Да и зачем ему разваливаться, когда в двух шагах от него сидели, развалясь, староста и хозяин? Им хорошо, и для Мацека этого было вполне достаточно; он нехотя принялся за свою похлебку, жадно прислушиваясь к разговору.— А правду сказать староста, — начала хозяйка, — зачем вам тащиться с коровой в такую даль, к Гжибу?— Да он хочет ее купить, — ответил Гроховский.— Может, и мы купим.— Так бы оно и следовало, — вмешался Слимак, — девка у нас, пускай бы была и ее корова.— А ведь верно, Мацек, так бы оно и следовало? — повторила за мужем хозяйка, обращаясь к батраку.— Ого-го! — засмеялся Мацек, причем горячая похлебка потекла у него по подбородку.— Что правильно, то правильно, — вздохнул Гроховский. — Это и сам Гжиб так же рассудил бы: туда, дескать, и идти корове, где живет девка.— Вот и продайте ее нам! — подхватил Слимак.Гроховский опустил ложку на стол, а голову на грудь. С минуту он раздумывал, наконец произнес, словно покоряясь судьбе:— Ну, так и быть! Раз уж вы решили, придется вам корову отдать, ничего не поделаешь. У кого девка, у того и корова — тут и толковать нечего.— Только вы сбавьте хоть сколько-нибудь, — поспешила вставить хозяйка заискивающим тоном.Староста снова призадумался.— Видите дело-то какое, — проговорил он. — Кабы скотина была моя, я бы сбавил. А ведь это добро убогой сироты, что осталась без отца, без матери. Как я ее обижу? Вы, стало быть, дайте мне тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод, и пускай корова остается у вас.— Уж очень деньги большие, — вздохнул Слимак.— Но и корова — заглядение, — возразил староста.— Деньги-то лежат себе в сундуке и есть не просят.— Но и молока не дают.— Ради этой коровы придется мне у пана луг заарендовать.— Оно и выгоднее, чем покупать сено.Наступило долгое молчание, неожиданно прерванное Слимаком:— Ну, кум, говорите последнее слово…— Я сказал: тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром — и забирайте корову. Гжиб будет в обиде на меня, ничего не поделаешь, но вас-то я должен уважить. Девка у вас, пускай и корова у вас.Хозяйка убрала со стола посуду и вышла в чулан. Через минуту она вернулась, неся бутылку водки, две рюмки, а на тарелке копченую колбасу и вилку с выломанным зубом.— Будьте здоровы, кум, — сказал Слимак, наливая водку.— Пейте с богом.Выпили, затем молча принялись жевать сухую колбасу, отложив вилку на тарелку. При виде водки Мацеку стало до того приятно, что он даже потихоньку вздохнул. Потом сунул обе руки за пазуху и чуть заметно выдвинул ноги из-под лавки. Ему пришло в голову, что в эту минуту староста и хозяин, должно быть, очень счастливы, и он тоже почувствовал себя счастливым.— Право, не знаю, как быть, — говорил Слимак, — брать ли корову или не брать? Цену вы заломили такую, что у меня всякая охота пропала.Гроховский беспокойно заерзал на стуле.— Кум, голубчик, — сказал он, — золотой мой, как мне быть: ведь добро-то сиротское. Магде я непременно должен купить землю, хоть того ради, что баба блажит.— За морг с вас не возьмут тридцать пять рублей, земля теперь дешевая.— Стала дорожать. В нашей волости хотят какую-то новую дорогу прокладывать, так немцы скупают землю.— Немцы? — повторил Слимак. — Да они уже купили Вульку.— Что ж, продадут ее другим немцам, а сами перейдут поближе к нам.— Были у меня нынче в поле два немца и все что-то выспрашивали, да я не понял, чего им надо, — сказал Слимак.— Вот видите! Сюда норовят залезть. А стоит осесть одному, как за ним потянутся другие, словно муравьи на мед, — вот земля и дорожает.— Да они знают ли крестьянскую работу?— Еще как знают!.. Барышей-то немец больше получит, чем мужик, хоть он тут и родился, — ответил Гроховский.— Чудно!— Ого!.. Немцы — они умные. Они скота много держат, клевер сеют, а зимой ремеслом промышляют. Нет, мужику против них не устоять.— Любопытно бы знать, какой они веры. Говорят они между собой, как евреи.— Вера у них получше еврейской, — сказал староста, подумав, — но не то что католическая, куда там! Костел у них такой же, как у нас, с органом и скамейками. Только ксендз у них женатый и ходит в сюртуке, а в главном алтаре, где место богу-отцу, у них стоит один распятый Христос, как у нас на паперти.— Стало быть, вера их хуже нашей.— Хуже, — подтвердил Гроховский, — они и царице небесной не молятся.— Ох, царица небесная! — прошептала хозяйка.Слимак и Гроховский набожно вздохнули, а Мацек перекрестился.— Как их еще господь бог милует! — заметил Слимак. — Пейте, кум.— За ваше здоровье. А что ж господу их не миловать, раз у них скота много? Скот — он всему основа!Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.— Кум, староста! — воскликнул он с воодушевлением. — Продайте мне корову!— Продам! — ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.— Даю вам… тридцать… один рубль… ей-богу, только по дружбе.Гроховский обнял его.— Кум, дайте мне тридцать… ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками да рубль серебром за повод.В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки, а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову, как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и Гроховский сидели рядышком.— Кум… староста… — говорил Слимак, стуча кулаком по столу. — Я дам тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть… последнее слово. Твое слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один голова. Старшина — он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина, ты лучше самого комиссара, потому что ты — голова… Один ты голова на всю волость, убей меня гром!Они обнялись, и Гроховский заплакал.— Юзек!.. Брат!.. — говорил он, — не зови меня старостой, зови братом, потому что я тебе брат и ты мне брат…— Войцех… староста… Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и дам, кишки из себя вымотаю, а дам.— Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод.— Господи помилуй! — ахнула хозяйка. — Да ведь вы только что отдавали корову за тридцать три рубля?Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака.— Отдавал? — спросил он. — Юзек, брат, отдавал я тебе корову за тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю… Бери… Пусть сирота погибает, зато уж у тебя, брат, корова будет что надо.Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу.— Как, чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и рубль за повод.— Что ты болтаешь, дурень? — урезонивала его жена.— Не дури, — поддержал ее Гроховский. — Ты меня так угостил, так употчевал, что тебе я отдам корову за тридцать три рубля. Аминь, вот мое последнее слово.— Не желаю!.. — орал Слимак. — Я не еврей и за угощение не беру.— Юзек!.. — уговаривала его жена.— Пошла вон! — крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. — Я тебе покажу, как мешаться в мои дела…И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского.— Тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод! — кричал он.— Чтоб мне из пекла не вылезть, не возьму! Тридцать три, — всхлипывал Гроховский.— Юзек! — унимала Слимака жена. — Да уважь ты гостя… Ведь он постарше тебя, он староста, его тут воля, а не твоя… Мацек, — обратилась она к батраку, — ну-ка помоги мне отвести их в ригу.— Сам пойду!.. — заревел Слимак.— Тридцать три рубля, — стонал Гроховский. — Хоть ты убей меня, разруби на мелкие кусочки, ни гроша больше не возьму… Иуда я, пес поганый, хотел тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу… А я к тебе ее вел, потому что ты мне брат…Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И только когда Мацек отворил им дверь в сени, они — после нескольких более или менее удачных попыток — все-таки попали во двор.Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену: Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы. Над ними с озабоченным видом стоял батрак.— Верно, вы чего-то крепкою им дали, — сказал он хозяйке.— Бутылку очищенной выпили.— Ого-го!..— Ну, вставай, пропойца! — прикрикнула она на мужа.— Не встану! — рассердился Слимак. — А ты, баба, убирайся, пока цела! Покомандовала — и хватит… Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана луг арендую…— Поднимайся, Юзек, — говорила хозяйка, — не то, смотри, водой окачу.— Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. — ответил Слимак.Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.— Вставай, брат, — молил он, — не озорничай, не то нам обоим будет худо.Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста, слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что теперь он тут хозяин!..— Пойдемте-ка, староста, в ригу, — сказала Слимакова, беря Гроховского за руку.Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с места; так он там и остался.— Ты, Мацек, ступай к себе, — приказала батраку Слимакова. — А этот пьяница, — показала она на мужа, — пусть валяется в навозе, в другой раз не будет бунтовать.Мацек, как и следовало смиренному батраку, тотчас исчез в глубине конюшни. Но когда во дворе все затихло, он развлечения ради стал воображать, будто он сам напился пьяным.— Здесь буду спать, — бормотал он, подражая Слимаку. — Теперь я тут хозяин…Потом он вообразил себя старостой, опустился на колени возле своей убогой постели и заговорил с ней растроганным голосом, совсем как староста со Слимаком:— Вставай, брат, не озорничай, а то нам обоим будет худо…Чтобы больше походить на Гроховского, он силился заплакать. Вначале ничего не получалось, но как пришло ему на ум, что нога-то у него перешиблена и что разнесчастней его и не сыщашь на свете, что хозяйка даже рюмки водки ему не дала, Мацек залился самыми настоящими слезами. Так и уснул он, заплаканный, на своей подстилке, как дитя у матери на коленях.Около полуночи Слимак очнулся. Болела голова, вокруг все намокло. Он открыл глаза — темно; прислушался, вытянул руку и понял, что идет дождь; попробовал было сесть, но убедился, что лежит головой вниз.Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту, корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.— Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело, что пшено дольше всего держит в себе жар! — проворчал мужик и с трудом поднялся.Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле навозной кучи.— Эк куда меня занесло! — крякнул он. — И не мудрено. Хуже нет: водку мешать с горячим. Пшено-то ведь — чистый огонь…Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней, но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге, опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и Слимак отважился войти.В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему, заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше захотелось спать, и он решил — будь что будет — добраться до постели.В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.— Подвинься-ка, Ягна, — сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам замирал от страха.Молчание.— Да ну… подвинься малость…— Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..— А куда я пойду?— В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! — сердито ответила жена. — Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню…— Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, — прервал ее муж.— Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три… Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.— Это вы, тятя? — проснувшись, спросил Стасек. — Да, я.— А что вы тут делаете?— Так, просто присел; что-то меня мутит.Мальчик поднялся и обнял его за шею.— Хорошо, что вы тут, — сказал он, — а то по мне все ходили эти немцы.— Какие немцы?— Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.— Спи, сынок, нет тут никаких немцев.Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил:— Тятя, а правда, — спросил он вполголоса, — правда, что вода видит?— Что ей видеть?— Все, все… Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за бороной.— Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, — успокаивал его Слимак.— Видит, видит, тятя, я знаю, — прошептал мальчик и уснул.В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже сапог.— А корову-то я купил, все-таки купил, — буркнул он, засыпая. IV На другой день Слимака разбудил окрик жены:— Долго ты еще будешь валяться?— А что? — спросил он из-под соломы.— Пора в имение идти.— Звали меня?— Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.— Ого! На что стал похож, — брюзжала жена. — Зипун мокрый, весь замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей, как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать. Обрядись хоть, — куда ты такой пойдешь?Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она полдня будет его теперь пилить.Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что даже хата его побелела.— Ох, и хорош денек! — пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел в горницу одеваться.Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но, на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им сперва волосы, а затем сапоги — от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:— Ты чего вымазался? Салом от тебя разит — не продохнешь. Что бы тебе умыться да волосы причесать?Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от жирных пальцев на шее остались темные полосы.— А где Гроховский? — уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной воды.— Ушел.— А деньги как же?— Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете, не годится брать столько же за корову.— Это правильно, — подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией снискать расположение жены.Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке и, небрежно сунув его мужу, проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27