А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— И напрасно, сударь, — вновь наваливаясь на сочную ягнятину, проговорил епископ Бове. — Ведь, да будет вам известно, я сам присутствовал при гибели Конрада. Шел за ним по пятам, когда его убили ассасины, и уж кому-кому, а мне вы можете верить. Это Ричарда рук дело. Тем более, что, скажу по секрету, у великого магистра тамплиеров есть точные доказательства сговора Ричарда с ассасинами. Уж вам-то де Сабле должен был сообщить об этом.
— Нет, не сообщал…
— Значит, еще сообщит. Теперь смотрите, кого выбирают новым королем Иерусалима. Анри Шампанского. Выгодно это Ричарду? Конечно выгодно. Он теперь отправится воевать с Филиппом, Анри отдаст Саладину все, что тот еще не прибрал к своим рукам, и Ричард сможет спокойненько обвинять во всем короля Франции, из-за коварства которого сорвались все планы крестоносцев.
— Не вижу логики, — сказал Робер де Шомон. — Поначалу вы утверждали, что Ричарду для спокойного отправления на родину необходимо было избрание королем сильного Конрада, затем вы стали утверждать противоположное, что он для того устроил покушение на Конрада, чтобы поскорее отправиться воевать с Филиппом и покинуть Святую Землю.
— Напрасно, сударь, вы будете искать логику в поступках Ричарда, — не моргнув глазом отвечал епископ Бове. — Ее нет. Разве может быть логика в действиях человека, целиком и полностью находящегося под каблуком у капризной и взбалмошной жены?
Не желая дольше выслушивать клевету в адрес своего любимого государя, Робер постарался перевести разговор на другие темы. Утром следующего дня епископ Бове покинул Фамагусту и отправился дальше в Европу, а у Робера стала развиваться мысль о том, что надо бы ему оставить Кипр на попечение своих ближайших помощников, тем более, что дела на острове идут хорошо, а самому отправиться туда, где сейчас Ричард. Робер чувствовал — король Львиное Сердце как никогда нуждается в присутствии рядом с ним искренних и преданных друзей. И в первых числах июня Робер отправился в Святую Землю.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В эту весну, предварявшую конец похода, сенешаль тамплиеров Жан де Жизор подружился с герцогом Бургундским, коему весьма нравилось как старый тамплиер тонко и остроумно высмеивает Ричарда. Нередко собирались они избранной компанией и принимались сочинять анекдоты про то, как Львиное Сердце самую малость не дошел до Иерусалима и закрыл глаза, чтобы не видеть Святой Град, про то, как он мечется между Беранжерой и любовниками (почему-то до сих пор считалось верхом остроумия пережевывать старые сплетни о мужеложестве Ричарда), про то, как Беранжера ловко наставляет ему рога, хотя молодая королева была чиста и ни разу не дала повода подозревать ее в неверности, и все это знали. Уютная и неприхотливая компания пригревалась при Гюге Бургундском. Герцог ожидал, что, как только Ричард отправится в свои владения воевать с вероломными Филиппом-Августом и Джоном Лэклендом, роль сюзерена Бургундии значительно выделится и можно будет претендовать на пальму первенства среди вождей похода.
— Однако, что он мешкает? — как-то раз, сидя за огромным бокалом назаретского вина, капризно спросил герцог. — Когда же он сгинет отсюда? Он дождется, что его братец Жан и король Филипп приберут к рукам все его земли, да еще пошлют гонца с требованием прислать им Беранжеру, ха-ха-ха-ха!!!
— Надо бы его малость поторопить, — любезно согласился навигатор ордена Креста и Розы. — Вот бы здорово, если б кто-нибудь сочинил на него едкую сатиру в виде кансоны и пустил гулять свое произведение по лагерю крестоносцев. У вас есть на примете какой-нибудь талантливый стихоплет, но такой, у которого ни стыда, ни совести не предусматривалось Всевышним с момента зачатия?
— Дайте подумать, — зажав в кулак бороду, откликнулся герцог. — Есть у меня славный малый Разоль из Орси, но этот не годится, поскольку хоть он и язва, но никогда не выйдет за рамки приличия. Есть у меня Гираут де Трене, но этот лежит в лихоманке и вряд ли вообще очухается. Жонглеров-то хватает, но такого, чья желчная песня могла бы сразить Ричарда…
— Ваше сиятельство, — обратился к герцогу маркиз де Буска, — у меня есть на примете отличный негодяй, просто пальчики оближешь, какая сволочь. Он промышляет тем, что сочиняет любовные письма для рыцарей, желающих овладеть постелью какой-нибудь из местных красоток. За это он получил прозвище Пистолет, то есть, «письмишко», и вообразите только, все знают, что этот мерзавец, передавая письма избранным горожанкам Сен-Жан-д'Акра, успевает еще проверить, хороша ли намеченная тем или иным его заказчиком постель.
— Позвольте, но на кой черт он нам нужен? — удивился герцог.
— Не спешите, мсье Гюг, — возразил граф де Сервьер, — я тоже знаю этого шалопая, которого зовут Фальконетом, но прозвище у него действительно Пистолет.
Помимо любовных посланий он сочиняет наигнуснейшие, наискабрезнейшие песенки, не лишенные таланта. Некоторые из них подолгу пользуются успехом и распеваются во время винных возлияний.
— Почему же я до сих пор их не слыхал? — обиженно скривил губы Гюг Бургундский.
— Потому что они отвратительно грубы, ваше сиятельство, — ответил маркиз де Буска. — Они не для вашего уха.
— Вздор! — возмутился герцог. — Я обожаю скабрезности. Всякий настоящий полководец любил грубую шутку, от которой несло, как из конюшни. Вспомните Цезаря, вспомните Шарлеманя… Приведите ко мне эту бестию, завтра же. Быть может, он исполнит то, что так мудро, задумал сенешаль Жан.
— Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — сказал граф де Сервьер. — Я сейчас же пошлю за Пистолетом.
И действительно, через каких-нибудь полчаса взору герцога явился весьма неприглядный, можно даже сказать, гадкий субъект с лицом нездорового цвета, тощий, но вместе с тем обладающий круглым брюшком, так что можно было подумать, будто он проглотил дыню; выслушав пожелание герцога, он, не долго думая, тотчас же принялся сочинять сатиру на Ричарда, и когда были готовы два куплета, он прочел их, получил одобрение, сопровождавшееся десятком монет, и отправился сочинять дальше, пообещав к утру закончить. Герцог Гюг де Бургонь остался весьма доволен.
— Кажется, это тот самый перчик, который нужен для нашего кушанья. Точнее даже, не перчик, а чеснок. Малый препротивный, сразу видно, что подлец. Я уверен, он справится со своим заданием.
На другой день Пистолет явился к герцогу Бургундскому с готовой песней, слушая которую, присутствующие крякали, покашливали и даже краснели, но одобрительно кивали головами. Песня была наигнуснейшая, наипакостнейшая, хулы на Ричарда возводились невообразимо наглые, такие, что самый лютый враг короля не мог не признать их несправедливости, но при этом нельзя было отказать в таланте сочинителю, его песня пылала остроумием и самые подлые скабрезности в ней подавались не без изящества. Гюг отвалил стихоплету целых два бизанта и повелел объехать с песней все войско.
Вскоре песня, которую многие, не особо разборчивые в том, что хорошо, а что плохо, крестоносцы стали охотно распевать, сидя у костра за чаркой доброго вина, дошла до ушей того, кому она посвящалась. Выяснив, кто сочинитель, Ричард приказал доставить Пистолета к нему во что бы то ни стало. За дело взялся Робер де Шомон, только что приплывший в Святую Землю с Кипра, он быстро разыскал стихоплета, который, боясь козней со стороны оклеветанного им короля, уже собирался на время перебраться куда-нибудь в Тир или Антиохию. Рассмотрев автора гнусной песни, Ричард сказал:
— Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою песню сам, и при том с таким же в точности выражением, как ты пел ее Гюгу Бургундскому. Идет?
— Насчет женщин вы точно заметили, ваше величество, — отвечал Пистолет. — Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край, но это только так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два бизанта. Будете ли и вы столь же щедры?
Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но успокоился, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:
— Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет — слишком скромненькое прозвище для тебя. Ладно, если мне понравится твоя манера исполнения, я заплачу тебе два бизанта.
Пистолет, с лица которого так и не сходило наглое «была — не была!» выражение, исполнил свою песню точь-в-точь, как тогда Гюгу Бургундскому. Слушая всю песню целиком (а доселе до Ричарда доходили лишь разрозненные обрывки из разных ее куплетов), король Львиное Сердце то хмурился, то фыркал, а то, краснея до ушей, закатывался громким смехом. Когда Пистолет допел, Ричард, немного поморщившись, произнес:
— Песня гнусненькая, но искра таланта в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слышать многих певцов, по сравнению с которыми твое исполнение — писк комара на фоне соловьиных трелей. Чорт с тобой; бизант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать — за одну только твою смелость и нахальство.
Получив совершенно незаслужённый бизант, наглый Пистолет вдруг заявил:
— Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гюга Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему бы не хотелось услышать в песне.
На лице Ричарда изобразилось презрение:
— Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не смогу сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоталантливого и неотесанного грубияна и клеветника, вроде тебя?
— Вряд ли у вас получится так хлестко, как у меня, — возразил негодяй. — Вы чересчур учтивы и деликатны.
— Бьюсь об заклад, что не прибегая к грубостям, сочиню песню, после которой Гюг де Бургонь от стыда сядет на корабль и уберется отсюда восвояси. Если нет, дам тебе еще три бизанта, а если я выиграю, ты дашь торжественный обет не сочинять больше кансон, содержащих непристойную брань. По рукам?
— Пять бизантов, а не три, и — по рукам.
Двух дней не прошло, как песня Ричарда была сочинена. Бургундский герцог высмеивался в ней с такой едкостью и так точно, что очень скоро все войско крестоносцев знало ее наизусть, и при этом король Львиное Сердце не употребил ни единого бранного или даже грубого слова. Прошла еще неделя, и можно было наблюдать, как Гюг де Бургонь и его люди поднимались по трапу венецианской галеры, дабы в стыде и позоре убраться восвояси к берегам Европы. А в доме, где жил король Ричард, жонглер Пистолет, проиграв в споре, давал клятву не писать больше непристойных песен.
Тем временем о Саладине приходили вести довольно странные — то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное — будто Саладин замыслил, отречься от Магомета, принять христианство и побрататься с королем Ричардом. Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались, но одно становилось ясно — в стане врага начиная с лета творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными и некоторые из них уже оставили свою службу у него, а это могло быть сигналом только к одному — к тому, что пора, и как можно скорее, собирать новый поход на Иерусалим. Посоветовавшись с великими магистрами тамплиеров и госпитальеров, Ричард объявил о походе и вскоре двинул войска на восток. Коннетабль ордена тамплиеров Робер де Шомон сопровождал его, а полный ровесник Робера, сенешаль Жан де Жизор, отбыл в Аккру дабы распорядиться относительно подключения к походу находящихся там войск.
Первые лучи рассвета еще не успели коснуться дальних холмов на востоке, когда Ричард Львиное Сердце, попрощавшись с Беранжерой и пообещав ей скорое свидание в Иерусалиме, повел за собой крестоносцев. Как ни старался он скрыть отсутствие решимости, не из тех он был людей, кто может надеть на себя маску и казаться не таким, каков есть в ту или иную минуту. Вот и Беранжера это почувствовала шепнув напоследок: «Мой Иерусалим там, где есть ты, любимый». Робер де Шомон, также видя усталую обреченность во взгляде своего государя, пытался ободрить его, но так неумело, что Ричард в конце концов рассердился:
— Перестань, Робер. Думаешь, я не уверен в грядущей победе? Я уверен в ней более, чем когда либо. Ведь точно известно, что в стане врага происходит смута и Саладин пребывает в резиньяцииnote 18… А кроме того, недавно мне было дано видение, точный смысл которого мне покуда неведом, но кажется, это явный знак того, что нам следует идти на Иерусалим именно теперь.
На самом деле смысл видения, посещавшего несколько раз Ричарда в последние дни, не был ему ясен. Впервые оно явилось ему в замке Мерль, неподалеку от Яффы, куда не так давно они с Беранжерой отправились ради развлечения, а также отведать ранних арбузов, коими испокон веку славилось близлежащее село Тонтура. После великолепного обеда король пожелал уединиться со своей возлюбленной супругой и в самый пылкий миг любовного наслаждения в окно отведенной для четы спальни влетела белоснежная голубка. Она стала порхать вокруг головы Ричарда и кружилась довольно долго, покуда не вылетела обратно через окно. Но самое удивительное, что король-то ее видел, а Беранжера нет. В другой раз, Ричард увидел голубку, стоя на одной из башен замка Кафарлет. Башни Кафарлета своей округлостью напоминали королю луарские замки, и он любил приезжать сюда время от времени. И снова он был вдвоем с Беранжерой, и, как и в прошлый раз, он видел голубку, а Беранжера — нет. Птица появилась в небесах словно из ниоткуда. Покружив над головой Ричарда, она устремилась на восток, и король подумал: «Верный знак, что мне пора снова идти на Иерусалим», но голубка вдруг вернулась, вновь покружила над рыжими кудрями Ричарда и улетела на сей раз в противоположном направлении, в сторону моря, растаяв над голубой лазурью Медитерраниума. В третий раз то же самое повторилось в Яффе, сразу после совета с храмовниками и госпитальерами и объявления нового похода. Что означали эти странные движения птицы? То ли, что Ричард завоюет Иерусалим и с честью вернется домой за море? Или что он двинется в сторону Святого Града, но вынужден будет потом с позором покинуть Левант и возвратиться в Европу ни с чем? В любом случае, голубка предрекала ему путь сначала на восток, а уж потом за море.
В Шато де Какой, небольшом замке, возвышающемся над чахлым селением в самом сердце Шаронской долины, где крестоносцы остановились, чтобы передохнуть и подкрепиться, Ричарда подстерегало нежданное-негаданное несчастье — он вновь обнаружил признаки болезни, умертвившей его старших братьев. Он хорошо помнил, что еще вчера ничего такого не было, и вот сегодня будто кто-то невидимый бросил ему в пах целую пригоршню прыщей. С этого мгновенья тягостное чувство не покидало короля. Сыпь стремительно распространялась по телу, и Ричард, молясь в одиночестве, со слезами упрашивал Бога дать ему знак — этот недуг предвещает будущую погибель или же он исчезнет, как только крестоносцы под знаменем с чашей войдут в освобожденный Иерусалим? Наконец, войско Ричарда достигло той самой Бетнубы, откуда в прошлый раз оно повернуло назад, обманутое лживыми сведениями наймитов Жана де Жизора. И, будто желая проверить свой рок, Ричард повелел и на сей раз разбить здесь лагерь, здесь дожидаться прибытия основных сил из Сен-Жан-д'Акра.
Стояла изнурительная жара, крестоносцы изнывали от бездействия и зноя с каждым днем ожидание подкрепления становилось все томительнее, наступил июль, сарацины все назойливее тормошили лагерь своими частыми и весьма удачными вылазками, а король Львиное Сердце лежал в своем шатре, осыпанный прыщами, потный и горячечный. Однажды, когда Робер де Шомон сидел подле его постели и рассказывал какой-то очередной случай из своей жизни на Кипре, Ричард приподнялся с подушки и воскликнул:
— Голубка! Вот она! Наконец-то!
Роберу сделалось не по себе. Он пытался понять, что происходит с королем, но не мог. Ричард видел голубку, летающую над его рыжей головой, и зеленые глаза короля сияли, как капли быстро пронесшегося ливня на свежей зелени листьев в лучах брызнувшего солнца. Ричард вскочил с постели и выбежал из шатра. Робер бросился за ним следом и увидел короля, замершего в оцепенении, лицом на запад, а спиной на восток, и когда тамплиер осмелился промолвить: «Ваше величество. ..», монарх повернулся к нему потухшим взором и произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44