— А я, Тигид Перенний, я прощаю тебя, — невозмутимо отозвался престарелый сенатор.
У префекта преторских когорт аж дух захватило при виде подобного самообладания, но чувствуя, что не сумеет ответить с подобающим достоинством, он воздержался от реплики и сделал преторианцам знак увести приговоренного.
Их шаги давно затихли вдали, а Перенний все еще сидел, точнее, расслабленно лежал в своем кресле, не в силах разобраться в противоречивых чувствах, которые пробудил в нем сенатор. Но вот голоса стряпчих прогнали его задумчивость:
— Префект, доносчик пришел. Пропустить?
Тут Перенний мгновенно опомнился. Процесса он не желал так же, как и казни Аполлония.
Сам того не желая, он был глубоко поражен мужеством старика. Он, без сомнения, мог бы спасти его, если бы этот донос так не осложнил дела. С мгновенно похолодевшим взглядом он приказал пропустить посетителя.
Плотная фигура Сервилия, вызывающая пышность его одежды, его ухватки, одновременно приниженные и заносчивые, — все это было префекту до крайности противно. Он резко осведомился:
— Чего ты хочешь?
— Господин префект, я здесь, чтобы востребовать причитающееся.
— Какое причитающееся?
— Ну как же, господин, добро этого злополучного врага нашей родины, которого я разоблачил с таким трудом.
— Стало быть, вот для чего ты донес на сенатора Аполлония!
— Для этого, но есть и еще причина.
— Какая же?
— Несколько лет тому назад сенатор, то есть я хочу сказать, этот злосчастный христианин, причинил мне, да и еще кое-кому, крупный ущерб.
На уточнениях Перенний не настаивал.
— С какой стати ты претендуешь на его имущество? Ты же знаешь, что закон об оскорблении величества, вознаграждавший доносчиков, передавая им собственность их жертв, не применяется со времен правления Нервы.
— Однако, господин, я полагал, что... по существу... ведь в некоторых городах Империи еще сохранился обычай делить имущество христиан между теми, кто их изобличил!
— Возможно. Но в таком случае знай, что в Риме существует закон еще более почитаемый: карать смертью любого, кто станет по той или иной причине виновником гибели сенатора!
Захваченный врасплох, Сервилий смертельно побледнел, услышав эту плохо скрытую угрозу:
— Я, конечно, слышал о таком законе, но...
— А тебе известно, что я только что приговорил сенатора Аполлония к смертной казни, а ответственность за это лежит на тебе?
Сервилию показалось, что стены смыкаются и вот-вот раздавят его:
— Но, господин! Ты же действовал от имени правосудия, а я поступил как честный подданный!
— Ты действовал как алчный и завистливый негодяй. Что до меня, я совершу воистину справедливое деяние как раз тогда, когда согласно закону покараю тебя за твой поступок.
С нескрываемым удовольствием префект увидел, как исказилось лицо Сервилия. Выпрямившись, он возвестил свое решение куда увереннее, чем тогда, когда перед ним был Аполлоний.
Казнь Аполлония и Ливии вызвала страшное волнение у двадцати трех рабов их семейства. Флавия была потрясена еще больше прочих. Калликсту, который пытался ее утешать, она сквозь рыдания призналась, что у нее такое чувство, будто она вторично утратила отца. Причем несравненно более великодушного, чем первый.
— Но я же навсегда с тобой, Флавия.
Едва успев произнести эти слова, он осознал, какой это ребяческий лепет, и движение, которым девушка отстранилась от него, тотчас подтвердило эту мысль. Впрочем, он и сам не мог отделаться от ощущения невосполнимой утраты. Это было одной из причин, почему он неприязненно воспринял речь, накануне произнесенную Ипполитом, когда тот, собрав их в атриуме, чтобы сообщить печальную весть, призывал не оплакивать сенатора и его сестру, а скорее завидовать обретенной ими несравненной привилегии отдать жизнь во славу Христову. Калликст не смог долго сдерживаться:
— Узнаю это искусство парадокса, которым владеют одни шарлатаны. Твой бог одновременно всемогущ и безмерно добр, но ты находишь вполне естественным, что он бросает на погибель одного из своих самых преданных почитателей!
— Зато ты престранно сочетаешь культ Орфея с отрицанием жизни после смерти.
— Это здесь ни при чем!
— Если ты, подобно нам, убежден, что смерть — не конец всему, но лишь переход. Дверь, ведущая в жизнь иную, согласись. Было бы, по меньшей мере, нелепо воображать, что нам уготована вечная юдоль скорби, особенно если наши заслуги достойны лучшего наследства.
В который раз Калликст испытал раздражение, столкнувшись с ловкой риторикой юного вольноотпущенника. Сознавая, что на этой почве ему с таким противником не тягаться, он переменил тему:
— Кстати, о наследстве: не знаешь, освободят нас согласно желанию покойного Аполлония или нет?
Взгляд Ипполита стал еще более укоризненным:
— Поистине для этого язычника нет ничего святого. Ты, в самом деле, думаешь, что сейчас подходящее время для таких разговоров?
— Мне сдается, — съязвил Калликст, — что у тебя, как вольноотпущенника, такое преимущество, которое позволяет не придавать особого значения судьбе рабов вроде нас!
— Фракиец прав, — поддержал кто-то из присутствующих. — В самом деле, это вопрос: они собираются уважить волю нашего прежнего хозяина?
Ипполит был вынужден признаться, что понятия об этом не имеет. Завещание так и не было составлено, и свое заявление Аполлоний сделал в отсутствие представительного свидетеля. Молодой человек ждал возвращения своего отца, который отправился разузнать, что нового. А до тех пор он просил всех заняться своими обычными делами.
Рабы повиновались, но вяло, на сердце у всех было пасмурно, разум терзали тысячи опасений. Дни, что последовали за тем, перемен не принесли. Обитатели дома продолжали томиться, колеблясь между надеждой, за которую еще цеплялись, и горькой печалью.
Только когда настали иды, Эфесий снова созвал их.
— Сегодня я в последний раз обращаюсь к вам, — начал управитель. — Существует, впрочем, кое-кто, кого это обрадует, — уточнил он, умышленно останавливая свой взор на Калликсте, — все, чего мне бы хотелось, это чтобы он никогда не пожалел о таком своем умонастроении.
Он помолчал, словно хотел придать побольше веса тому, что за сим последует, и все догадались, какое глубокое волнение скрывается за неподвижностью его строгих черт.
— Наш хозяин и его сестра не оставили никакого официального наследника. А поскольку ни тот, ни другая не собрались составить завещание...
— Однако, — перебил чей-то голос, — Аполлоний ясно выразил свое намерение дать нам свободу.
— Но присутствовали при этом только мы, никто больше. Наше свидетельство не имеет никакой ценности в глазах закона. А нашего хозяина арестовали, не дав ему времени составить, подписать и заверить завещание.
— Если так, что же с нами будет? Эфесий тяжело вздохнул. Потом сообщил:
— Господин Карпофор принял решение взять под свое покровительство всех, кто состоял на службе у его друга. Он принадлежит к семье Цезаря. Его решению никто не может воспротивиться.
Выражение лиц рабов, собравшихся в атриуме, разом изменилось. Мечта рассыпалась в прах. Надежда, с которой они носились все эти дни, превратилась в ничто. Разумеется, Карпофор был ближайшим другом Аполлония, но все, кто сталкивался с ним близко или хотя бы наблюдал его издали, знали, какой скверной репутацией испокон веку пользовались всадники-сирийцы. Их упрекали в коварстве и жадности. Раболепные перед вышестоящими, они были безжалостны к подчиненным.
— А как насчет тебя и твоего сына? — сухо осведомился Карвилий.
— Мы вольноотпущенники, а стало быть, можем поступать так, как нам заблагорассудится. В том числе вместе с вами отправиться к Карпофору. Но мы с Ипполитом решили не делать этого. Когда послужишь такому человеку, как Аполлоний, приспособиться к другому хозяину уже невозможно.
— Нам будет не хватать вас, — в непосредственном порыве вырвалось у Флавии.
Задетый за живое, Калликст оглянулся на нее и увидел, что глаза девушки полны слез.
Глава XII
Февраль 183-го .
Карпофор обитал в громадном поместье, расположенном за пределами Четырнадцатого округа, милях в семнадцати от столицы. Перед домом расстилались возделанные поля, расположенные террасами, выше был разбит парк, пестревший купами деревьев и водоемами, а у подножия сосняка серебристой лентой вился искусственный ручей. Чтобы придать больше эффектности обычному атриуму, там был воздвигнут впечатляющий полукруглый портик, который вкупе с выступающими краями крыши создавал идеальное укрытие от непогоды.
В центре сооружения находился перистиль, вокруг которого располагались бесчисленные покои, где экседры были со всех сторон снабжены оконными проемами, такими же широкими, как двустворчатые двери. Карпофор, даром что в литературе разбирался неважно, ради вящей услады до того дошел, что задумал обзавестись библиотекой. Ее вогнутый фасад был спроектирован так, чтобы солнце проникало туда во все дневные часы. Снаружи, в одном из уголков парка, был сооружен бассейн с подогревом; оттуда к тому же открывался вид на море, лес и холмы до самого горизонта.
Внутри же по контрасту с бесхитростной прелестью пейзажа царствовала шокирующая роскошь. Тут и там красовались золотые и серебряные вазы, инкрустированные тонкими пластинами из полудрагоценных камней, соседствуя с разложенными на тех же столах грубоватыми поделками из коринфской бронзы.
Каменные плиты купальных зал были богато инкрустированы серебром. В покоях, игравших роль трапезной, в избытке теснились ложа из слоновой кости, придвинутые к тяжелым столам из бронзы и дерева драгоценных пород. Что до сада, он был разбит под надзором хозяйки и в полном соответствии с ее указаниями. Не удовлетворясь тем, что заставила окружить не только дом, но и все служебные постройки лабиринтом газонов, лавровых деревьев и беседок, увитых розами, матрона настояла, чтобы там еще повсюду натыкали мраморных божеств.
Таким образом, статуи фавнов, сатиров, нимф, алтари с претензией на трогательную сельскую наивность выглядывали из кустов не реже, чем святилища, разбросанные по склонам Капитолийского холма. Не забыты были и тритоны, нереиды и отпрыски Ниобеи, замершие на страже тенистых водоемов.
Все это, само собой, нуждалось в целом легионе садовников, усердно понуждающих природу склоняться перед нелепыми требованиями того, что матрона именовала «искусством». В угоду ему тисы, платаны и кипарисы немилосердно обкарнывались, принимая формы латинских букв, слагающихся в девизы, грозных сторожевых псов, а то и кораблей, составляющих флотилию Карпофора.
Корнелия, чьими заботами и вдохновением поддерживалась жизнь этого фантасмагорического мирка, как раз в это время занималась взращиванием аллеи совместно со своей подругой Оливией и ее племянницей Маллией. Отличаясь преувеличенной глистообразностью, эта последняя имела костлявое лицо с орлиным носом и выдающимися скулами. Ее большие широко распахнутые черные глаза под густыми бровями всегда горели неутоленным желанием.
Как все патрицианки старинного рода, Корнелия и Оливия сетовали на вынужденное пребывание «в этой пустыне», где, вдали от визитов, зрелищ и лавок столицы, они день за днем исходили смертельной скукой.
Маллия блуждала вслед за двумя матронами, отставая на пару шагов, и если не жаловалась вслух, то про себя не меньше их тосковала о столичной жизни, позволявшей ей, в ту пору едва достигшей двадцати одного года, коллекционировать любовников и разводы. Для нее их словечко «пустыня» и поныне означало не что иное, как обуздывание телесных вожделений.
Сейчас эти три женщины подошли к группе человек в двадцать, собравшихся вокруг местного управителя. Последний, усевшись за стол, раздавал им восковые таблички с именами.
В отличие от Корнелии и Оливии, которые бросили на это скопление народу разве что один рассеянный взгляд, чтобы тотчас же направить свои стопы в атриум, Маллия задержалась под портиком, чтобы получше рассмотреть этих людей. Тут-то она его и приметила. Ростом он был выше большинства своих товарищей, движениями и фигурой походил на атлета, да еще отличался строгостью и вместе с тем чистотой черт лица. Все это разбудило в ней желание столь же жадное, сколь внезапное.
Да кто же он, этот мужчина? Кто все эти люди? Ей вдруг припомнилось: Карпофор что-то упоминал вскользь о рабах покойного Аполлония...
Уже больше трех часов прошло с тех пор, как их выстроили в ряд здесь, посреди двора. Знобящий северный ветер завладел небом над их головами, и солнце заволокли фиолетово-серые тучи.
Взгляд Калликста бесцельно блуждал по лицам товарищей. Все они прибыли сюда только вчера, но и этих нескольких часов хватило, чтобы понять, насколько эта новая жизнь будет отличаться от той, которую они вели в доме сенатора. Здесь все кипело, бурлило. Казалось, ты угодил в гигантский муравейник. Все, от хлеба до дверных молотков, включая сюда вино и ткани, изготавливалось в селении, прилежащем к имению. Здесь за большим числом рабов было закреплено множество нелепых и бесполезных занятий, есть чему подивиться: раб-распорядитель зрелищ, раб-врач, приставленный надзирать за одеждой, десяток крикунов, чьей единственной обязанностью было предшествовать носилкам Карпофора, своими воплями возвещая об их приближении, и самое удивительное — силенциарии, занятые исключительно тем, что побуждают прочую домашнюю прислугу соблюдать тишину.
— Ты что, глухой? Я спрашиваю, как тебя зовут!
— Калликст.
— Произноси отчетливей, я ничего не разобрал!
Фракиец оглядел того, кто, рассевшись за столом перед грудой своих восковых табличек, так бесцеремонно наседал на него с вопросами.
— Ну, так что это за имя такое?
Калликст умышленно выложил на стол оба своих кулака, как будто ему вздумалось опереться на них. Наклонясь к спрашивающему, он вплотную приблизил губы к самому его уху и повторил, вызывающе растягивая слово:
— Калликст...
Если бы этого человека с налета укусил шершень, и то не могло бы вызвать более бурной реакции. Он вскочил одним прыжком, в своем порыве сбросив со стола почти все таблички.
— Как ты смеешь?
Фракиец отступил на шаг, сохраняя полнейшую невозмутимость.
— Подними!
Он не шелохнулся.
— Ты соблаговолишь их поднять?
— Сделай, как он говорит, умоляю тебя! — простонал у него за спиной голос, который он ни с каким бы не спутал, — это была Флавия.
— Подать сюда бич!
— Заклинаю тебя, не делай глупостей. Это же не одного тебя касается. Подумай о других! Мы все заплатим за твое упрямство.
Калликст вздохнул, сделал несколько шагов навстречу управителю, приостановился так, что оба застыли лицом к лицу, потом присел и стал подбирать таблички, рассыпавшиеся по полу.
— Ну вот. Вот и славно. Знаешь, друг, я за тебя очень испугалась.
— Сожалею. Извини.
Вилликус, приведенный в замешательство неожиданной покорностью строптивого раба, мысленно выругался. Щелканье бича будило в нем ни с чем не сравнимое упоение.
— Какую работу ты выполнял у своего бывшего господина?
— Я занимался счетами имения.
Управитель уселся на прежнее место, что-то нацарапал своим стилем и затем, не поднимая головы, рявкнул:
— Следующий!
Калликст вышел из ряда и направился в комнаты, предназначенные им для сна. Пережевывая горечь испытанного унижения, он не столько вошел, сколько ворвался в это помещение, род подземной тюрьмы — эргастула, — где стояло три десятка кроватей. Тускло освещенное насилу проникающими сюда лучами света, помещение пропахло потом и плесенью. Он плюхнулся без разбора на одно из этих убогих лож. Так и лежал, уставившись в потолок, когда рука Флавии вдруг легла ему на плечо.
— Решительно, ты неисправим!
— Да что ты так всполошилась? В конце концов, я ведь не совершил ничего предосудительного. Ты же сама видела: этот субъект старался меня унизить. В доме Аполлония никогда ничего подобного...
— Аполлония больше нет! С Эсквилином покончено! Здесь нас бесповоротно возвратили к нашему истинному положению. Ты можешь это понять? Мы снова стали тем, чем никогда не переставали быть: слугами. Рабами.
Он приподнялся, опершись на локоть, и с вызывающей насмешкой проворчал:
— Это твой бог внушает тебе столь трогательную покорность?
— Ты глупый, Калликст, ты навсегда останешься глупым мальчишкой.
— Она права, — раздался голос Карвилия. — То, что ты выкинул, — чистое ребячество и могло навлечь на тебя самые тяжкие последствия. И это при том, что среди всех нас ты, вероятно, больше прочих имеешь шанс добиться, чтобы новый хозяин тебя оценил.
— А ты, Карвилий, в самом деле, считаешь, что заслужить высокую оценку этого толстяка — цель, заслуживающая труда? Да оглянись же вокруг. Вся эта назойливая роскошь — не более чем попытка скрыть пустоту и мерзость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55