи и долгим взглядом посмотрел на ее волосы, лицо, словно стараясь получше запомнить ее черты. Она почти не различала его за тьмой, что опустилась между нею и окружающим миром. Когда Коннор поцеловал ее, Софи на мгновение ощутила тепло его губ, и это было так сладко, так неожиданно, что она потянулась вслед за его руками, которые соскользнули с ее плеч. Но Кон уже отвернулся, не заметив ее движения, и она не смогла дотронуться до него, и ее желание вновь угасло под прессом инерции.
– Прощай! – тихо сказал он. – Я люблю тебя.
– Я люблю тебя, Коннор. – Удержит ли это его? Нет, не удержало – но он улыбнулся перед тем, как повернуться и выйти из комнаты.
Софи прислушалась к звуку шагов, затихающих на, лестнице, а потом и вовсе смолкших. Наступила тишина, словно Кон остановился и ожидал чего-то в холле. Через несколько секунд она услышала звук открывающейся, а затем глухой стук захлопнувшейся парадной двери. И опять наступила тишина.
Мертвая тишина. Часы остановились, снег прекратился и не шелестел за окном. Она словно очутилась в гробу, засыпанная землей, – такая давящая тишина царила вокруг. Софи легла навзничь, свесив ноги с кровати, и прислушивалась к медленному, бесстрастному стуку своего сердца. Чем отличается такое состояние от смерти? Почти ничем. Смутное беспокойство заставило ее сесть, а потом встать с кровати. Она вышла в коридор, дошла до лестницы и впервые за долгое время крикнула вниз:
– Марис! Марис, где ты?
Тут же внизу возникла служанка с грязной скатертью в руках.
– Здесь я. – Она выжидающе посмотрела наверх. – Что-нибудь хотите?
Софи бессильно облокотилась о перила, в голове – ни одной мысли.
– Нет.
– Точно? Может, поедите что-нибудь?
– Который час?
– Время ленча. Хотите немного супа?
– Нет.
– Мистер ушел, да? Он вернется к обеду?
Она отрицательно покачала головой.
– Как так?
– Он больше не вернется.
– Ох!
Они смотрели друг на друга; на простодушном лице Марис явно читалась озабоченность. Софи хотелось задержать ее. Почему-то ее начало страшить одиночество, в котором она пребывала уже несколько месяцев.
– Ну, я тогда пойду дальше убираться. Извините, – сказала Марис, сверля Софи тревожным взглядом.
Софи хотелось крикнуть: поговори со мной, Марис, не уходи. Но слова не шли у нее с языка, и Марис наконец повернулась и исчезла из поля зрения.
Надо одеться, подумала Софи. Только посмотри на себя. Нужно принять ванну, причесаться. Она пошла обратно, но, когда дошла до двери спальни, вся ее решимость исчезла. Ноги сами понесли ее к испытанному другу – кровати. Она продрогла и слегка дрожала, забираясь под одеяло. Небо очистилось, и в комнате сделалось светлее. Если засияет солнце, это будет просто насмешкой; ее настроению больше соответствует тусклый свет пасмурного утра, неустойчивая весенняя погода. Вчера Марис поставила ей в комнату вазу с пушистыми веточками ивы и кислицей, но она заставила унести ее, почувствовав себя совершенно разбитой от свежего, легкого, почти неуловимого аромата.
Софи лежала, уставившись в стену и думая о том, что ощущение слишком большого горя похоже на ощущение страха. Она не боялась – ведь не боялась же? – но переживания были совершенно такими же. Ей как будто нечем было дышать: она хватала воздух ртом, зевала, стараясь сосредоточиться на каких-то обыденных мелочах. Почему же она не чувствует покоя, удовлетворения? Она заставила наконец Коннора уйти. Теперь она по-настоящему одна. Разве не этого она желала? Это странное ощущение, какая-то внутренняя дрожь скоро пройдут, непременно; Софи просто не привыкла к одиночеству, поэтому ей и не по себе.
Софи клонило в сон. Слава богу, что существует сон. Он как платок, который можно накинуть на клетку с шумной, беспокойной птицей. Она закрыла глаза – неожиданно увидела лицо Коннора, его слезы. Ему повезло, он может плакать. Ей этого не дано. Надо быть живым внутри, чтобы плакать.
Софи приснились похороны. Она видела Кристи Моррелла, но кладбищем был розовый сад ее матери. Был поздний вечер. Люди, она всех их знала – Уильям Холиок, мисс Пайн и миссис Тороугуд, Трэнтер Фокс, – собрались у свежей могилы и молча плакали. Сама она и была там, и не была – то видела себя среди плачущих, то витала над ними, – свидетельница, но не участница похорон. Но чьи это были похороны? Она ощущала острый запах темной сырой земли. Кристи что-то достал из складок своей сутаны, маленькую, обитую бархатом удлиненную коробочку, похожую на футляр для драгоценностей. Какое-то мгновение Кристи держит коробочку на вытянутой ладони над могилой. Софи чувствует только нежную грусть, мягкую, почти утешную Потом Кристи отпускает коробочку, и, когда та медленно-медленно падает в глубокую черную яму, она вдруг понимает, что маленькая коробочка – это гробик ее дочери. О нет, кричит она, а чьи-то руки оттаскивают ее от скользкого края могилы. Волосы ее за что-то зацепились, но она не видит за что. Может, это Бэрди? И никак не повернуть голову, чтобы посмотреть назад.
Собравшиеся начинают бросать в могилу комья мокрой земли, и она кричит им: «Остановитесь, перестаньте, она же задохнется!» Но ее не слышат, и скоро яма оказывается полностью засыпанной, от нее не осталось и следа; все заросло травой. Ее охватывает паника. Она на четвереньках, плача и причитая, ищет могильный холмик в густой зеленой траве, призывает: «Помогите мне», а люди уходят все дальше, дальше. Она видит среди них Коннора. «Не уходи! Помоги мне! Кон!» Но он не видит ее, потому что глаза у него полны слез. Она идет за ним, пытается догнать, но он уходит все дальше, и, как она ни старается, расстояние между ними все увеличивается.
Открыв глаза, она не могла сказать, что было сном, а что – реальностью. Софи плакала во сне и продолжала плакать сейчас, и собственные горькие рыдания испугали ее своим отчаянием. Прежде она не могла выдавить из себя ни слезинки, теперь же не могла остановить их безудержный поток. Она плакала по дочери и мужу, по своей наивности – детской уверенности, что жизнь будет гладкой и счастливой, без горьких дней, как бесконечная череда радостных событий. Слезы душили ее; она никак не могла излить их до конца. Марис вбежала в комнату и обняла ее в ужасной тревоге. Софи хотела сказать, что не нуждается в помощи и в утешении, но не могла вымолвить ни слова. Ее слезы не были выражением страдания, достойного жалости, как думала Марис. Даже когда ее сотрясали мучительные рыдания, она чувствовала, как начинает успокаиваться ее душа, как слабеют тиски, сковывавшие все это время ее бедное сердце. Не значили ли эти беспрестанные слезы, что период засухи в душе кончился? Она могла бы скорбеть по потерянному ребенку до конца дней, но теперь она оживала, в кромешной тьме, окружавшей ее все эти долгие месяцы, наметился просвет, и появилась надежда на то, что – пусть и не в ближайшее время – иссохшая ее душа расцветет вновь.
После душевной бури она чувствовала себя расслабленной, усталой. Она забылась тяжелым сном без сновидений и проснулась, лишь когда Марис принесла кофе и известие, что ее дядя желает немедленно видеть ее.
– Зачем? – спросила она, ничего не соображая спросонья. Казалось, она проспала вечность.
– Не знаю, но он ужас какой нервный. Говорит, что хочет подняться и говорить с вами здесь.
– Здесь? – Она взглянула на свою помятую ночную рубашку, провела рукой по спутанным волосам. По крайней мере, хоть в комнате порядок, должно быть, пока она спала, Марис убрала осколки разбитой посуды.
– Хотите одеться и сойти вниз или мне привести его сюда?
Она глотнула горячего кофе, чтобы в голове прояснилось.
– Все равно. Пожалуй, веди его наверх. Что ему могло понадобиться?
Марис пожала плечами и протянула Софи бархатный халат.
– Наденьте-ка вот это, – предложила она, и Софи рассеянно поблагодарила ее, продевая руки в рукава. – Так-то лучше, – добродушно проворчала Марис. – Причесываться будете? Дать щетку?
– Нет, пошли его сюда. Если он говорит, что это важно, значит, что-то случилось на руднике.
Софи вылезла из постели, сунула ноги в домашние туфли. Занавеси на окнах были задернуты, но часы тикали и показывали верное время (наверное, Марис завела их и подвела стрелки), и она ахнула, увидев, что уже почти десять утра. Боже правый! Бросив тоскливый взгляд в зеркало, она ужаснулась своему виду. Но было слишком поздно об этом думать: не прошло и двух секунд, как в комнату ворвался дядя – багровый, с растрепанными волосами и таким тревожным лицом, какого она никогда у него не видела.
Заметив ее, он остановился как вкопанный.
– Господи, Софи! Что это с тобой?
– Да ничего, просто я только что встала. Что случилось? Что-то произошло на «Калиновом»?
Он повернулся, чтобы закрыть дверь.
– Да, тебя ограбили.
– Ограбили?!
– Кто-то этой ночью взломал сейф и забрал все деньги, предназначавшиеся для выплаты шахтерам, всего около двухсот фунтов. Грабитель нанес удар Эндрюсону по голове, и тот пролежал без сознания, пока его не обнаружила утренняя смена.
– Ох, он ранен?
– Нет, с ним все в порядке. Это он час назад прискакал ко мне и рассказал, что случилось.
– К вам? Но… почему не ко мне?
Дядя Юстас смущенно потер пальцем за ухом. Впервые с момента появления он заколебался.
– Эндрюсон говорит… – Юстас отвел глаза. – Прости, Софи, но Эндрюсон утверждает, что человек, который ударил его, – это твой муж.
– Что за нелепость! – засмеялась она.
– Я тоже так подумал, – кивнул Юстас с видимым облегчением, потому что самое худшее было сказано. – Но Эндрюсон стоит на своем. Божится, что это был Коннор, и никто не может его переубедить.
– Но такого просто не могло быть.
– Боюсь, это еще не все. Когда пришел Эндрюсон, у меня был Роберт Кродди – я пригласил его на деловой завтрак.
– О боже!..
Юстас мрачно кивнул.
– Я не знал, с чем явился Эндрюсон, и велел говорить при Роберте. Это была ошибка.
Она похолодела.
– И что сделал Роберт?
– Он настаивал, чтобы я немедленно распорядился арестовать Коннора. Я отговорил его, убедив, что пока нет достаточных доказательств. Но не мог остановить или помешать ему отправиться прямо к Клайву Ноултону с этим известием.
– Что?!
– Марис сказала мне, что Коннора нет дома и не было всю ночь. Где он? – Она смотрела на дядю широко раскрытыми глазами. В голове у нее все перемешалось. – Скажи мне. Разве ты не понимаешь, что мы должны предупредить его. Кродди хочет уничтожить Коннора. Где он?
– Он ушел.
– Ушел?!
Она порывисто схватила дядю за рукав.
– Коннор никогда не смог бы украсть деньги, никогда, это абсурд! Но… прошлой ночью он… мы…
– Что произошло?
– Он ушел от меня. В этом нет его вины, мы не поссорились, он просто… ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Настолько позже, что Джек успел написать записку, которую оставил на его столе.
"Не ищи меня, Кон. Я как старая собака, которая прячется, чтобы умереть в одиночку. Я должен был уйти, и, думаю, в глубине души ты это понимаешь. Но ты навсегда останешься в моем сердце.
Твой любящий брат Джек".
21
Софи была у себя в комнате. Потребность поделиться горем, слишком сильная, чтобы сопротивляться ей, влекла Коннора к ней, хотя уже столько раз надежда на то, что она чем-то поможет ему, терпела крах. Софи лежала поверх одеяла, еще не одетая. Рядом, на подносе, остывал недоеденный завтрак. На убранной постели валялась нераскрытая книга и корзинка с принадлежностями для вышивания. Софи чуть повернула голову, когда он вошел и встал в изножье кровати.
– Приходил Джек. Он плохо выглядит. Гораздо хуже, чем прежде. – Софи смотрела на него безо всякого выражения. – Я не смог удержать его. Он сказал, сказал… что уходит умирать. Я даже не знаю, куда он ушел. – Последние слова он произнес шепотом, боясь, что прослезится у нее на глазах. И все же Коннору хотелось, чтобы Софи знала, как ему больно.
Софи полулежала на боку, опершись на локоть. Теперь она повернулась на спину и сквозь полуопущенные веки смотрела на одеяло. Его сообщение только прибавило ей печали, но глубоко не тронуло.
– Он умирает, ты слышишь? Он последний, последний, кто у меня остался, а скоро и его не станет, Софи. Джек умирает!
Софи сложила руки на груди, по-прежнему безжизненно глядя перед собой. Она пребывала в своем собственном замкнутом мире, настолько полная отчаяния, что даже не замечала его.
Боль и ярость захлестнули Коннора. Он ударил ботинком по ножке кровати раз, другой, рванул на себя одеяло с простыней из-под ее безучастного тела, задев столик, отчего поднос с грохотом полетел на пол. Звук бьющейся посуды заставил ее съежиться. Он обрушил на нее всю свою ярость, выкрикивая в лицо проклятия и обвинения, отдавая отчет в своем отчаянии и ее катастрофическом бессилии. Он боялся прикоснуться к ней, чтобы, взяв за безвольные плечи, не начать трясти, как куклу. Но все было напрасно: она так и не проронила ни слова, он даже не смог заставить ее заплакать. Он оглушил ее, ошеломил, но не достучался до ее души; она по-прежнему была мертва для него. Бросив последние оскорбления, уже не ожидая от нее никакой реакции, он выскочил из комнаты.
В комнате воцарилась тишина. Софи медленно встала, дотащилась до окна, стараясь не наступать на осколки битой посуды, усеявшие пол. Она прислонилась щекой к ледяной оконной раме и замерла, слушая, как крупинки снега стучат по стеклу; за снежной пеленой ничего невозможно было разглядеть.
Как называется смешное животное с такими твердыми пластинами по всему туловищу?.. Сейчас она ощущала себя им. Медлительная и неуклюжая, но надежно защищенная чешуйчатой броней. А, броненосец. Бедный Коннор. Он пробовал пробить ее броню своим горем и гневом, но не смог. Ей хотелось, чтобы это ему удалось. Хотелось, чтобы он взял нож и отодрал чешуи, что покрывали ее с ног до головы. Тогда, может быть, она смогла бы что-нибудь почувствовать.
Софи удивилась, когда он вернулся, и еще больше тому, что он взял ее за руку, отвел к кровати, заставил сесть и сам сел рядом. Она попыталась отнять руку – такую странную, чужую в его руке, – но он не позволил.
– Выслушай меня, Софи, – серьезно и спокойно сказал Кон. – Ты слушаешь? – Она кивнула. – Дорогая, я больше не могу так жить. Это слишком мучительно. Если бы я думал, что в состоянии помочь тебе, находясь рядом, я бы остался. Но тебе со мной еще хуже.
Он склонился к ее руке, и Софи невольно обратила внимание, как блестят его черные волосы. Это рождало какое-то воспоминание, но ей не хотелось делать усилия и напрягать память.
– Ты собираешься уехать? – спросила она, с удивлением вслушиваясь в звук собственного голоса. – Ты покидаешь меня? – Это помогло; слова заставили ее почувствовать что-то. Одиночество?
Кон посмотрел на нее, и бездонное горе в его глазах наконец ранило ее. Она провела рукой по его лицу и с печалью увидела, как по его щеке скатилась слеза.
– Я думал, мы сможем это преодолеть, – с болью сказал он. – Столь многое было против нас, но я все же верил, что мы будем вместе, не расстанемся. Но теперь всему конец.
– Да, – механически согласилась она, вздохнув и касаясь щекой его щеки.
– Я не осуждаю тебя за то, что ты ненавидишь меня. Ты никогда этого не говорила, но знаю, что вина за смерть ребенка лежит на мне.
– О нет! О нет, Кон! Я не испытываю к тебе ненависти. Ты не виноват, я никогда так не думала. – Он ничего не ответил. Она нашла в себе силы и бесстрастно добавила:
– Просто я ничего не чувствую. Внутри пустота. Пустота.
– Софи, я останусь, если хочешь. Только скажи. Я останусь.
Ее словно поразила немота.
Они долго сидели, не говоря ни слова. Он достал платок, и она отвернулась, пока он вытирал глаза.
– Сделаем все так, как тебя устраивает, Софи. Можно оформить развод, можно просто жить раздельно. Как ты хочешь. Я найду адвоката, чтобы он составил документ о том, что «Калиновый» принадлежит тебе.
Тьма, гуще и мрачнее прежней, навалилась на нее.
– Куда ты уходишь?
– Не знаю, куда-нибудь. – Он мотнул головой. – Я дам тебе знать. На тот случай, если понадоблюсь тебе. Она взялась рукой за горло. – Мне так жаль, так жаль. Я хочу…
– Я хочу… – повторил он чуть слышно. Потом встал, достал из платяного шкафа свой старый дорожный чемодан и стал складывать в него немногочисленную одежду. Она смотрела на него, стараясь стряхнуть с себя апатию, но не смогла. У нее было такое ощущение, будто она парализована и не может двинуться с места, не может заставить себя сказать хоть слово, чтобы удержать его.
Сборы не заняли много времени. Поставив чемодан у двери, Кон вернулся к Софи. Они попытались улыбнуться друг другу. Он положил руки ей на плечи и долгим взглядом посмотрел на ее волосы, лицо, словно стараясь получше запомнить ее черты. Она почти не различала его за тьмой, что опустилась между нею и окружающим миром. Когда Коннор поцеловал ее, Софи на мгновение ощутила тепло его губ, и это было так сладко, так неожиданно, что она потянулась вслед за его руками, которые соскользнули с ее плеч. Но Кон уже отвернулся, не заметив ее движения, и она не смогла дотронуться до него, и ее желание вновь угасло под прессом инерции.
– Прощай! – тихо сказал он. – Я люблю тебя.
– Я люблю тебя, Коннор. – Удержит ли это его? Нет, не удержало – но он улыбнулся перед тем, как повернуться и выйти из комнаты.
Софи прислушалась к звуку шагов, затихающих на, лестнице, а потом и вовсе смолкших. Наступила тишина, словно Кон остановился и ожидал чего-то в холле. Через несколько секунд она услышала звук открывающейся, а затем глухой стук захлопнувшейся парадной двери. И опять наступила тишина.
Мертвая тишина. Часы остановились, снег прекратился и не шелестел за окном. Она словно очутилась в гробу, засыпанная землей, – такая давящая тишина царила вокруг. Софи легла навзничь, свесив ноги с кровати, и прислушивалась к медленному, бесстрастному стуку своего сердца. Чем отличается такое состояние от смерти? Почти ничем. Смутное беспокойство заставило ее сесть, а потом встать с кровати. Она вышла в коридор, дошла до лестницы и впервые за долгое время крикнула вниз:
– Марис! Марис, где ты?
Тут же внизу возникла служанка с грязной скатертью в руках.
– Здесь я. – Она выжидающе посмотрела наверх. – Что-нибудь хотите?
Софи бессильно облокотилась о перила, в голове – ни одной мысли.
– Нет.
– Точно? Может, поедите что-нибудь?
– Который час?
– Время ленча. Хотите немного супа?
– Нет.
– Мистер ушел, да? Он вернется к обеду?
Она отрицательно покачала головой.
– Как так?
– Он больше не вернется.
– Ох!
Они смотрели друг на друга; на простодушном лице Марис явно читалась озабоченность. Софи хотелось задержать ее. Почему-то ее начало страшить одиночество, в котором она пребывала уже несколько месяцев.
– Ну, я тогда пойду дальше убираться. Извините, – сказала Марис, сверля Софи тревожным взглядом.
Софи хотелось крикнуть: поговори со мной, Марис, не уходи. Но слова не шли у нее с языка, и Марис наконец повернулась и исчезла из поля зрения.
Надо одеться, подумала Софи. Только посмотри на себя. Нужно принять ванну, причесаться. Она пошла обратно, но, когда дошла до двери спальни, вся ее решимость исчезла. Ноги сами понесли ее к испытанному другу – кровати. Она продрогла и слегка дрожала, забираясь под одеяло. Небо очистилось, и в комнате сделалось светлее. Если засияет солнце, это будет просто насмешкой; ее настроению больше соответствует тусклый свет пасмурного утра, неустойчивая весенняя погода. Вчера Марис поставила ей в комнату вазу с пушистыми веточками ивы и кислицей, но она заставила унести ее, почувствовав себя совершенно разбитой от свежего, легкого, почти неуловимого аромата.
Софи лежала, уставившись в стену и думая о том, что ощущение слишком большого горя похоже на ощущение страха. Она не боялась – ведь не боялась же? – но переживания были совершенно такими же. Ей как будто нечем было дышать: она хватала воздух ртом, зевала, стараясь сосредоточиться на каких-то обыденных мелочах. Почему же она не чувствует покоя, удовлетворения? Она заставила наконец Коннора уйти. Теперь она по-настоящему одна. Разве не этого она желала? Это странное ощущение, какая-то внутренняя дрожь скоро пройдут, непременно; Софи просто не привыкла к одиночеству, поэтому ей и не по себе.
Софи клонило в сон. Слава богу, что существует сон. Он как платок, который можно накинуть на клетку с шумной, беспокойной птицей. Она закрыла глаза – неожиданно увидела лицо Коннора, его слезы. Ему повезло, он может плакать. Ей этого не дано. Надо быть живым внутри, чтобы плакать.
Софи приснились похороны. Она видела Кристи Моррелла, но кладбищем был розовый сад ее матери. Был поздний вечер. Люди, она всех их знала – Уильям Холиок, мисс Пайн и миссис Тороугуд, Трэнтер Фокс, – собрались у свежей могилы и молча плакали. Сама она и была там, и не была – то видела себя среди плачущих, то витала над ними, – свидетельница, но не участница похорон. Но чьи это были похороны? Она ощущала острый запах темной сырой земли. Кристи что-то достал из складок своей сутаны, маленькую, обитую бархатом удлиненную коробочку, похожую на футляр для драгоценностей. Какое-то мгновение Кристи держит коробочку на вытянутой ладони над могилой. Софи чувствует только нежную грусть, мягкую, почти утешную Потом Кристи отпускает коробочку, и, когда та медленно-медленно падает в глубокую черную яму, она вдруг понимает, что маленькая коробочка – это гробик ее дочери. О нет, кричит она, а чьи-то руки оттаскивают ее от скользкого края могилы. Волосы ее за что-то зацепились, но она не видит за что. Может, это Бэрди? И никак не повернуть голову, чтобы посмотреть назад.
Собравшиеся начинают бросать в могилу комья мокрой земли, и она кричит им: «Остановитесь, перестаньте, она же задохнется!» Но ее не слышат, и скоро яма оказывается полностью засыпанной, от нее не осталось и следа; все заросло травой. Ее охватывает паника. Она на четвереньках, плача и причитая, ищет могильный холмик в густой зеленой траве, призывает: «Помогите мне», а люди уходят все дальше, дальше. Она видит среди них Коннора. «Не уходи! Помоги мне! Кон!» Но он не видит ее, потому что глаза у него полны слез. Она идет за ним, пытается догнать, но он уходит все дальше, и, как она ни старается, расстояние между ними все увеличивается.
Открыв глаза, она не могла сказать, что было сном, а что – реальностью. Софи плакала во сне и продолжала плакать сейчас, и собственные горькие рыдания испугали ее своим отчаянием. Прежде она не могла выдавить из себя ни слезинки, теперь же не могла остановить их безудержный поток. Она плакала по дочери и мужу, по своей наивности – детской уверенности, что жизнь будет гладкой и счастливой, без горьких дней, как бесконечная череда радостных событий. Слезы душили ее; она никак не могла излить их до конца. Марис вбежала в комнату и обняла ее в ужасной тревоге. Софи хотела сказать, что не нуждается в помощи и в утешении, но не могла вымолвить ни слова. Ее слезы не были выражением страдания, достойного жалости, как думала Марис. Даже когда ее сотрясали мучительные рыдания, она чувствовала, как начинает успокаиваться ее душа, как слабеют тиски, сковывавшие все это время ее бедное сердце. Не значили ли эти беспрестанные слезы, что период засухи в душе кончился? Она могла бы скорбеть по потерянному ребенку до конца дней, но теперь она оживала, в кромешной тьме, окружавшей ее все эти долгие месяцы, наметился просвет, и появилась надежда на то, что – пусть и не в ближайшее время – иссохшая ее душа расцветет вновь.
После душевной бури она чувствовала себя расслабленной, усталой. Она забылась тяжелым сном без сновидений и проснулась, лишь когда Марис принесла кофе и известие, что ее дядя желает немедленно видеть ее.
– Зачем? – спросила она, ничего не соображая спросонья. Казалось, она проспала вечность.
– Не знаю, но он ужас какой нервный. Говорит, что хочет подняться и говорить с вами здесь.
– Здесь? – Она взглянула на свою помятую ночную рубашку, провела рукой по спутанным волосам. По крайней мере, хоть в комнате порядок, должно быть, пока она спала, Марис убрала осколки разбитой посуды.
– Хотите одеться и сойти вниз или мне привести его сюда?
Она глотнула горячего кофе, чтобы в голове прояснилось.
– Все равно. Пожалуй, веди его наверх. Что ему могло понадобиться?
Марис пожала плечами и протянула Софи бархатный халат.
– Наденьте-ка вот это, – предложила она, и Софи рассеянно поблагодарила ее, продевая руки в рукава. – Так-то лучше, – добродушно проворчала Марис. – Причесываться будете? Дать щетку?
– Нет, пошли его сюда. Если он говорит, что это важно, значит, что-то случилось на руднике.
Софи вылезла из постели, сунула ноги в домашние туфли. Занавеси на окнах были задернуты, но часы тикали и показывали верное время (наверное, Марис завела их и подвела стрелки), и она ахнула, увидев, что уже почти десять утра. Боже правый! Бросив тоскливый взгляд в зеркало, она ужаснулась своему виду. Но было слишком поздно об этом думать: не прошло и двух секунд, как в комнату ворвался дядя – багровый, с растрепанными волосами и таким тревожным лицом, какого она никогда у него не видела.
Заметив ее, он остановился как вкопанный.
– Господи, Софи! Что это с тобой?
– Да ничего, просто я только что встала. Что случилось? Что-то произошло на «Калиновом»?
Он повернулся, чтобы закрыть дверь.
– Да, тебя ограбили.
– Ограбили?!
– Кто-то этой ночью взломал сейф и забрал все деньги, предназначавшиеся для выплаты шахтерам, всего около двухсот фунтов. Грабитель нанес удар Эндрюсону по голове, и тот пролежал без сознания, пока его не обнаружила утренняя смена.
– Ох, он ранен?
– Нет, с ним все в порядке. Это он час назад прискакал ко мне и рассказал, что случилось.
– К вам? Но… почему не ко мне?
Дядя Юстас смущенно потер пальцем за ухом. Впервые с момента появления он заколебался.
– Эндрюсон говорит… – Юстас отвел глаза. – Прости, Софи, но Эндрюсон утверждает, что человек, который ударил его, – это твой муж.
– Что за нелепость! – засмеялась она.
– Я тоже так подумал, – кивнул Юстас с видимым облегчением, потому что самое худшее было сказано. – Но Эндрюсон стоит на своем. Божится, что это был Коннор, и никто не может его переубедить.
– Но такого просто не могло быть.
– Боюсь, это еще не все. Когда пришел Эндрюсон, у меня был Роберт Кродди – я пригласил его на деловой завтрак.
– О боже!..
Юстас мрачно кивнул.
– Я не знал, с чем явился Эндрюсон, и велел говорить при Роберте. Это была ошибка.
Она похолодела.
– И что сделал Роберт?
– Он настаивал, чтобы я немедленно распорядился арестовать Коннора. Я отговорил его, убедив, что пока нет достаточных доказательств. Но не мог остановить или помешать ему отправиться прямо к Клайву Ноултону с этим известием.
– Что?!
– Марис сказала мне, что Коннора нет дома и не было всю ночь. Где он? – Она смотрела на дядю широко раскрытыми глазами. В голове у нее все перемешалось. – Скажи мне. Разве ты не понимаешь, что мы должны предупредить его. Кродди хочет уничтожить Коннора. Где он?
– Он ушел.
– Ушел?!
Она порывисто схватила дядю за рукав.
– Коннор никогда не смог бы украсть деньги, никогда, это абсурд! Но… прошлой ночью он… мы…
– Что произошло?
– Он ушел от меня. В этом нет его вины, мы не поссорились, он просто… ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42