Один раз, когда беседовал Евпатий вот так со своими дружинниками на княжеском подворье, в сенях раздались вдруг многие шаги. Стряпуха, соскользнувшая с жаркого припечка, не успела пересечь избу, как дверь распахнулась и через порог переметнулся толстый посох. Вслед за посохом в избу вошли три седобородых старика с сумами.
Были то слепцы, калики перехожие, и при них поводырь.
— Здорово живете, добрые хозяева! — сказал один из калик, не поднимая вверх незрячих глаз, и поклонился в пояс.
Поклонились и те двое. Распрямивши стан все трое тряхнули головами, поправили разметавшиеся пряди длинных и, как степной ковыль, белых волос.
— Просим милости поесть с нами! — ответил Евпатий и попросил освободить для калик переднюю лавку.
В волоковое оконце проступал серый свет непогожего ноябрьского дня. В бревенчатые стены избы снаружи бил дробный дождик, и было похоже, что за стеной большое гнездо кур клевало на дощатом настиле мелкое зерно.
Калики через головы сняли свои холщовые сумы и распустили запоны белых свиток. Молодой, пухлолицый поводырь собрал сумы и повесил их на колышек у притолоки. Стряпуха поставила на стол дымящийся горшок овсяного толокна.
Калики выпили по чарке крепкой медовухи, вытерли позеленевшие от времени усы и сказали Евпатию благодарственное слово.
Потом сели слепцы на лавку в красный угол в один ряд. Поводырь понятливо посмотрел на старцев, бросил таскать ложкой из мисы густое толокно и, обмахнув ладонью губы, пошел к притолоке. Там он развязал одну суму и вынул из нее загудевшие струнами гусли.
С помощью Нечая стряпуха разложила на очаге малый огонь, и по избе побежали желтые и багряные отсветы. Из дворовых клетей и из соседских изб пришли жены с малыми детьми, старики и ратные воины. В княжой сборной избе сразу стало тесно.
Самый древний из калик, широкоплечий и согбенный, с глубокими впадинами вместо глаз, пробежал ладонью по бороде и поднял вверх голову. Второй калика, маленький и красноносый, засучил длинный рукав своей свитки и положил на струны свои чуткие пальцы.
И тихо заговорил первый старец, а ему, усиляя концы его речи, вторили его товарищи:
— Слушайте, люди добрые, бывальщину, старорусское сказание, разумным людям на помышленье, храбрым — для услады сердца ретивого, старым людям — на утешение!
Голоса калик одновременно замерли, и струны утихли под легкими пальцами гусляра.
Потом старший калика тряхнул головой и обвел незрячими глазами избяные углы.
Не ясен сокол, ах, да ни сизой орел… —
вдруг проговорил он глухим, низким голосом, рокотавшим в его высокой груди.
И струны выговорили под пальцами малого калики:
…не сизой орел…
Евпатий сидел, опершись рукой на угол стола. Он не сводил глаз с лица старшего калики.
Переведя дух, слепец запел под рокот струн, и ему тихо, грустными голосами подсобили его други слепцы.
Они пели о том, как воротился князь Владимир Красно Солнышко из похода в Хорватскую землю в свой стольный Киев-град, а к тому времени подступили к Русской земле злые печенеги. Встала печенежская орда на реке Трубеже. Пришел сюда же и Владимир со своим войском. Притомилось, поубавилось русское войско в походе на хорват, но все же оно показалось грозным печенежскому князю. Не решился он напасть на русских, а выехал на берег реки и позвал к себе князя Владимира. И сказал печенег князю-солнышку: «Выпусти ты своего мужа сильного на моего печенежского богатыря, пусть они поборются, померяются силою. Одолеет твой печенега моего — я уйду от пределов твоей земли и не буду воевать с тобой три года, а мой твоего поборет — буду воевать твою землю три года подряд».
Пропев это, калика опустил голову на грудь, и тихо стало в избе. Только в очаге постреливало еловое полено.
Тогда вступил третий калика — тонкий и лысый, с узкой бородой до пояса. Он запел слабым, надтреснутым голосом, и печаль затуманила лица слушателей, задержавших дыхание.
…Послал Владимир бирючей вдоль стана своего.
Побежали скорые, выкрикивая:
«Нет ли среди вас мужа сильного и храброго?
Одолеть печенежина надобно».
И нигде такого мужа не нахаживалось.
Оскудела Русь сильными, поубавились в ней храбрые.
Привели на утро вороги своего богатыря
И, не видя русского, похвалялися.
Затужил Владимир Солнце Красное, Затужил и опечалился.
Тут пришел к нему воин стар из дружины его молодецкой.
«Княже! — он сказал. — Не гони меня, а выслушай.
Я привел к тебе четырех сынов.
Добрых воинов, храбрых ратников,
А в дому остался пятый сын, тот совсем уж молодехонек,
И никто не знает его силушки.
Боролись с ним многие, и никто его не побаривал.
Позови моего пятого на того на печенежина».
Опять распрямил плечи старший калика и опять вскинул вверх незрячие глаза. Из уст его полился густой напев торжества и неудержимого гнева, будто сам певец, непомощный и согбенный годами, вспомнил свою молодость и вышел в поле ратовать:
И явился перед очи княжеские светлые тот вьюноша, И поведал ему солнце-князь про свою печаль, Горькую обиду на землю Русскую Что не родила богатыря сильного и смелого.
«Ты пойди в поле, встань и побей поганого» —
«Княже! — молвил тот. — А управлюсь ли?
Попытать бы надо малосильного.
Приведите мне быка-буя виторогого.
Я схвачусь с ним и померяюсь.»
И привели быка-буя сильного, великого.
Повелел тот молодец разъярить быка до бешенства..
И прижгли огнем быка буйного.
Возревел он страшным голосом,
И на того на вьюношу бык бросился.
Ухватил тот быка за правый бок,
Ухватил да не выпустил
И вырвал быку кожу с мясом до ребер.
Подивился князь на силу ту и молвил радостно:
«Можешь побороть печенежина!»
После минутной тишины опять заговорили калики в один голос все трое, и зазвенели гусли-мысли, подговаривая:
Сиз туман пал по вечеру, Ополчилися полки русские, А поутру заиграло солнце ярое, И выезжал тут печенежин лих, похваляясь своей силою.
Он противника себе выискивал.
Когда выступил наш русский вьюноша,
Печенег его вышучивал:
Был наш русский богатырь росту среднего,
Печенежин же велик, как чудище.
И сошлись они, схватилися.
Попытался печенежин вырваться,
Он держал его крепко-накрепко.
Он держал да и покрякивал и удавил печенега до смерти.
Удавил и грохнул о землю.
Содрогнулась сыра земля и покачнулася.
Побежали печенеги тут в страхе-ужасе
Перед силой русской немеряной.
Пальцы хилого калики обрели вдруг крепость. Он ударил по струнам, и гусли зарокотали, затрубили славу русскому витязю, одному вставшему на защиту родной земли.
Когда слепцы замолкли, Евпатий поднес им еще по чаре.
Старший из калик спросил его:
— Кто ты, хозяин радушный и тароватый? Много раз заходил я в селение это, но никогда не слышал твоего голоса.
Евпатий назвал себя.
Древний калика помрачнел вдруг и покачал седой головой:
— Летит воронье на рязанскую сторону, и волки воют там в темные ночи. Горе обрушилось на Русь, и много сирот не найдут своих родителей.
— К чему такая речь, старче? — спросил Евпатий. — Или, ходючи по белу свету, проведали вы что?
Калика не ответил ему. Он дотронулся пальцами до руки своего длинного и худого соседа. Тот тронул малого старичка, и все трое одновременно подняли головы.
— Пролетала с Тихой Сосны пестрая сорока, — начал старший калика.
— Стрекотала белобока о том, что раным-рано видела! — перехватил тонкий, худой слепец.
И третий калика докончил:
— Билися рязанцы с лихим ворогом и полегли во чистом поле все до единого…
— Быть того не может! — вскричал Евпатий и стукнул кулаком по столу.
— Лжу вы сказываете, старые калики!
Тогда старший калика дотронулся до руки Евпатия и сжал ее своими узловатыми пальцами так, что чуть не вскрикнул молодой воевода.
— Бивал я молодцев на поле, не прощал обиды и другу милому. Упреждаю тебя о том, Евпатий! Мы говорим правду-истину! Билась Рязань с татарами, но не одолела их несметной силы. Славу поют на Руси удальцам-рязанцем.
Тогда вышел из своего угла Замятня и протянул к столу руку:
— Пора нам в путь!
— О том твердил я не один раз, — присоединился к воину конюший.
Евпатий унял своих дружинников движением руки и прямо глянул в лицо калике:
— Прости мне, старче, обидное слово. Горько мне стало. В Рязани возрос я, и там остались мои мать-отец и жена с сыном-первенцем.
Калика пошарил пальцами по ребру столовой доски и приблизился к евпатию.
— Видишь? — спросил он, тыча пальцем в мертвые глазные впадины. — Не было у князя на Путивле воина сильнее и надежнее меня, Путяты. Стоял я на заставе два десять лет и три года. Но вышла у князей распря, одолели в ту пору Русь поганые половцы и лишили меня свету белого. Так будет со всеми нами, если позабудем мы о родном крове и не соблюдем верности земли-матери отеческой.
— К чему говоришь ты это? — опять спросил Евпатий. — И без того легла тьма на мою душу.
И ответил ему старик:
— Чую я в тебе силу не малую, и верность твоего сердца звенит мне в твоем голосе. Иди на Рязань, храбрый воин, иди и бейся с нечестивыми до последнего вздоха. Не смиряйся перед их несметной силой. Рать может быть побита, а родная земля вечно стоять будет. В земле нашей отеческой — вся наша сила. Так бейся за родную землю! Лучше быть посеченным на бранном поле, чем скованным ходить по опустошенной и поруганной родной земле.
В это время избяная дверь распахнулась настеж, и в избу вошел занесенный снегом человек. Сняв перед образом шапку, пришелец шагнул к Евпатию и поклонился ему:
— С вечеру метель взыграла, воевода, потому и опоздал я, скачучи к тебе из Чернигова с посылом от князя Михаила Всеволодовича. Просит тебя князь принять под свою руку Черниговский полк и вести его на Рязань. О том же наказывал и княжич Ингварь.
ТАМ, ГДЕ ПАЛИ ХРАБРЫЕ
О битве на Ранове узнал Евпатий по пути из Чернигова, на ночном привале под Ворголом, от тяжко израненного ратника, уцелевшего при побоище.
Уже несколько дней до того встречал полк Евпатия беглецов с Дона. Беглецы шли небольшими кучками; они обходили торные дороги стороной, избегали встречных, и в жилые места их загонял только превеликий холод.
Шесть дней пробивался полк Евпатия сквозь метели и бездорожья с Чернигова на елец. Кони на дорожной наледи скользили и падали. Воины выбивались из сил. Многие из них просили отстать, и Евпатий, торопясь достичь пределов Рязани, отпускал ослабевших и тех, кто потерял коня. Он понимал, что этой силой не помочь Рязани: Вслед ему княжич Ингварь должен был повести большое воинство князя Черниговского, которое стекалось к Чернигову из застав и сторожей восточной границы княжества.
В Ворголе Евпатий дал своим воинам дневной отдых.
Впервые за шесть суток воины сняли с плеч мокрые епанчи из белого войлока и скрипучие кольчуги. Кони жадно прильнули в тихих стойлах к колодам с подогретым ячменем.
И вот, сидя в избе, чуть освещенной лучиной, услышал Евпатий от ратника повесть о гибели рязанских князей и всего их воинства на поле при глубокой речке Ранове.
Ратник был из Пронского полка князя Всеволода. Молодой с лица и статный, ратник был закутан в грязные тряпицы и с трудом передвигал свое могучее тело. У него была посечена татарской саблей голова и плечо пробито каленой стрелой. Но не эти раны валили его с ног: ударил его татарин коротким копьем прямо в грудь. И хоть упал тот татарин разрубленный на двое, но и сам ратник не устоял на ногах, грохнулся на землю и прикрыл своим телом поверженного врага. Его подобрали и увели с поля два воина-муромчанина. Сражаясь, они упали, обессиленные, на того ратника, а когда затихла сеча и в татарских шатрах разложили очаги, запах жаренной конины вывел воинов из беспамятства, он поднялись и увели с собою в лес ослабевшего прончанина. Под Дубком два муромских воина отошли в родную сторону, а ратник пристал к обозу беглецов.
При неверном свете лучины Евпатий со своими спутниками долго ужинал. Рядом с ним сидел Замятня, а по другую сторону — Нечай. Два черниговских сотника расположились на скамье.
Из большого горшка валил седой пар. В горшке варилась соленая рыба. Уха была густа, и в ней плавали крупные луковицы.
Когда уха была съедена и от жирных лещей осталась против каждого едока кучка тонких костей, на стол подали сыченный медом пирог, и перед каждым стряпуха поставила долбленый корец с пенной брагой.
Ратник, лежавший на припечке под теплым кафтаном, закончил свой рассказ и слабеющим голосом сказал:
— Понапрасну спешишь ты, воевода. И воинов своих зря маешь, и коней оставишь без ног. Не спасти теперь ни Рязани, ни всей Руси…
Евпатий приказал очистить на скамье место, и Нечай с Замятней помогли ратнику перейти с припечка к столу.
Евпатий придвинул к ратнику корец с брагой и краюху сыченого пирога:
— Освежи уста, добрый молодец, и поешь. Оплошал ты, гляжу я…
Ратник осушил корец, покрутил укутанной в тряпицы головой и склонился на скрещенные руки:
— Не идет мне еда на ум, воевода…
Евпатий помолчал, глядя на могучие плечи ратника, обтянутые пестрядинной рубахой. По виду ратник был ему однолеток, но трудные раны сделали лицо его темным и потушили свет очей.
— А на ранове что приключилось, не слыхал ли? Рязанцы мы исконные, и по всяк день терзает нас печаль о родном городе. Стоит ли он?
Ратник поднял голову, отхлебнул из свежего корца добрый глоток:
— Стоит ли Рязань, мне не ведомо, а что побито войско рязанское, видел я воочию.
Нечай плотно придвинулся грудью к столу и не спускал с темного лица ратника своих горячих глаз. Замятня запустил пятерню в непролазную бороду да так и не ослабил пальцев. В глазах его, больших и круглых, отражались желтые языки лучинного огня.
Ратник опять склонился на скрещенные руки:
— Погибли и наш князь Всеволод, и муромский Давид, и коломенский Глеб. Всех порубили неверные в неравном бою. Дорого заплатили мы за поражение и не спасли Руси…
Он смолк, и темная влага проступила на серой тряпице, покрывавшей его голову.
Переглянувшись с Евпатием, Нечай бережно положил ратника вдоль скамьи и начал разматывать жесткие тряпицы на голове его и на груди.
Евпатий приказал хозяину избы истопить баню. Нечай и замятня от несли в горячую баню впавшего в беспамятство ратника и наложили на его рана травы и наговорные коренья, что возил с собой в дорожной суме конюший для пользования больных коней.
Утром полк поспешил своим путем-дорогою, и рязанцы так и не узнали, оправился ли от ран пронский тот ратник.
На виду Дубка — было то под вечер, и синие тучи висели над белой землей, теряя редкие и легкие хлопья снега — наехали на Евпатия черниговские сотники, и старший сказал ему, опустив глаза к седельной луке:
— Притомились наши воины, воевода. Многие вовсе выбились из сил и потерялись в пути. Что мы сделаем для Рязани этой малой силой? И тебе поможем ли? Отпусти ты нас в обратный путь, пожалей животы наши…
Посмотрел Евпатий на хмурые лица своих ближних, окинул глазом воинство, что сбилось в тесный круг и ждало ответное его слова. Чужая сторона, нехоженные дороги и недобрые вести повергли черниговцев в уныние. Уныние же — плохая украса воину.
И грустно стало Евпатию.
— Понимаю, что тяжко вам, — сказал он сотникам. — Думайте сами, русские люди. Решите — в обратный путь, я не поперечу вам, со мной пойдете
— поклонюсь вам от лица всей рязанской земли. Надобен там теперь всякий человек на коне и с мечом в руках. Не смирилась и никогда не смирится перед пришельцами наша земля.
И отъехал Евпатий к небольшой кучке рязанцев, ставших вокруг Замятни.
Над Дубком, поднимавшимся своими крышами выше черты заснеженных лесов, как и три месяца назад, во множестве летали галочьи стаи. В придорожных кустах и на всхолмках, предвещая близость жилья, стрекотали чернохвостые сороки. Из лесной овражины донесло вдруг зловещий крик филина.
Черниговский сотник вновь подъехал к Евпатию и медленно слез с коня. Держа в одной руке повод, он другой прикоснулся к стремени Евпатия:
— Воины наши бьют челом тебе, воевода. Счастливой дороги, и дай тебе бог увидеть порог родного дома. А нас ты прости. Ответ мы будем держать перед князем нашим Михаилом Всеволодовичем.
Сотник отступил на два шага и вытер руковицей обиндевелые губы своего коня.
Понял Евпатий, что стыдно старому воину взглянуть ему в глаза. Он коротким движением руки вздыбил коня и направил его в сторону Дубка. Все рязанцы поскакали за ним вслед.
Дон переходили по льду. Молодой лед был чистый, он трещал и зыбко прогибался под конями, потому всадники вели коней в поводу.
В Дубке Евпатий дал воинам срок попоить коней да засыпать в торбы овса и ячменя. Еду для себя воины взяли за пазуху и в переметные сумы: Евпатий дорожил каждой минутой.
На второй день к вечеру отряд рязанцев достиг Рановы.
Будучи мальчиком, видел Евпатий разорение земли княжеской усобицей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15