Сегодня ночью он стоял в охране моего дома, где я сторожил знамя Святого Петра, ведшее нас от победы к победе. Все мы отпраздновали как могли вчера день славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла. А сегодня, как вы знаете, не менее торжественный день, когда мы отмечаем собор славных и всехвальных двенадцати апостолов, учеников Господа нашего Иисуса Христа. И вот, ночью, когда мы все спали, двенадцать учеников Спасителя выбрали этого рядового крестоносца по имени Пьер Барто и явились к нему все вместе во всем сиянии. Святой Андрей, обращаясь к Пьеру Барто от имени всех апостолов, сказал ему следующее: «Здесь, в Антиохии, в церкви Святого Петра, на большой глубине зарыто то самое копье, коим римский легионер Лонгин пронзил тело распятого на кресте Спасителя. Возьмите это копье, — сказал Пьеру Барто апостол, — и выйдите с ним из городских ворот, и оно даст вам победу над врагами». Пусть же теперь начальники всех главных отрядов нашего воинства в сопровождении святых отцов отправятся в церковь Святого Петра и исполнят приказание апостолов. С нами Бог, разумейте языцы!
После этой речи толпа хлынула в сторону церкви Святого Петра. Я сподобился оказаться в числе сорока рыцарей, принявших участие в раскопках. Покуда мы работали лопатами, священники беспрестанно читали над нашими головами молитвы и распевали псалмы. Тяжелее всего было расшатать и поднять огромные каменные плиты, покрывавшие пол церкви, на это потребовалось около двух часов. Затем, едва мы углубились под землю, там обнаружилось еще одно каменное покрытие, правда не такое крепкое, и с ним мы справились быстрее. Еще глубже оказался третий пол, сделанный из широких плах ливанского кедра. Тут снова пришлось попотеть, дерево почти не поддалось никакому гниению, хотя столько веков пролежало в земле. Дальше никаких перекрытий не было, мы продолжили рыть и довольно далеко углубились под землю. Многих охватило отчаяние. Яма была уже в два человеческих роста, а желаемая реликвия все не обнаруживалась. Помню, как я подумал: «Видела бы меня сейчас моя Евпраксия!» — и вдруг работающий рядом со мной Дигмар Лонгерих наткнулся острием своей лопаты на поверхность небольшого сундука, обитого бронзой.
— Есть! Вот оно! Нашли! — закричали все мы из глубин вырытой нами ямы, вытягивая сундук из недр, столько столетий хранивших его. Мы передали находку наверх, и покуда там епископ Адемар своею рукою открывал сундук, мы успели выбраться из ямы и увидели, как крышка сундука распахнулась и трясущиеся руки папского комиссара извлекли на свет наконечник старинной римской пики, покрытый тонким слоем ржавчины.
Что потом происходило, не поддается никаким описаниям. Копье Лонгина было вынесено на обозрение толпы, которая, взревев от восторга, ринулась вооружаться и надевать доспехи. Я тоже, чувствовал себя пьяным от благоговейного восторга и бежал вместе со всеми в расположение своего отряда, чтобы поднимать его и вести в бой. Я не помню ни одного слова, которое бы я говорил тогда или которое бы мне говорили, все превратилось в единый бессловесный восторг. И потом я скакал на Гелиосе, своем новом коне чистых арабских кровей, летучем, как соколы у Матильды Тосканской. Я размахивал своим новым Канорусом, который я так-же приобрел здесь, в Антиохии, и кричал одну-единственную фразу:
— С нами Бог, разумейте, языцы!
Сражение под стенами Антиохии оказалось, вопреки возможным ожиданиям, недолгим. Странно было видеть, как огромная, хорошо вооруженная и сытая сельджукская рать в испуге отступает под натиском голодной, почти не организованной, обезумевшей толпы крестоносцев, вырвавшихся из ворот города. Впереди всех, сжимая в руке древко, на которое был насажен наконечник копья Лонгина, скакал Боэмунд Тарентский и Антиохийский. Он не дрался этим копьем, а лишь размахивал им, и страшный вид его пугал сельджуков так, что они ни разу не попытались вступить с ним в бой. Вскоре основное войско Кербоги поддалось неописуемой панике и лишь одиночные поединки между рыцарями и сельджукскими всадниками вспыхивали то там, то сям. К вечеру все было кончено, какое-то время мы еще преследовали убегающего врага по берегу Оронта, но сил у нас оставалось мало, и большинство сельджуков спаслось бегством. Многие из нас, вернувшись в Антиохию, тотчас же падали без сознания где придется, настолько мы были истощены голодом, переживаниями и битвой. То же случилось и со мной. А когда я очнулся, мой милый Аттила тряс меня за плечо и протягивал миску со свежесваренными бобами, и аромат этих бобов был ароматом небес.
Глава X. ЕВПРАКСИЯ
— Неужели это действительно было то самое копье, которым римский легионер пронзил тело Иисуса? — спросила хозяйка замка Макариосойкос, когда я дошел до этого места в своем рассказе о крестовом походе. Вот уже третий вечер подряд я рассказывал прекрасной Елене, служанке Крине, военачальнику Николаю, его жене Эвридике, хасасину-неудачнику Жискару и стихотворцу Гийому обо всем, что довелось испытать нам с Аттилой в крестовом походе. Из жалости к Аттиле я опускал подробности его любовных похождений, а в общем-то, делал это напрасно, ибо несносный рыцарь Газдаг то и дело перебивал меня, и хорошо, если дополнял мое повествование чем-либо существенным, в основном же делал раздражающие меня поправки и бессовестно спорил. Вот и теперь, когда я так вдохновенно поведал о чуде с копьем Лонгина, он не удержался от мерзких комментариев:
— Вряд ли то самое, — ответил он вместо меня на вопрос Елены. — То копье наверняка давно уже где-то изоржавело и растворилось в земле. На другой же день, как только мы отогнали басурманов от Антиохии, пошли основательные слухи о том, что копьецо было заранее закопано французиш… хм! — Аттила покосился на Жискара и Гийома, — … французами Раймунда. Этот старик Раймунд такая хитрая бестия. Взял и притворился больным, а сам придумал это чудо и приказал тайком закопать старую железяку, никакого отношения не имеющую к копью Лонгина. Не спорьте, сударь, вы сейчас станете утверждать, что вам пришлось пробиться через три слоя напольных покрытий храма, которые были целехонькие и невозможно было закопать железяку, не вскрыв эти перекрытия. А я вам скажу: е-рун-да! Спокойненько можно было подкопать под церковь Петра сбоку, откуда-нибудь со стороны, достаточно только сделать точный расчет, вот вам и вся недолга. Я сам видел свежевскопанную землицу неподалеку от той церкви. Может быть, и я бы тоже поверил в чудо, если бы не знал о хитрости Раймунда Тулузского и всей его шатии-братии. А то ведь, вообразите, судари и сударыни, что началось сразу же после того, как мы прогнали поганого Кербогу. Тотчас же французы взбунтовались и стали требовать, чтобы вся власть была передана им, поскольку ихний гунявый Пьер Барто сподобился увидеть апостолов. Почему это я никогда не вижу апостолов? Этак и я бы давно сделался каким-нибудь пророком или королем. До чего дошло! Многие требовали, чтобы Боэмунд, которого я не люблю, но рыцарь он доблестный, тут уж ничего не скажешь, и в многих битвах проявил необычайную доблесть… Чтобы Боэмунд передал титул князя Антиохийского этому паршивому Пьеру Барто. Вы только подумайте! Боэмунд захватывает хитростью Антиохию, он же первым скачет с копьем Лонгина на басурман и гонит их во все шеи, а титул отдайте какому-то крестьянишке, который, понимаете ли, видит сны. Этак каждый сны начнет видеть, титулов и Антиохий не хватит. Ну, он, разумеется, отказывается, Пьер-то этот, а требует, чтобы князем Антиохийским был объявлен укушенный тарантулом граф Раймунд Сен-Жилль. Причем этот мнимый больной уже, оказывается, воскрес, как тот расслабленный из Евангелия, и ходит. Начинается новая заваруха и попахивает вторым Тарсом. Ко всему прочему приезжает со своими людьми брат Годфруа Буйонского Бодуэн, личность — не приведи Бог какая разнузданная. Он, покуда мы осаждали Антиохию и претерпевали всяческие муки, успел отхватить себе лакомый кусок — завоевал богатый город Эдессу и основал там собственное графство.
Пожив в Эдессе кум королю, он, видите, ли, заскучал и приехал проведать нас, как мы тут развлекаемся, не веселее ли в Антиохии, чем с эдесскими нежными красотками. Видя в нашем лагере раздоры из-за владения Антиохией, он говорит: «Давайте так, ни тому, ни другому, если уж из-за этого такая свара. А я, будучи великолепнейшим графом Эдесским, так и быть, согласен присовокупить к своим владениям и сей паршивый городишко Антиохию». Это еще больше подсыпало перцу в паприкаш. Наконец, собрался совет всех вождей крестоносного воинства и стали решать, кому быть князем Антиохийским. Каждый доказывает свое и никто не может прийти к решению. Тут кто-то предлагает сделать так: кто первым своей лопатой до сундучка дотюкнулся? Ага. Дигмар Лонгерих. Вот пусть этот Дигмар и определит, быть князем Антиохийским Боэмунду или Раймунду. Бодуэна, естественно, всерьез никто не воспринял, хотя он и продолжал, собака, белениться. И Дигмар, Царствие ему Небесное, добрая был душа, говорит: «Противно слушать ваши споры и разногласия. Да подавитесь вы все своей Антиохией. Я лично иду дальше на Иерусалим. Кто со мною — становись!» Тут и наш доблестный граф Зегенгейм, вот он сидит, голубчик, встал этак подбоченясь и молвит: «Да обвалятся стены Антиохии на головы тех, кто пришел сюда только наживаться и получать титулы. Если вы не прекратите свой дрянной и безобразный спор, то клянусь, что мы развалим Антиохию до основания и сровняем ее с землей!» Вот как он выдал, наш Лунелинк, не смотрите, что он обычно такой вежливый и обходительный. Тут уж всем сделалось стыдно. Потом только выступил Годфруа Буйонский и стал призывать прекратить спор и оставить все как есть. Наконец и папский прихвостень… Простите, что я так грубо о епископе Адемаре, но уж мы то знаем, что это за птичка. Так вот, наконец, и он высказался, чтобы оставить титул князя Антиохийского за Боэмундом, поскольку он больше всех стараний приложил к тому, чтобы и городом овладеть, и Кербогу прогнать, и его норманны много голов положили, две трети их погибло за весь поход. На этом, слава Богу, все и окончилось. А вы говорите, чудо. Нет, не верю я, что эта железяка и есть настоящее копье, которым Господа Иисуса Христа на кресте проткнули. Чудес, к сожалению, не бывает.
— Да как же у тебя язык поворачивается говорить такое после всего, что произошло под стенами Антиохии! — воскликнул я в негодовании, потому что все можно стерпеть от Аттилы, -но только не его грубый материалистический склад ума, позволяющий ему делать столь дикие и безрассудные заключения относительно природы чудес и вообще их существования в мире. — А разве не чудо, что когда мы вырвались из ворот города и бросились на осаждающего врага, турки струсили и бросились бежать? Разве не чудо, что ни один из них не осмелился даже близко подойти к Боэмунду, несущему копье Лонгина? Нет, Аттила, ты как хочешь, можешь и помереть при своем глупом убеждении, что чудес не существует, но я верю, чудо произошло. Да я весь был охвачен этим чудом! Я не могу объяснить, откуда взялись тогда силы скакать, драться, преследовать врага.
— Да, я тоже верю, что произошло чудо, — поддержал меня жонглер Гийом. — Иначе этого и не назовешь.
— Чудеса есть, — твердо сказала Елена.
Все остальные встали на мою сторону, кроме служанки Крины, которая воздержалась от каких-либо суждений на этот счет.
— Что же было дальше? Вы двинулись на Иерусалим? — спросила жена полководца Николая.
— Нет, — ответил я и приступил к окончанию рассказа о крестовом походе. — Нам нужно было сначала закрепиться на отвоеванных рубежах, обеспечить себе тылы, захватить как можно больше городов в окрестностях Антиохии. Мы с Аттилой и Дигмаром пошли за Годфруа Буйонским на крепость Тель-Башир, которой овладели почти безо всякого труда. Оставив там небольшой гарнизон, двинулись дальше и взяли крепость Равендан. Во время штурма погиб мой добрый толстяк Дигмар. Стрела попала ему в щиколотку, но острие проклятой стрелы оказалось отравленным, и он скончался в страшных мучениях. Териак, найденный у местного травника, когда мы захватили Равендан, не успел помочь — было уже слишком поздно. Перед самой смертью Дигмар перестал стонать и метаться. Он посмотрел на меня и промолвил последнее слово: «Адельгейда». После этого взор его остекленел, а выражение лица сделалось таким, словно он увидел нечто невыразимо прекрасное, величественное, и какая-то главная истина открылась ему. Потом мы еще воевали в окрестностях Антиохии против разрозненных отрядов Кербоги и эмира Дамасского. Выяснилось, что ссора между двумя этими великими полководцами тоже сыграла немаловажную роль в нашей победе в битве при Антиохии. Хотя это нисколько не умаляет того чуда, о котором я говорил вам с такой убежденностью. К осени крестоносцы значительно расширили свои владения. Роберт Норманский захватил портовый город Латакию, что оказалось весьма кстати, поскольку пристань Святого Симеона около Антиохии была, как я уже говорил, сожжена Кербогой. Боэмунд и Танкред с провансальским отрядом Раймунда Тулузского овладели сильной крепостью Мааррой, где вновь между норманнами и французами вспыхнул спор, кому владеть Мааррой, и в результате Боэмунду удалось-таки отстоять вновь свое право. Он, конечно, своего не упустит, и думаю, когда мы возьмем Иерусалим, он добьется, что его провозгласят королем и попечителем Святого Града. Потом наступила осень. Я ждал, что к сентябрю или октябрю вожди похода примут решение идти на Иерусалим. Но они все медлили и медлили. Говорили о том, что египтяне, недавно захватившие Иерусалим у турок, очень сильны, и необходимо как следует набраться сил для продолжения похода. К тому же, в августе скончался папский легат Адемар, епископ Ле-Пюи, а без личного представителя римского папы многие идти на Иерусалим отказывались, хотя другие, и я в том числе, убеждали их, что у нас знамя Святого Петра, у нас копье Лонгина, при нас множество священников, и если папский комиссар явится в уже освобожденный Иерусалим, то он скорее всего не огорчится, что город взяли без его ведома и благословения. Ближе к зиме было принято решение начать поход на Иерусалим весною следующего года. Первым уплыл во Францию Гуго Вермандуа. Затем и многие другие рыцари решились съездить в родные края, чтобы к весне возвратиться и продолжить поход. Я настолько истосковался по Евпраксии, что у меня не оставалось сомнений, ехать или не ехать. Возможность кораблекрушения страшила меня не больше, чем перспектива зимовки в Антиохии с тоскливым ожиданием и мечтами о далекой встрече с возлюбленной. Так мы с Аттилой оказались на корабле, отчалившем от Латакийской пристани, а затем — здесь, на Кипре. И после всего, что я рассказал вам, умоляю вас, прекраснейшая Елена, отпустите нас домой! Прикажите снарядить ваш корабль и пусть он доставит нас хотя бы до берегов Греции! Будьте столь великодушны!
— Я отпускаю вас, — ответила Елена. — Да-да, не смотрите на меня таким недоверчивым взглядом. Я не смею больше задерживать вас после всего, что вы пережили. Садитесь на мой корабль и плывите хоть до самой Венеции. Только не тоните больше, ладно? Я вижу, что вы действительно умрете, если не повидаетесь со своей Евпраксией. Хотелось бы мне хоть одним глазком взглянуть на нее, чем же она так хороша… Да, и вот вам мое условие, без которого я не согласна отпустить вас. Вы поедете один. Аттила останется со мной. По весне я снаряжу его и отправлю в Антиохию. Согласны?
О, какое непередаваемое чувство я испытал, Христофор, когда, не веря своим ушам, внимал ее неожиданному согласию! Все во мне словно наполнилось новой жизнью, как когда после долгих дней путешествия по пустыне входишь в тенистый зеленый оазис. Я бросился целовать руки критской Цирцеи, лопоча слова непомерной благодарности. Каково же было мое удивление, когда я услышал противный голос Аттилы:
— Э нет! Я не согласен. Или мы оба остаемся здесь, или оба едем домой. Мы — люди неразлучные.
— Опомнись, Аттила! — воскликнул я. — Прекраснейшая из женщин просит тебя остаться у нее в гостях, а ты еще смеешь отворачиваться от такого предложения. Разве плохо тебе здесь? Разве ждет тебя дома жена?
Я так горячо набросился на него, что он растерянно захлопал глазами:
— Да я что… Я ничего… Я же думал, вы не захотите ехать без меня. Разве вам хорошо будет без старика Аттилы?
— Мне будет очень плохо без моего старого болтуна и гуляки, — ответил я, смягчаясь. — Но время пролетит быстро, и вскоре мы вновь встретимся в Антиохии. Конечно, если бы прекраснейшая Елена отказалась от своего условия…
— Нет! — резко произнесла Елена, топнув ножкой.
— Ну, раз нет, то нет, — вздохнул Аттила. — Что поделать, женщина если решит что-нибудь, то бывает, что из нее это тараном не вышибешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
После этой речи толпа хлынула в сторону церкви Святого Петра. Я сподобился оказаться в числе сорока рыцарей, принявших участие в раскопках. Покуда мы работали лопатами, священники беспрестанно читали над нашими головами молитвы и распевали псалмы. Тяжелее всего было расшатать и поднять огромные каменные плиты, покрывавшие пол церкви, на это потребовалось около двух часов. Затем, едва мы углубились под землю, там обнаружилось еще одно каменное покрытие, правда не такое крепкое, и с ним мы справились быстрее. Еще глубже оказался третий пол, сделанный из широких плах ливанского кедра. Тут снова пришлось попотеть, дерево почти не поддалось никакому гниению, хотя столько веков пролежало в земле. Дальше никаких перекрытий не было, мы продолжили рыть и довольно далеко углубились под землю. Многих охватило отчаяние. Яма была уже в два человеческих роста, а желаемая реликвия все не обнаруживалась. Помню, как я подумал: «Видела бы меня сейчас моя Евпраксия!» — и вдруг работающий рядом со мной Дигмар Лонгерих наткнулся острием своей лопаты на поверхность небольшого сундука, обитого бронзой.
— Есть! Вот оно! Нашли! — закричали все мы из глубин вырытой нами ямы, вытягивая сундук из недр, столько столетий хранивших его. Мы передали находку наверх, и покуда там епископ Адемар своею рукою открывал сундук, мы успели выбраться из ямы и увидели, как крышка сундука распахнулась и трясущиеся руки папского комиссара извлекли на свет наконечник старинной римской пики, покрытый тонким слоем ржавчины.
Что потом происходило, не поддается никаким описаниям. Копье Лонгина было вынесено на обозрение толпы, которая, взревев от восторга, ринулась вооружаться и надевать доспехи. Я тоже, чувствовал себя пьяным от благоговейного восторга и бежал вместе со всеми в расположение своего отряда, чтобы поднимать его и вести в бой. Я не помню ни одного слова, которое бы я говорил тогда или которое бы мне говорили, все превратилось в единый бессловесный восторг. И потом я скакал на Гелиосе, своем новом коне чистых арабских кровей, летучем, как соколы у Матильды Тосканской. Я размахивал своим новым Канорусом, который я так-же приобрел здесь, в Антиохии, и кричал одну-единственную фразу:
— С нами Бог, разумейте, языцы!
Сражение под стенами Антиохии оказалось, вопреки возможным ожиданиям, недолгим. Странно было видеть, как огромная, хорошо вооруженная и сытая сельджукская рать в испуге отступает под натиском голодной, почти не организованной, обезумевшей толпы крестоносцев, вырвавшихся из ворот города. Впереди всех, сжимая в руке древко, на которое был насажен наконечник копья Лонгина, скакал Боэмунд Тарентский и Антиохийский. Он не дрался этим копьем, а лишь размахивал им, и страшный вид его пугал сельджуков так, что они ни разу не попытались вступить с ним в бой. Вскоре основное войско Кербоги поддалось неописуемой панике и лишь одиночные поединки между рыцарями и сельджукскими всадниками вспыхивали то там, то сям. К вечеру все было кончено, какое-то время мы еще преследовали убегающего врага по берегу Оронта, но сил у нас оставалось мало, и большинство сельджуков спаслось бегством. Многие из нас, вернувшись в Антиохию, тотчас же падали без сознания где придется, настолько мы были истощены голодом, переживаниями и битвой. То же случилось и со мной. А когда я очнулся, мой милый Аттила тряс меня за плечо и протягивал миску со свежесваренными бобами, и аромат этих бобов был ароматом небес.
Глава X. ЕВПРАКСИЯ
— Неужели это действительно было то самое копье, которым римский легионер пронзил тело Иисуса? — спросила хозяйка замка Макариосойкос, когда я дошел до этого места в своем рассказе о крестовом походе. Вот уже третий вечер подряд я рассказывал прекрасной Елене, служанке Крине, военачальнику Николаю, его жене Эвридике, хасасину-неудачнику Жискару и стихотворцу Гийому обо всем, что довелось испытать нам с Аттилой в крестовом походе. Из жалости к Аттиле я опускал подробности его любовных похождений, а в общем-то, делал это напрасно, ибо несносный рыцарь Газдаг то и дело перебивал меня, и хорошо, если дополнял мое повествование чем-либо существенным, в основном же делал раздражающие меня поправки и бессовестно спорил. Вот и теперь, когда я так вдохновенно поведал о чуде с копьем Лонгина, он не удержался от мерзких комментариев:
— Вряд ли то самое, — ответил он вместо меня на вопрос Елены. — То копье наверняка давно уже где-то изоржавело и растворилось в земле. На другой же день, как только мы отогнали басурманов от Антиохии, пошли основательные слухи о том, что копьецо было заранее закопано французиш… хм! — Аттила покосился на Жискара и Гийома, — … французами Раймунда. Этот старик Раймунд такая хитрая бестия. Взял и притворился больным, а сам придумал это чудо и приказал тайком закопать старую железяку, никакого отношения не имеющую к копью Лонгина. Не спорьте, сударь, вы сейчас станете утверждать, что вам пришлось пробиться через три слоя напольных покрытий храма, которые были целехонькие и невозможно было закопать железяку, не вскрыв эти перекрытия. А я вам скажу: е-рун-да! Спокойненько можно было подкопать под церковь Петра сбоку, откуда-нибудь со стороны, достаточно только сделать точный расчет, вот вам и вся недолга. Я сам видел свежевскопанную землицу неподалеку от той церкви. Может быть, и я бы тоже поверил в чудо, если бы не знал о хитрости Раймунда Тулузского и всей его шатии-братии. А то ведь, вообразите, судари и сударыни, что началось сразу же после того, как мы прогнали поганого Кербогу. Тотчас же французы взбунтовались и стали требовать, чтобы вся власть была передана им, поскольку ихний гунявый Пьер Барто сподобился увидеть апостолов. Почему это я никогда не вижу апостолов? Этак и я бы давно сделался каким-нибудь пророком или королем. До чего дошло! Многие требовали, чтобы Боэмунд, которого я не люблю, но рыцарь он доблестный, тут уж ничего не скажешь, и в многих битвах проявил необычайную доблесть… Чтобы Боэмунд передал титул князя Антиохийского этому паршивому Пьеру Барто. Вы только подумайте! Боэмунд захватывает хитростью Антиохию, он же первым скачет с копьем Лонгина на басурман и гонит их во все шеи, а титул отдайте какому-то крестьянишке, который, понимаете ли, видит сны. Этак каждый сны начнет видеть, титулов и Антиохий не хватит. Ну, он, разумеется, отказывается, Пьер-то этот, а требует, чтобы князем Антиохийским был объявлен укушенный тарантулом граф Раймунд Сен-Жилль. Причем этот мнимый больной уже, оказывается, воскрес, как тот расслабленный из Евангелия, и ходит. Начинается новая заваруха и попахивает вторым Тарсом. Ко всему прочему приезжает со своими людьми брат Годфруа Буйонского Бодуэн, личность — не приведи Бог какая разнузданная. Он, покуда мы осаждали Антиохию и претерпевали всяческие муки, успел отхватить себе лакомый кусок — завоевал богатый город Эдессу и основал там собственное графство.
Пожив в Эдессе кум королю, он, видите, ли, заскучал и приехал проведать нас, как мы тут развлекаемся, не веселее ли в Антиохии, чем с эдесскими нежными красотками. Видя в нашем лагере раздоры из-за владения Антиохией, он говорит: «Давайте так, ни тому, ни другому, если уж из-за этого такая свара. А я, будучи великолепнейшим графом Эдесским, так и быть, согласен присовокупить к своим владениям и сей паршивый городишко Антиохию». Это еще больше подсыпало перцу в паприкаш. Наконец, собрался совет всех вождей крестоносного воинства и стали решать, кому быть князем Антиохийским. Каждый доказывает свое и никто не может прийти к решению. Тут кто-то предлагает сделать так: кто первым своей лопатой до сундучка дотюкнулся? Ага. Дигмар Лонгерих. Вот пусть этот Дигмар и определит, быть князем Антиохийским Боэмунду или Раймунду. Бодуэна, естественно, всерьез никто не воспринял, хотя он и продолжал, собака, белениться. И Дигмар, Царствие ему Небесное, добрая был душа, говорит: «Противно слушать ваши споры и разногласия. Да подавитесь вы все своей Антиохией. Я лично иду дальше на Иерусалим. Кто со мною — становись!» Тут и наш доблестный граф Зегенгейм, вот он сидит, голубчик, встал этак подбоченясь и молвит: «Да обвалятся стены Антиохии на головы тех, кто пришел сюда только наживаться и получать титулы. Если вы не прекратите свой дрянной и безобразный спор, то клянусь, что мы развалим Антиохию до основания и сровняем ее с землей!» Вот как он выдал, наш Лунелинк, не смотрите, что он обычно такой вежливый и обходительный. Тут уж всем сделалось стыдно. Потом только выступил Годфруа Буйонский и стал призывать прекратить спор и оставить все как есть. Наконец и папский прихвостень… Простите, что я так грубо о епископе Адемаре, но уж мы то знаем, что это за птичка. Так вот, наконец, и он высказался, чтобы оставить титул князя Антиохийского за Боэмундом, поскольку он больше всех стараний приложил к тому, чтобы и городом овладеть, и Кербогу прогнать, и его норманны много голов положили, две трети их погибло за весь поход. На этом, слава Богу, все и окончилось. А вы говорите, чудо. Нет, не верю я, что эта железяка и есть настоящее копье, которым Господа Иисуса Христа на кресте проткнули. Чудес, к сожалению, не бывает.
— Да как же у тебя язык поворачивается говорить такое после всего, что произошло под стенами Антиохии! — воскликнул я в негодовании, потому что все можно стерпеть от Аттилы, -но только не его грубый материалистический склад ума, позволяющий ему делать столь дикие и безрассудные заключения относительно природы чудес и вообще их существования в мире. — А разве не чудо, что когда мы вырвались из ворот города и бросились на осаждающего врага, турки струсили и бросились бежать? Разве не чудо, что ни один из них не осмелился даже близко подойти к Боэмунду, несущему копье Лонгина? Нет, Аттила, ты как хочешь, можешь и помереть при своем глупом убеждении, что чудес не существует, но я верю, чудо произошло. Да я весь был охвачен этим чудом! Я не могу объяснить, откуда взялись тогда силы скакать, драться, преследовать врага.
— Да, я тоже верю, что произошло чудо, — поддержал меня жонглер Гийом. — Иначе этого и не назовешь.
— Чудеса есть, — твердо сказала Елена.
Все остальные встали на мою сторону, кроме служанки Крины, которая воздержалась от каких-либо суждений на этот счет.
— Что же было дальше? Вы двинулись на Иерусалим? — спросила жена полководца Николая.
— Нет, — ответил я и приступил к окончанию рассказа о крестовом походе. — Нам нужно было сначала закрепиться на отвоеванных рубежах, обеспечить себе тылы, захватить как можно больше городов в окрестностях Антиохии. Мы с Аттилой и Дигмаром пошли за Годфруа Буйонским на крепость Тель-Башир, которой овладели почти безо всякого труда. Оставив там небольшой гарнизон, двинулись дальше и взяли крепость Равендан. Во время штурма погиб мой добрый толстяк Дигмар. Стрела попала ему в щиколотку, но острие проклятой стрелы оказалось отравленным, и он скончался в страшных мучениях. Териак, найденный у местного травника, когда мы захватили Равендан, не успел помочь — было уже слишком поздно. Перед самой смертью Дигмар перестал стонать и метаться. Он посмотрел на меня и промолвил последнее слово: «Адельгейда». После этого взор его остекленел, а выражение лица сделалось таким, словно он увидел нечто невыразимо прекрасное, величественное, и какая-то главная истина открылась ему. Потом мы еще воевали в окрестностях Антиохии против разрозненных отрядов Кербоги и эмира Дамасского. Выяснилось, что ссора между двумя этими великими полководцами тоже сыграла немаловажную роль в нашей победе в битве при Антиохии. Хотя это нисколько не умаляет того чуда, о котором я говорил вам с такой убежденностью. К осени крестоносцы значительно расширили свои владения. Роберт Норманский захватил портовый город Латакию, что оказалось весьма кстати, поскольку пристань Святого Симеона около Антиохии была, как я уже говорил, сожжена Кербогой. Боэмунд и Танкред с провансальским отрядом Раймунда Тулузского овладели сильной крепостью Мааррой, где вновь между норманнами и французами вспыхнул спор, кому владеть Мааррой, и в результате Боэмунду удалось-таки отстоять вновь свое право. Он, конечно, своего не упустит, и думаю, когда мы возьмем Иерусалим, он добьется, что его провозгласят королем и попечителем Святого Града. Потом наступила осень. Я ждал, что к сентябрю или октябрю вожди похода примут решение идти на Иерусалим. Но они все медлили и медлили. Говорили о том, что египтяне, недавно захватившие Иерусалим у турок, очень сильны, и необходимо как следует набраться сил для продолжения похода. К тому же, в августе скончался папский легат Адемар, епископ Ле-Пюи, а без личного представителя римского папы многие идти на Иерусалим отказывались, хотя другие, и я в том числе, убеждали их, что у нас знамя Святого Петра, у нас копье Лонгина, при нас множество священников, и если папский комиссар явится в уже освобожденный Иерусалим, то он скорее всего не огорчится, что город взяли без его ведома и благословения. Ближе к зиме было принято решение начать поход на Иерусалим весною следующего года. Первым уплыл во Францию Гуго Вермандуа. Затем и многие другие рыцари решились съездить в родные края, чтобы к весне возвратиться и продолжить поход. Я настолько истосковался по Евпраксии, что у меня не оставалось сомнений, ехать или не ехать. Возможность кораблекрушения страшила меня не больше, чем перспектива зимовки в Антиохии с тоскливым ожиданием и мечтами о далекой встрече с возлюбленной. Так мы с Аттилой оказались на корабле, отчалившем от Латакийской пристани, а затем — здесь, на Кипре. И после всего, что я рассказал вам, умоляю вас, прекраснейшая Елена, отпустите нас домой! Прикажите снарядить ваш корабль и пусть он доставит нас хотя бы до берегов Греции! Будьте столь великодушны!
— Я отпускаю вас, — ответила Елена. — Да-да, не смотрите на меня таким недоверчивым взглядом. Я не смею больше задерживать вас после всего, что вы пережили. Садитесь на мой корабль и плывите хоть до самой Венеции. Только не тоните больше, ладно? Я вижу, что вы действительно умрете, если не повидаетесь со своей Евпраксией. Хотелось бы мне хоть одним глазком взглянуть на нее, чем же она так хороша… Да, и вот вам мое условие, без которого я не согласна отпустить вас. Вы поедете один. Аттила останется со мной. По весне я снаряжу его и отправлю в Антиохию. Согласны?
О, какое непередаваемое чувство я испытал, Христофор, когда, не веря своим ушам, внимал ее неожиданному согласию! Все во мне словно наполнилось новой жизнью, как когда после долгих дней путешествия по пустыне входишь в тенистый зеленый оазис. Я бросился целовать руки критской Цирцеи, лопоча слова непомерной благодарности. Каково же было мое удивление, когда я услышал противный голос Аттилы:
— Э нет! Я не согласен. Или мы оба остаемся здесь, или оба едем домой. Мы — люди неразлучные.
— Опомнись, Аттила! — воскликнул я. — Прекраснейшая из женщин просит тебя остаться у нее в гостях, а ты еще смеешь отворачиваться от такого предложения. Разве плохо тебе здесь? Разве ждет тебя дома жена?
Я так горячо набросился на него, что он растерянно захлопал глазами:
— Да я что… Я ничего… Я же думал, вы не захотите ехать без меня. Разве вам хорошо будет без старика Аттилы?
— Мне будет очень плохо без моего старого болтуна и гуляки, — ответил я, смягчаясь. — Но время пролетит быстро, и вскоре мы вновь встретимся в Антиохии. Конечно, если бы прекраснейшая Елена отказалась от своего условия…
— Нет! — резко произнесла Елена, топнув ножкой.
— Ну, раз нет, то нет, — вздохнул Аттила. — Что поделать, женщина если решит что-нибудь, то бывает, что из нее это тараном не вышибешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60