А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Кажется, можно предположить, что общественное настроение наконец повернется к нему? Но нет, на земских и городских выборах, после поправения в революционный период, снова стали выдвигаться более левые фигуры.С другой стороны, правые постоянно обвиняли правительство в либерализме, в разрушительстве.Но ни то, ни другое не было страшно. Жизнь быстро менялась, обновлялась, становилась бодрее. Столыпин смотрел на этот процесс оптимистично: «После горечи перенесенных испытании, Россия, естественно, не может не быть недовольной; она недовольна не только правительством, но и Государственной Думой и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собой. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией. И достигнуть этого возможно, главным образом, при одном условии: при правильной совместной работе правительства с представительными учреждениями» (то есть с Думой. — Авт.). В этих словах слышится обращение и к царскому окружению, и к думской оппозиции: «Проявите терпение! России одинаково необходимы Дума и реформы».
Показательно направление действий Столыпина при принятии нового продовольственного устава, который определял порядок помощи крестьянам во время неурожаев. Можно подумать, зная земледельческие пристрастия Реформатора, что он будет выступать за щедрую помощь всем нуждающимся. Но это справедливо только отчасти. По существу, он отвергает вечный общинный принцип равной помощи, прекращает бесплатное «кормление», заменяя его новой рациональной системой: состоятельным крестьянам продовольствие и семена выдавались как ссуда, для несостоятельных устраивались общественные работы, где на строительстве, например, дороги, можно было заработать на пропитание, а бесплатная помощь давалась только совсем маломощным. Даже сегодня у многих читателей мелькнет мысль о нарушении Столыпиным идеалов социальной справедливости, о каковых, впрочем, в капиталистическую пору думать было вовсе не обязательно. Однако Реформатор отвечал в Думе и на наш вопрос, сказав, что эта мера положила предел «развращающему началу казенного социализма». (Речь 9 ноября 1910 года.)Патриархальный социализм общины и государственный социализм одинаково тормозили развитие народных сил. Все же какая смелость была нужна, чтобы внешне отнять у голодающих кусок хлеба, но дать возможность его заработать!За два дня до произнесения слов о «развращающем начале» умер Лев Николаевич Толстой. Угас один из «духов русской революции», писавший в дневнике о «сострадательном отвращении к П. Столыпину». Уходила патриархальная Россия.Но не идеалистические, небывалые Платоны Каратаевы, а практические русские мужики, восхищавшие Константина Левина в «Анне Карениной», теперь двигались по дороге, расчищаемой Реформатором.В том же 1910 году А. И. Гучков, лидер партии «октябристов» и представитель крестьянско-купеческой России, стал председателем Думы. Реальный русский, побывавший и на освоении азиатских просторов в Китае, и на англо-бурской войне в Южной Африке, союзник Столыпина, Гучков хотел иметь прямое влияние на царя в деле развития реформ. Он был представителем того динамического начала русского народа, которое продвинуло империю из угро-финских лесов до Варшавы и Аляски. На самодержца Государя императора он смотрел несколько реалистичнее, деловитее, чем аристократ Столыпин.Однако из желания Гучкова ничего не вышло. Царь не терпел открытого давления и догадался, к чему стремится Гучков. На первом приеме он вопреки своей приветливой манере встретил нового председателя Думы очень холодно. Было ясно, что ни о каком влиянии на царя не может быть речи.У Гучкова тоже развеялись иллюзии. Во вступительной председательской речи через три дня после аудиенции он прямо намекал на расхождение с Николаем: «Я убежденный сторонник конституционно-монархического строя и притом не со вчерашнего дня... Вне форм конституционной монархии... я не могу мыслить мирного развития современной России... Мы часто жалуемся на внешние препятствия тормозящие нашу работу... Мы не можем закрывать на них глаза: с ними придется нам считаться, а может быть, придется и сосчитаться ».
(История предоставила Гучкову возможность расчета. Вместе с В. В. Шульгиным он 2 марта 1917 года принял у Николая II отречение. В дневнике царя об этом написано: «2 марта. Четверг. Утром пришел Рузский и прочел мне длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. Под его словам, положение в Петрограде таково, что министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ним борется эс-дековская партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку Алексееву и всем Главнокомандующим. В 12 с половиной часов пришли ответы. Для спасения России и удержания армии на фронте я решился на этот шаг. Я согласился, и из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорив и передал подписанный переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством: кругом измена, трусость, обман».)Как бы там ни было, начиная с 1910 года Гучков становится врагом Николая. Именно ему принадлежит первенство в обвинительных речах против Распутина с думской трибуны. («Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство... Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти?»)Конечно, было бы упрощением связывать все это с немилостью царя. Не только один Гучков переходил в оппозицию. Столыпин, как мы уже знаем, тоже становился не всегда удобным.Депутат Думы В. В. Шульгин назвал причину торможения, наметившегося тогда, — «людей, гораздо более крепкоголовых, чем саратовские мужики, людей, хотя и высокообразованных, но тупо не понимавших величия совершавшегося на их глазах и не ценивших самоотверженного подвига Столыпина».Революция раздавлена, террористы больше не грозят, экономика на подъеме — для чего, спрашивается, напрягать волю и ум?Далеко не все удавалось и Столыпину. Например, С. И. Тимашев, министр торговли и промышленности в его кабинете, в воспоминаниях отмечает: «Намерение Столыпина... выдвинуть в первую очередь экономические вопросы, осталось неосуществленным, хотя время для этого было чрезвычайно благоприятным. Наступило внутреннее успокоение, политический' горизонт казался безоблачным, иностранные капиталы прибывали, во всех отраслях хозяйственной деятельности страны наблюдалось большое оживление, и приходится очень сожалеть, что это хорошее время было упущено... Председатель Совета был главным образом занят осуществлением предпринятой им крупной землеустроительной реформы».
Упрек Реформатору?Бесспорно. Даже больше чем упрек.Однако нет ли в словах Тимашева преувеличения? В октябре 1910 года журнал «Промышленность и торговля» печатает статью с многозначительным названием «Наши противоречия». Что это за противоречия? «Ныне наблюдается у нас несомненный избыток свободных капиталов. Они стараются проникнуть всюду, лишь бы не в отечественную промышленность. Такое печальное и крайне опасное явление объяснимо лишь тем гнетом и преследованием, которым подвергается у нас всякая инициатива и самодеятельность, как со стороны правительства, так и со стороны общественного мнения, поскольку последнее выражается русской периодической печатью. У нас господствует еще панический страх перед тем, как бы кто не заработал».
Поскольку газеты правительство не контролировало и панический страх перед предпринимательством оно не порождало, то, по-видимому, надо упрекать не кабинет. Тем более в том же журнале прямо говорилось, что «Проект росписи государственных доходов и расходов на 1911 год дает блестящую картину наших финансов. Задача оздоровления русских финансов превосходно закончена». Следовательно, надо искать причину противоречий в чем-то другом, не в фигуре человека, выступившего против «развращающего начала казенного социализма».Но в одном журнал прав: страна общинного равенства, «нация без потребностей», как определяли русских иностранные предприниматели, не могла принять темпов происходивших перемен.Община — это не только крестьяне, не выпускающие своего соседа отделиться на хутор или «в отруб». Это еще и вековая традиция, национальный характер, особенности народной психологии.Не успел Столыпин выравнять баланс интересов в деревне, как накопленный в сельском хозяйстве капитал застучал кулаками русских промышленников в двери правительственного кабинета. Здесь же и Гучков.А рядом и Государь император. И миллионы его подданных.Поэтому упрек Столыпину — это скорее всего упрек всей России в том, что она не успевает...Тут, впрочем, вспомним Эдмонда Тэри и профессора Аугагена, сделавших выводы, что очень даже быстро Россия успевает!Успевала настолько, что за десятилетие 1904-1913 годов прирост промышленного производства был 88 процентов.На эту силу опирались притязания русских деловых людей типа Гучкова. Они требовали большего, чем давала им реальность, и в конце концов дошли до 2 марта 1917 года.Что было дальше? Временное правительство, Гучков — военный министр, Милюков — министр иностранных дел.Затем «керенщина», попытка генералов остановить развал страны (мятеж Корнилова, дискредитация армии).Октябрьский переворот.
Что такое Россия? Что такое оусские? Что такое «русский сфинкс»?Вот вопросы, которые стоят перед каждым поколением и которые встали и перед Реформатором.Представить ход его мыслей помогают работы его младшего современника, писателя русской эмиграции Ивана Солоневича. «Я, конечно, русский империалист. Как и почти все остальные русские люди. Когда я в первый раз публично признался в этой национальной слабости, сконфузился даже кое-кто из читателей тогдашнего „Голоса России“: ах, как же так, ах, нельзя же так, ах, на нас обидятся все остальные... Люди, вероятно, предполагали, что величайшую империю мира можно было построить без, так сказать, „империалистических“ черт характера и что существование этой империи можно как-то скрыть от взоров завистливых иностранцев. Кроме того, русская интеллигенция была настроена против русского империализма, но не против всех остальных.В гимназиях и университетах мы изучали историю Римской империи. На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества. Мы привыкли думать, что Римская империя была великим братом — и эта мысль была правильной мыслью. Потом — более или менее — на наших глазах стала строиться Британская империя, и мы, при всяких там подозрениях по адресу «коварного Альбиона», относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно к государственной мудрости британцев. Мы, к сожалению, «своею собственной рукой» помогли построить Германскую империю и нам, во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос: Гегелей, Клаузевицев, Круппов, — германскую философию, германскую стратегию, и паче всего, германскую организацию. В начале прошлого века очень много русских образованных людей сочувствовали и наполеоновской империи...Русская интеллигенция, верная своим антирусским настроениям, относилась в общем весьма сочувственно ко всяким империям — кроме нашей собственной. Я отношусь так же сочувственно ко всяким империям, но в особенности к нашей собственной...Я пока оставляю в стороне федералистические утопии построения человеческого общества. Всякий истинный федералист проповедует всякую самостийность только пока он слаб. Когда он становится силен, — или ему кажется, что он становится силен, — он начинает вести себя так, что конфузятся даже самые застарелые империалисты. Решала сила. Но решала моральная сила , и решала только она одна . Сила оружия есть только производная величина моральной силы. Ибо: оружие без людей — это или просто палка или куча палок. Палка или куча палок становится орудием, когда находятся люди, готовые «применить оружие». Его можно применять двояко: а) во имя грабежа и б) во имя защиты от грабежа. Чем выше та моральная ценность, во имя которой «применяется оружие», тем большее количество людей станет его применять. Империя будет строиться и держаться в той степени, в которой она обеспечит максимальные преимущества максимальному числу людей. И провалится тогда, когда не сможет удовлетворить этому историческому запросу».
Солоневич писал свою «Народную монархию» уже после второй мировой войны, но его доводы явно перекликаются с мыслями Реформатора о приоритете русской государственной идеи. Они оба одной политической культуры: России — быть сильной.Сегодня далеко не все готовы повторить эти слова, видя в них как раз источник слабости России. Однако по меньшей мере неразумно проводить параллель между Россией думской и СССР, который всегда пекся не о России, а о всемирной революции и для которого Россия служила колонией .Продолжим доводы Солоневича. «Империя — это мир. Человеческая история идет все-таки от дреговичей и команчей к Москве и Вашингтону, а не наоборот. И всякий сепаратизм есть объективно реакционное явление : этакая реакционная утопия, предполагающая, что весь ход человеческой истории от пещерной одиночной семьи, через племя, народ, нацию — к государству и империи — можно обратить вспять...Империя есть объединение: в разных формах в разные эпохи, но все-таки объединение».
Обратим внимание на одно обстоятельство, с которым обыкновенно связывают политическую и физическую смерть Столыпина.Солоневич пишет об этом так: «Только два народа (в Российской империи. — Авт.) имели основание жаловаться на неравноправие: поляки и евреи. С Польшей у нас был тысячелетний спор о „польской миссии на востоке“; русская политика по отношению к Польше была неразумной политикой, но поляки разума проявляли еще меньше. В еврейском вопросе было много безобразия. Но основная линия защиты только что освобожденного и почти сплошь неграмотного крестьянства от вторжения в деревню „капиталистических отношений“, которые по тем временам олицетворялись в еврейском торговце и ростовщике была в основном тоже правильна. Черта оседлости была безобразием... Еврейская политика была неустойчивой, противоречивой и нелепой: ее основной смысл заключался в попытке затормозить капиталистическое развитие русского сельского хозяйства... Не допустить капитализма в разорившиеся дворянские гнезда».
О Столыпине распространено много вымыслов. Он и «реакционер», и «вешатель», и «антисемит».Насчет «реакционера» и «вещателя» уже говорилось. Теперь настал черед сказать об «антисемитизме».Для начала стоит обратиться еще раз к такому характерному документу, как статья В. И. Ленина «Критические заметки по национальному вопросу».Вождь мирового пролетариата, не стесняясь, гвоздит лозунг национальный культуры, все равно какой, русской или еврейской, и превозносит идею «создания интернациональной культуры рабочего движения». Однако никто не считает его ни «антисемитом», ни «русофобом».Он прямо призывает бороться против «национальной культуры великороссов», называет ее «черносотенной». Точно так же для него и тот, кто «ставит лозунг еврейской „национальной культуры“ — враг пролетариата, пособник раввинов и буржуа.Говоря о русском национальном чувстве, Ленин цитирует Чернышевского: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу все рабы»
— и подчеркивает задачу великорусского сознательного пролетариата в области национальных чувств — поднять массы «до сознательной жизни демократов и социалистов».Очень скромная задача для «жалкой» нации.А вот то, что вождь мирового пролетариата выделяет: «великие всемирно-прогрессивные черты в еврейской культуре: ее интернационализм, ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще).Но в итоге получается, что речь ни о какой культуре не шла! Речь шла о расколе, о политических интересах, о противопоставлении (если угодно, натравливании) людей друг на друга.«Классовая борьба»? Но чем хуже лозунг «Великой России»? Лозунг национальной культуры? Тем, что защищает не «интернационал», а человека?Впрочем, ответы на эти вопросы уже давно получены. То, что было выгодно социал-демократам перед первой мировой войной, не было впоследствии принято ни единым народом.Теперь об «антисемитизме» Столыпина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25