я против этого ничего не говорю, да
все старой жаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к
родному чему привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены
были... ну, да что говорить! - стены были, как и все стены, не в них и
дело, а вот воспоминания-то обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют...
Странное дело - тяжело, а воспоминания как будто приятные. Даже что дурно
было, на что подчас и досадовал, и то в воспоминаниях как-то очищается от
дурного и предстает воображению моему в привлекательном виде. Тихо жили мы,
Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница. Вот и старушку-то мою с
грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая была она женщина и недорого
брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из лоскутков разных одеяла на
аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то мы с нею вместе
держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была - ребенком
еще помню ее - лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья была,
веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный
зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело
примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья,
сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, и
толковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себе
трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то
наша, призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет
хорошенький и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А
нам-то любо было смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не
слышишь, как на дворе подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам
жить, Варенька; и вот так-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да
что я тут заболтался! Вам, может быть, такая материя не нравится, да и мне
вспоминать не так-то легко, особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то
возится, у меня болит голова, да и спина немного болит, да и мысли-то такие
чудные, как будто и они тоже болят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же
это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то
скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят,
расспрашивать станут, - толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой
смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это
будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не взыщите на мне,
маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел, так и вижу,
что все такое бессвязное.
Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду не выучился, а теперь и в
ум ничего не пойдет, коли снова учиться начинать. Сознаюсь, маточка, не
мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что
если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу. Видел
вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте, прощайте, храни
вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.
Ваш бескорыстный друг Макар Девушкин.
P.S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь. Стар я стал,
матушка, Варвара Алексеевна, чтоб попусту зубы скалить! и надо мной
засмеются, по русской пословице: кто, дескать, другому яму роет, так тот...
и сам туда же.
Апреля 9-го.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так
закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю
неосторожна. но не думала, что вы слова мои примете за колкую шутку. Будьте
уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и над вашим
характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, что
ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы
сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я
увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы
ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и
неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали,
защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас
бога молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы
будете счастливы.
Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно.
Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!..
Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу:
ужасно нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену
в том всегдашнем почтении и в той привязанности,
с каковыми честь имею пребыть
наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей
Варварой Доброселовой.
Апреля 12-го.
Милостивая государыня,
Варвара Алексеевна!
Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так
пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались,
чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, - а
вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы
дитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я
знаю. Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно,
самой о себе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в
уныние не вводить.
Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать о моем житье-бытье и
обо всем меня окружающем. С радостию спешу исполнить ваше желание, родная
моя. Начну сначала, маточка: больше порядку будет. Во-первых, в доме у нас,
на чистом входе, лестницы весьма посредственные; особливо парадная -
чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и
не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие
жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке
стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты;
лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да
с рыбьими пузырями; запах дурной... одним словом, нехорошо.
Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать, удобно, это
правда, но как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так,
если можно выразиться, немного гнилой остро-услащенный запах какой-то. На
первый раз впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минуты
две побыть у нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет, потому
что и сам как-то дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и
все пропахнет, - ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж
пятого покупает, - не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас
большая, обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или
говядину жарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у
нас на веревках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко,
то есть почти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного;
но ничего: поживешь и попривыкнешь. С самого раннего утра, Варенька, у нас
возня начинается, встают, ходят, стучат, - это поднимаются все, кому надо,
кто-в службе или так, сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас
хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все очередь держим; а кто
попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот
я было попал в первый раз, да... впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми
и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный такой, все
мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским
заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать
и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате,
где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели,
чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не
знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так
тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело.
Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом
уж никто со мною и не говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Не
пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по
литературной части бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо,
скромно, невинно и деликатно; все на тонкой ноге.
Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша
хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на
самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то
всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у
него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все его так
зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: все с Терезой
бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы
совсем было хорошо... Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться -
этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и
такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а
вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья
бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с
другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об
них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней
перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому
исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький;
ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть;
куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в
коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от
болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит
стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него -
жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена
была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в
таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то
не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть
какие-то, по которым он и места лишился... процесс не процесс, под судом не
под судом, под следствием каким-то, что ли - уж истинно не могу вам
сказать. Бедны-то они, бедны - господи, бог мой! Всегда у них в комнате
тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает
этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак.
Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме
стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание, потом шепот, потом
опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у
меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня
не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько.
Ну, прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька! Описал я вам все, как
умел. Сегодня я весь день все только об вас и думаю. У меня за вас, родная
моя, все сердце изныло. Ведь вот, душечка моя, я вот знаю, что у вас
теплого салопа нет. Уж эти мне петербургские весны, ветры да дождички со
снежочком, - уж это смерть моя, Варенька! Такое благорастворение воздухов,
что убереги меня, господи! Не взыщите, душечка, на писании; слогу нет,
Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы какой-нибудь был! Пишу, что на ум
взбредет, так, чтобы вас только поразвеселить чем-нибудь. Ведь вот если б я
учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я учился? даже и не на медные
деньги.
Ваш всегдашний и верный друг
Макар Девушкин.
Апреля 25-го.
Милостивый государь,
Макар Алексеевич!
Сегодня я двоюродную сестру мою Сашу встретила! Ужас! и она погибнет,
бедная! Услышала я тоже со стороны, что Анна Федоровна все обо мне
выведывает. Она, кажется, никогда не перестанет меня преследовать. Она
говорит, что хочет простить меня, забыть все прошедшее и что непременно
сама навестит меня. Говорит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе
мне родственница, что в семейные отношения наши вы не имеете никакого права
входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней и на вашем
содержании... говорит, что я забыла ее хлеб-соль, что она меня с матушкой,
может быть, от голодной смерти избавила, что она нас поила-кормила и с
лишком два с половиною года на нас убыточилась, что она нам сверх всего
этого долг простила. И матушку-то она пощадить не хотела! А если бы знала
бедная матушка, что они со мною сделали! Бог видит!.. Анна Федоровна
говорит, что я по глупости моей своего счастия удержать не умела, что она
сама меня на счастие наводила, что она ни в чем остальном не виновата и что
я сама за честь свою не умела, а может быть, и не хотела вступиться. А кто
же тут виноват, боже великий! Она говорит, что господин Быков прав
совершенно и что не на всякой же жениться, которая... да что писать!
Жестоко слышать такую неправду, Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мной
теперь делается. Я дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два часа писала. Я
думала, что она по крайней мере сознает свою вину предо мною; а она вот как
теперь! Ради бога, не тревожьтесь, друг мой, единственный доброжелатель
мой! Федора все преувеличивает: я не больна. Я только простудилась немного
вчера, когда ходила на Волково к матушке панихиду служить. Зачем вы не
пошли вместе со мною; я вас так просила. Ах, бедная, бедная моя матушка,
если б ты встала из гроза, если б ты знала, если б ты видела, что они со
мною сделали!..
В. Д.
Мая 20-го.
Голубчик мой, Варенька!
Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это,
говорят, хорошо, да и доктор рекомендует для утоления жажды, так только
единственно для жажды. Вам розанчиков намедни захотелось, маточка; так вот
я вам их теперь посылаю. Есть ли у вас аппетит, душечка? - вот что главное.
Впрочем, слава богу, что все прошло и кончилось и что несчастия наши тоже
совершенно оканчиваются. Воздадим благодарение небу! А что до книжек
касается, то достать покамест нигде не могу. Есть тут, говорят, хорошая
книжка одна и весьма высоким слогом написанная; говорят, что хороша, я сам
не читал, а здесь очень хвалят. Я просил ее для себя; обещались
препроводить. Только будете ли вы-то читать? Вы у меня на этот счет
привередница; трудно угодить на ваш вкус; уж я вас знаю, голубчик вы мой;
вам, верно, все стихотворство надобно, воздыханий, амуров, - ну, и стихов
достану, всего достану; там есть тетрадка одна переписанная.
Я-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. А что
Федора вам насказала на меня, так все это вздор; вы ей скажите, что она
налгала, непременно скажите ей, сплетнице!.. Я нового вицмундира совсем не
продавал. Да и зачем, сами рассудите, зачем продавать? Вот, говорят, мне
сорок рублей серебром награждения выходит, так зачем же продавать? Вы,
маточка, не беспокойтесь; она мнительна, Федора-то, она мнительна. Заживем
мы, голубчик мой! Только вы-то, ангельчик, выздоравливайте, ради бога,
выздоравливайте, не огорчите старика. Кто это говорит вам, что я похудел?
Клевета, опять клевета! здоровехонек и растолстел так, что самому
становится совестно, сыт и доволен по горло; вот только бы вы-то
выздоравливали! Ну, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши пальчики и
пребываю
вашим вечным, неизменным другом
Макаром Девушкиным.
P. S. Ах, душенька моя, что это вы опять в самом деле стали писать?.. о
чем вы блажите-то! да как же мне ходить к вам так часто, маточка, как? я
вас спрашиваю. Разве темнотою ночною пользуясь; да вот теперь и ночей-то
почти не бывает: время такое. Я и то, маточка моя, ангельчик, вас почти
совсем не покидал во все время болезни вашей, во время беспамятства-то
вашего; но и тут я и сам уж не знаю, как я все эти дела обделывал; да и то
потом перестал ходить; ибо любопытствовать и расспрашивать начали. Здесь уж
и без того сплетня заплелась какая-то. Я на Терезу надеюсь; она не
болтлива; но все же, сами рассудите вы, маточка, каково это будет, когда
они все узнают про нас? Что-то они подумают и что они скажут тогда? Так вот
вы скрепите сердечко, маточка, да переждите до выздоровления; а мы потом уж
так, вне дома, где-нибудь рандеву дадим.
Июня 1-го.
Любезнейший Макар Алексеевич!
Мне так хочется сделать вам что-нибудь угодное и приятное за все ваши
хлопоты и старания обо мне, за всю вашу любовь ко мне, что я решилась
наконец на скуку порыться в моем комоде и отыскать мою тетрадь, которую
теперь и посылаю вам. Я начала ее еще в счастливое время жизни моей. Вы
часто с любопытством расспрашивали о моем прежнем житье-бытье, о матушке, о
Покровском, о моем пребывании у Анны Федоровны и, наконец, о недавних
несчастиях моих и так нетерпеливо желали прочесть эту тетрадь, где мне
вздумалось, бог знает для чего, отметить кое-какие мгновения из моей жизни,
что я не сомневаюсь принести вам большое удовольствие моею посылкою.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Бедные люди'


1 2 3