И меня качали. И официанты здешние, херсонские, аплодировали мне бешено... Но вот кончилась война, и были вырваны у правительства кое-какие свободы. И был введен парламент, о котором один министр метко сказал: "У нас, слава богу, нет парламента..." А сейчас - мировая война!.. Война, которая ведется якобы во имя будущего счастья человечества! В интересах прогресса колошматят люди друг друга миллионами и миллионами уводят в рабство!
- Непременно, - подхватил кавказец. - В целях прогресса, да! Ничто в природе не пропадает! Ффа! Я пришел к какой мысли? Пароход изобретен когда, а? Во время наполеоновских войн? И паровоз в те же времена или несколько позже. Вот зачем Наполеон воевал, господа: чтобы появилась паровая тяга... Автомобиль появился когда? После русско-турецкой войны? Значит, вот из-за чего воевали русские с турками: из-за автомобиля... Аэропланы когда начали строиться на заводах? После японской войны? Значит, выходит, ухлопали миллион людей белых и желтых за что? За аэропланы! Факт. Анна Ивановна! Мне такие гениальные мысли приходят не каждый день! Какой такой будет новый двигатель после этой войны, - не знаю, конечно, только он будет очень за-ме-ча-тельный! Поэтому я хочу выпить еще вина за новый, еще неизвестный нам двигатель!
- А может быть, это будет совсем не двигатель, а бактериологи откроют, наконец, бактерию войны, - сказал Яблочкин.
- А вы не сомневаетесь в том, что подобная бактерия существует? улыбнулся ему Ливенцев.
- Должна существовать. Иначе человек не был бы настолько драчлив. Что война заразительна, как зевота, в этом, я думаю, все убедились. Вот уже и Италия в нее втянулась; теперь очередь за Румынией. А там, может быть, и Швеция не утерпит. Нет, бактерия войны существует, только ее пока не нашли. А когда отыщут, вот это будет торжество прогресса! Тогда всем министрам в первую голову скажут: портфель получили? Пожалуйте на противовоенную прививочку! И чтобы без свидетельства о прививке никого в министры не сажать.
- Бактерии эти гнездятся, конечно, в мозгу? - осведомился Дороднов.
- Несомненно. Там же, где и микробы бешенства. Бешеные тоже бывают воинственны и на всех кидаются. Эх, бактериология после этой войны расцветет пышным цветом.
- Бактерия войны давно уже найдена, - сказал, вздернув брови, Аксютин. - И прививки, говоря вашим языком, уже делаются.
- Инте-ресно! Кем?.. И где?
- Читали, что Либкнехт внес в рейхстаг запрос: намерено ли германское правительство немедленно приступить к переговорам о мире, отказавшись заранее от всяких аннексий? То есть и от Бельгии и от Сербии!
- Я читал, что Либкнехт при этом разошелся со своей фракцией, - заметил Ливенцев. - Что фракция его решила поддержать авантюру Вильгельма.
- Ну, это еще требует подтверждения, - нахмурился Аксютин.
- И что же ответило правительство на этот запрос? - спросил его Дороднов.
- Что может ответить правительство, опираясь на свои победы? Но ответить ему придется рано или поздно. И оно ответит. И оно очень серьезно ответит!
- А пока что бактерия войны питается мозгами немецких социал-демократов? - весело спросил лесник. - Это-то и удивительно!.. Но если после такой войны не перестроится совершенно жизнь, - поставьте тогда крест над человечеством.
- Хотя бы над нами кресты поставили, когда нас убьют, - хозяйственно сказала Анна Ивановна. - Все-таки привычка уж у нас, у русских, такая, чтоб на могилке нашей крестик торчал.
- Вам-то что же будет делаться в Одессе? И кто вас там убивать станет? - кивнул ей, улыбаясь, Кавтарадзе.
- Вот тебе раз! Чтоб я сидела в Одессе! Нет, мы уж решили ехать вместе! Но вот наш транспорт может потопить немецкая лодка, - и как же тогда кресты над нашими могилками? Этот случай нами не предусмотрен, Ваня!
Хрящев глянул на нее не совсем смело и пробубнил:
- Конечно, тебе лучше остаться. Я тебе все время говорю это.
- Нет, в самом деле вы хотите с нами? В качестве кого? И кто разрешит вам ехать? - отовсюду спрашивали Анну Ивановну.
Она улыбалась не без лукавства, но отвечала вполне спокойно:
- Высшему начальству не докладывать! Но что еду, - это решено. В каком виде? В обыкновенной шинели и шапке... в качестве, конечно, денщика ротного командира. Возьму с собою две колоды карт, будем играть от скуки в этих блиндажах и землянках.
- Кончено. Еще одна держава заразилась микробом войны, - с виду весьма горестно покачал головою Дороднов.
- Училась же я зачем-нибудь стрелять из пулемета? Мечтаю применить свои знания в этой области науки...
- Надеюсь, что ты сама убежишь после первого обстрела полка, - сказал Иван Иваныч.
- Ни в коем случае не надейся на это, - сказала Анна Ивановна и добавила совсем уже деловым тоном: - Ведь не все полковое имущество мы будем забирать с собою? Наверное, чучела для колки штыками и мишени оставим здесь на развод? Вообще вопрос - сколько и каких вещей мы можем взять с собою, самый важный вопрос, а из вас, конечно, никто об этом и не подумает. Признавайтесь, у всех у вас есть походные кровати? А то завтра же пошлите купить! Не то придется вам спать на голой земле, и если вы не схватите пули, то насморк получите непременно. А благодаря насморку Наполеон проиграл битву при Ватерлоо!
- Ну, уж если вы едете, Анна Ивановна, то у нас будет самый геройский полк в дивизии, - решил Кавтарадзе.
- И будем мы вас звать Жанной в память многострадальной Жанны д'Арк, добавил Яблочкин.
- Не противьтесь злу, Иван Иваныч, - сказал Ливенцев. - А то мы будем себя чувствовать в Болгарии очень уж сирыми. Вы читали, что в Рущуке семитысячный гарнизон немцев, что на улицах полицейские - австрийцы; вот что такое современная Болгария. А Сербии уж нет, а Черногория доживает последние денечки, а дарданелльская экспедиция дышит на ладан, и турки уж сами готовят экспедицию на Суэц... Кроме того, переезд наш морем на транспортах затянется, говорят, месяца на два: всю седьмую армию, то есть тысяч под двести человек, переправить на наших малочисленных транспортах - это тоже задача не из Малинина и Буренина. Допустим даже, что переправили, - какие сюрпризы могут нас ожидать за эти два месяца, - когда Макензену было достаточно трех недель, чтобы вывести Сербию из строя!.. Говорят, что у нас теперь имеются снаряды. Слава тебе, господи! А у немцев их сколько? И странное дело! Ведь когда-то не кто-нибудь, не какой-нибудь штафирка-пацифист, а сам Бисмарк - "железный канцлер" - говорил и повторял не раз: "Все Балканы с Константинополем вместе не стоят костей и одного померанского гренадера!" А у нас из-за Балкан с Константинополем хотят уложить без малого двести тысяч! Неумно, как хотите, - нерасчетливо! Нужно, чтоб были какие-нибудь шансы на выигрыш, если уж на то пошло, чтобы непременно передвинуть нашу армию на фронт, а так бросать ее, как хотят бросить, буквально на ветер, в трубу выпустить, что же это за жест отчаяния? И какое же терпеливое животное оказался в эту войну человек?.. Я читал как-то материалы о Разине. Его пытали по всем правилам этого жуткого ремесла, но он не сказал ни слова о своих так называемых "воровских" делах. А раз не признался, то по законам того времени судьи не могли приговорить его к смертной казни. Вот в какое затруднение судей поставил. Пришлось самому "тишайшему" царю приговор ему подписать. Легендарно терпелив оказался Разин. Однако современные войска побили этот рекорд терпения. Прогресс, что и говорить... Есть много определений человека. Я бы определил его так: человек - животное воинственное. Известно, что организованно воюет он с каменного века, но, несомненно, он воевал и раньше.
- И социал-демократы в Германии вотируют на войну кредиты, - живо вставил Аксютин.
- Я не читал. Я, впрочем, сегодня совсем не читал газет. Любопытно, что французские социалисты Альбер Тома, Гед, Самба и русские социал-демократы меньшевистской фракции тоже, конечно, за кредиты на продолжение войны!
- Так что в какое же положение ставится теперь социал-демократическая партия в целом? - улыбнулся Хрящев.
- То есть Второй Интернационал?
- Да, кажется... как же теперь "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", когда они должны воевать секция с секцией?
- Второй Интернационал взорван войной, - это ясно каждому. Но...
И Аксютин раза два высоко на морщинистый лоб вздернул и опустил на запавшие карие глаза свои летучие брови, готовясь сказать что-то, может быть неясное еще ему самому, когда вошел в комнату денщик Хрящева, уже достаточно заспанный, и обратился к Анне Ивановне вполголоса:
- Дозвольте доложить... просят их благородие, прапорщика Аксютина, до своей роты.
- Кто просит? - встревожился сразу Аксютин.
- Мабуть, ротный писарь, вашебродь.
Аксютин вышел в переднюю, но через минуту снова вошел, встревоженный еще больше и побледневший, и начал прощаться.
- Что такое? Что случилось? - вслед за Анной Ивановной спрашивали его все.
- Так, пустяки какие-то... Не может быть... - бормотал Аксютин.
- Однако уж двенадцатый час, - поздно... Я пойду с вами, - начал прощаться также и Ливенцев, рота которого была соседняя с ротой Аксютина.
И они вышли вдвоем. Писарь одиннадцатой роты, Эскин, говорил Аксютину:
- Я заходил к вам на квартиру, там мне не сказали, куда вы пошли. А к прапорщику Хрящеву я уж на всякий случай зашел: вижу с улицы сквозь ставни свет и голоса слышны.
- А голоса были все-таки слышны на улице? - спросил Ливенцев.
- Отдельных слов чтобы, этого нельзя было разобрать, а только так, голоса, одним словом, - ответил было осторожный Эскин, но добавил: - А что же вы хотите, ваше благородие, когда же здесь везде стены камышовые? Тута даже и сквозь одни стены на улице вполне может быть слышно, особенно у кого слух хороший.
Дома в этой части Херсона действительно строились из камыша, обмазанного глиной, и крыши кое-где были камышовые, и печи топили все тем же камышом, привозимым из щедрых днепровских плавней.
Аксютину хотелось узнать скорее, полнее и точнее, что именно случилось в его роте.
- Вся рота так и заявила, что никуда не пойдет? - спросил он вполголоса и с большою тревогой, и также вполголоса и оглядываясь в темноте, тихо отвечал Эскин:
- Чтобы вся решительно рота так заявила, то этого сказать, конечно, нельзя, ваше благородие... Отдельные голоса были "за". Тем более что это ведь все наделали двое пьяных. Они двое явились себе после поверки, как так и надо, и в доску пьяные и начали ругать фельдфебеля "продажной шкурой" и вообще себе буянить: "Никуда из Херсона мы не пойдем, как у нас здесь жены беременные и на этой неделе рожать должны"... Ну, одним словом, к этим двум умным другие дураки пристали, какие совсем даже ничего и не пили, кроме как воду из бака... И они тоже кричать стали: "Не пойдем! Все не пойдем!"
- Гм... Вот так история!
- А в десятой роте? - спросил Ливенцев.
- Оттуда ничего не было слышно.
- А что же пьяные? Куда пьяных дели? Кто же именно? Как их фамилии? быстро спрашивал Аксютин, делая при этом тощими ногами такие загребистые шаги, что Ливенцев, хотя и был выше его ростом, должен был идти форсированным маршем, а низенький Эскин почти бежал вприпрыжку.
- Фамилии - Погребняк и Бондаренко, вашебродь... Оба - золотце... В порту мариупольском грузчики были...
- Кто их пустил из роты?
- Пропусков я им не писал... Самовольные отлучники. Их пока в ротный карцер заперли до вашего распоряжения.
Казармы, к которым они подходили, были как раз те же самые казармы, в которых когда-то, лет десять назад, прапорщик Ливенцев кричал командиру роты, капитану Абрамову: "Ка-пи-та-ан! Солдат не би-ить!" Теперь он сам был командиром роты, и в его роте было втрое больше солдат, чем у Абрамова. Точно так же, как сохранилось это в памяти прошлых лет, по-старому выступили из темноты белые стены длинных, параллельно расположенных одноэтажных домов, крытых черепицей, больше похожих на конюшни или сараи. В одном из таких сараев помещались две роты - Ливенцева и Аксютина. Между ротами была только тонкая и бугристо смазанная глиной, побеленная известкой, но облупившаяся стена из камыша.
Входить в чужую роту вместе с Аксютиным Ливенцев счел неудобным. Когда же он обходил с надворья помещение одиннадцатой, то слышал сильные стуки подкованных сапог в дверь ротного карцера и пьяные хриплые крики Погребняка или Бондаренко:
- Чи я кого убив?.. Чи я кого зарiзав?.. Чи я кого ограбив?.. За що вы мене запэрли, гадючьи души?
В десятой роте было тихо. Ливенцев поглядел в одно из окон, - солдаты спали. Поставив лампу на один табурет и расположив на нем четвертушку бумаги, на другом табурете сидел дежурный по роте унтер-офицер Жовмир и, сильно изогнувшись, писал, должно быть, письмо родным, что полк уходит на фронт. Дневальный стоял около двери.
Ливенцев видел, что заходить в свою роту ему незачем. Идти же домой было ему по дороге с Аксютиным, и он дождался, пока тот вышел, и спросил участливо:
- Ну что? Кажется, не так страшно, только пьяный орал.
- Не знаю - спят... А пьяный Погребняк орал, как сумасшедший... Ему я сказал, чтоб замолчал и спал. Теперь в карцере тихо... Как вы думаете, завтра это не повторится? - спросил Аксютин с явной надеждой в голосе, что Ливенцев его успокоит. И Ливенцев сказал уверенно:
- Пустяки! Пьяные всегда будут. Я думаю, на фронте их будет гораздо больше, - это неважно.
- Я полагаю, что рапорта командиру полка писать не стоит?
- О чем именно? Завтра же ведь все равно посадка в вагоны. Я думаю даже, что эти пьяные и не сбегут никуда. Если бы хотели сбежать, они бы и не пришли.
- Это верно.
- Я бы на вашем месте этих самых двух назначил бы в виде наказания дневальными у вагонов. Я уверен, они бы отлично несли этот наряд.
- Может быть, я так и сделаю... - Аксютин помолчал и добавил почти шепотом: - Вот видите, какая чепуха выходит, когда одна только рота загалдит... А вот если бы вся седьмая армия сразу так бы сказала?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другой день среди всеобщей полковой суматохи и сборов к отправке, в полдень, когда в последний раз в херсонских казармах обедали роты, Ливенцев улучил минутку съездить в публичную библиотеку проститься с Натальей Сергеевной Веригиной.
И библиотеку эту он знал десять лет назад - история повторилась: только тогда не работала в ней Наталья Сергеевна... впрочем, если бы и работала, он мог бы не приметить ее, не отличить от других, - это часто бывает в жизни.
Херсонская библиотека того времени связывалась в его памяти с "лекцией о творчестве знаменитого писателя Станислава Пшибышевского в присутствии самого писателя", как об этом сообщали афиши.
Вместе с двумя-тремя прапорщиками своего полка Ливенцев пошел посмотреть на знаменитость. В большом библиотечном зале, уставленном стульями, они долго ждали, когда начнется лекция. Ни в одной из трех таинственно закрытых дверей зала не показывался никто, а публики было много, - все места были заняты, - и публика теряла терпение и начала стучать в пол каблуками и кричать:
- Пши-бы-ше-евский!.. Вре-мя-я!.. Пши-бы-шевский!
Отворилась одна из дверей, в ней появился величественной внешности человек в черном сюртуке и с рыжей длинной бородою. Для всех было ясно, что это и есть Пшибышевский. Южная публика темпераментна. Все закричали:
- Браво, Пшибышевский! - и захлопали оглушительно.
Рыжий бородач раскланялся конфузливо и неожиданно тонким голосом заявил:
- Я помощник заведующего библиотекой, господа... А Пшибышевский сейчас, сейчас выйдет! - И скрылся, снова притворив дверь.
Ждали еще минут десять, - наконец, опять застучали каблуками в пол и начали кричать:
- Вре-мя!.. Пшибыше-евский!.. Время!.. Времеч-ко!..
Отворилась другая дверь, и еще более величественный чернобородый человек в рыжем пиджаке протянул вперед руку.
- Вот Пшибышевский! - крикнул кто-то на весь зал.
И опять закричали еще яростнее:
- Браво!.. Браво, Пшибышевский!
Раздосадованный новый этот бородач мощным басом сообщил, что он заведующий библиотекой, а Пшибышевский сейчас появится. И еще ждали немало. Наконец, стали кричать:
- Деньги обратно!.. Вре-мя-я!.. Деньги обратно! - И каблуки застучали с удвоенной силой.
И тогда только отворилась совсем неожиданно третья, боковая дверь, и из нее выскочил небольшой, юркий, чернявый, бритый человек, белогрудый и в галстуке бабочкой. Теперь уже все усомнились, что это - Пшибышевский, и напряженно молчали, а юркий человек вежливо раскланялся, стал за приготовленный столик, вынул из бокового кармана несколько листочков, вытер носик платком и начал звонко:
- Станислава Пшибышевского критики всех культурных стран вполне справедливо называют гениальным писателем.
Он прочитал так, звонко и очень отчетливо выговаривая каждое слово, не меньше двух мелко исписанных листков, когда медленно и нерешительно отворилась та же боковая дверь, и какая-то костлявая мегера, зло сверкая выпуклыми серыми глазами, буквально втащила приземистого, растрепанного, в кургузом измятом сером пиджачишке, в ночной рубашке, в совершенно обвисших, видимо, без подтяжек, клетчатых брюках, полубезжизненного, рыжеватого, лет за сорок, с небольшой курчавой, свалявшейся бороденкой, явно пьяного и явно бесплатного слушателя лекции о Пшибышевском.
1 2 3 4 5 6