..
Адлер остановился перед испуганным служащим и, размахивая руками, сказал охрипшим голосом:
— Сделай ты, медный лоб, так, чтобы время отодвинулось на неделю назад… на один день… и я отдам тебе все мое состояние. Я уйду из этой проклятой страны босой и нагой, уползу на коленях, буду бить щебень на дороге, умирать с голоду — и все-таки буду счастлив… Ну, ты!.. Можешь ты отодвинуть время хоть на один день… на полдня?..
В контору вбежал Бёме, которого уведомили, что Адлер вернулся.
— Готлиб, — сказал пастор, — лошади ждут, поедем ко мне…
Фабрикант, грязный, запыхавшийся, вдруг выпрямился, сунул обе руки в карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:
— Нет, мой святой Мартин, я не поеду к тебе!.. Скажу тебе больше: ни тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня… И все-таки я не дам тебе даже ломаного гроша… Мое состояние принадлежит моему сыну и предназначено вовсе не для вспоможения добродетельным пасторским детям. Ступай, почтеннейший Бёме, ступай!.. Ступай к своей тощей жене и скромной Аннете, расскажи им, что тебе попался такой проницательный безумец, которого никто не обманет ни притворными слезами, ни поистине глупым выражением лица!.. Или ступай туда… к трупу… и бормочи над ним свои молитвы… Но говорю тебе, Бёме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем меня опутает твоя благочестивая прозорливость…
— Что ты говоришь, Готлиб? — с удивлением спросил пастор.
— Я, кажется, говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние, чтобы когда-нибудь твой Юзек, техник, мог распоряжаться как у себя дома на этой фабрике… Вы убили моего сына… И хотите убить меня. Но не на такого напали!.. Я не принадлежу к разряду глупцов, которые за миллионы рублей покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..
— Готлиб!.. — прервал его пастор. — Ты подозреваешь меня?.. Меня?..
Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:
— Помнишь, Бёме, сколько раз ты угрожал мне карой божьей?.. Раньше такие разговоры вели иезуиты с глупыми богачами и выманивали у них состояние… Но я не позволил себя дурачить и не отдал своего состояния, поэтому… бог меня покарал!.. Не притворяйся удивленным, Бёме!.. Ведь не так давно ты бросал в пруд пробки и щепки, указывал на какие-то волны и говорил, что они возвратятся… Ну, вот — твои волны возвратились… Только бедный сын мой уж не вернется… Он отправился путешествовать, и ему понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Бёме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Бёме, к моему сыну; ведь твой голос слышен даже на том свете, так скажи ему…
Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его покидал разум. Он схватил пастора за плечо и выпроводил за дверь. Потом снова обошел все комнаты.
Наконец он убежал из конторы. Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных машин заглушил его шаги.
Служащие были потрясены. Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем уме, по крайней мере в эту минуту. Но о том, чтобы присмотреть за ним, учредить над ним опеку — никто и не помышлял. Несчастья были так велики и так быстро чередовались, что все потеряли головы. Они могли машинально выполнять свои повседневные обязанности, но решиться на самостоятельный шаг по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.
Пастор Бёме понимал весь ужас положения. Зная характер Адлера, он предвидел новые несчастья и мог бы хоть частично предотвратить их, но не посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?
Между тем события быстро развивались. Около семи часов один из рабочих заметил, что маленькая дверца от склада с хлопком отперта. Но не успел он сообщить об этом кладовщику, не успели сбежаться люди, как дверь оказалась закрытой.
На фабрике зашептали сначала о краже, потом о кающейся душе Фердинанда… Дали знать служащим конторы, которые уже разошлись по домам. Двое или трое прибежали. Предчувствуя недоброе, они осмотрели контору и обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.
Кто взял их?.. Несомненно, хозяин. Но где он сейчас?.. Привратник уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил, не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет среди ночи искать его в этом огромном здании?
На этот раз, кажется, старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит фабрике. Он созвал старших мастеров, велел им приставить стражу к конторе, остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.
Но не успел он отдать распоряжения, как зазвенел колокол, поднимая тревогу. Из склада хлопка сквозь все щели валил густой дым, кое-где вырывались языки пламени.
Услышав набат, рабочие, напуганные предыдущими событиями, поддались панике и толпой ринулись вон из мастерских. Охваченные ужасом люди бежали так поспешно, что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили даже паровую машину.
Однако это смятение было для них поистине счастьем. Едва рабочие собрались во дворе, готовясь спасать загоревшийся хлопок, как огонь показался на складе тканей.
— Что же это? Да это поджог! — послышались голоса в толпе.
— Видно, сам хозяин поджигает фабрику, — ответил кто-то.
— А где он?
— Кто его знает? Но где-то здесь, на фабрике… Сейчас уже горит в чесальной и прядильной.
— Не иначе, как сам Адлер поджигает.
— Да как он мог попасть в мастерские?
— Он унес ключи из конторы.
— Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?
— А кто нам велит спасать?
— Но что мы завтра будем есть?
Тревожные возгласы и женский плач слышались в плотно сбившейся многосотенной толпе, бессильной против обрушившихся на нее бедствий. Действительно, спасти фабрику было невозможно. Люди в оцепенении смотрели на пожар: кое-где он только начинался, а в других местах бушевал уже с яростной силой.
Фабрика представляла страшную картину.
На фоне мрачной осенней ночи выступало несколько огромных зданий, до странности ярко освещенных. Из каждой щели складских помещений красными факелами вырывались огни. В левом крыле главного здания, расположенного покоем, пылал пятый этаж, а в правом — нижний. Во всех пролетах главного здания горели газовые лампы, и при свете их были видны неостановленные ткацкие станки. Во дворе, залитом красным, все ярче разгорающимся заревом, стояла испуганная, ропщущая толпа.
Гомону голосов вторил стук и шипенье машин.
Пожар с каждой минутой усиливался; стены складов почти скрылись за завесой дыма и пламени. На левом крыле занялась крыша, в правом — огонь проник во второй этаж и вырывался через окна нижнего. Во дворе становилось все светлее.
Вдруг шум в толпе затих. Взоры всех обратились к главному корпусу, еще не тронутому огнем. Там, на третьем этаже, при свете газовых ламп все увидели гигантскую тень человека. Тень двигалась вперед и назад, и там, где она останавливалась, через мгновение становилось светлей. Натянутые на станках ткани и основу, пропитанный маслом пол, деревянные рамы машин — все это с неимоверной быстротой охватывал огонь. Через несколько минут горел уже и третий этаж главного корпуса. Гигантская тень показалась на четвертом этаже, медленно прошла и снова исчезла. Вскоре ее увидели в самом высоком зале, на пятом этаже.
— Это он!.. Это он!.. — говорили в толпе.
Теперь уже вся фабрика была объята пламенем. Из складов хлопка огонь вырывался, как из вулкана, до самых облаков. Из всех окон правого крыла валили дым и огонь; в левом крыле трещала, прогибаясь, крыша. Стекла лопались и со звоном падали вниз. В некоторых пролетах под тяжестью машин проломился пол.
Среди адского грохота, дождя искр и облаков дыма, над морем пламени, охватившем все этажи главного здания, в самом верхнем зале была отчетливо видна человеческая тень. Она двигалась спокойно, не спеша, как наблюдавший за рабочими надсмотрщик. Время от времени она останавливалась у одного из многочисленных окон и глядела — неизвестно, на собравшуюся ли толпу или на особняк.
Вдруг с оглушительным грохотом рухнула крыша левого крыла. Минуту спустя обрушился третий этаж правого крыла. Огромные снопы искр взметнулись вверх. Было светло, как днем. На складе хлопка обвалились сразу два этажа, и на толпу рабочих посыпался дождь горячего пепла. Стало душно. Машины в главном корпусе страшно заскрежетали и повалились набок. Вследствие уменьшившейся нагрузки маховое колесо паровой машины вращалось с бешеной скоростью, издавая звук, похожий на вой. Стены трескались, в одном месте обвалилась труба, и осколки кирпича отлетели к ногам столпившихся людей.
В главном здании дым и огонь минутами застилали пятый этаж, в котором маячила тень человека, спокойно расхаживающего по освещенному залу.
В толпе поднялся грозный ропот, не похожий на человеческие голоса. Люди задвигались, закричали, показывая на окна…
В той стороне, где находилась газовая станция, послышался глухой гул. В зале четвертого этажа лампы ярко вспыхнули — и погасли. Огонь вырывался уже из дымоходов главного корпуса. Все здание затрещало, и с грохотом обрушилось сразу несколько потолков.
Во дворе сделалось так жарко, что толпа подалась назад. Маховое колесо паровой машины вращалось уже медленней и, наконец, совсем остановилось…
На фабрике, еще за час до этого богатой и оживленной, всевластно царил огонь. Пощелкивая, пылали балки, трещали стены, и с глухим гулом падали железные части машин.
Адлер, известный промышленник, в течение нескольких десятилетий яростно боровшийся за существование и скопивший миллионы, по собственной воле похоронил себя под их руинами.
Волна возвратилась, волна возмездия!
Примечания
Повесть впервые опубликована в 1880 году в журнале «Блющ» (начиная с № 30). Первое книжное издание — в 1881 году в сборнике: Б.Прус, Сочинения, изд. Владислава Шульца и К°; в 1890 году этот сборник был переиздан под названием «Первые рассказы».
Прус, посвятивший эту повесть жизни польских рабочих, интересовался проблемой рабочего класса с самого начала своей литературной деятельности. В 1872 году он помещает в журнале «Опекун домовы» («Домашний опекун») статью «Наши рабочие», в которой с большим сочувствием описывает положение рабочих. «Во всякое время года, между 5 и 7 часами утра, когда избранники судьбы крепко спят или возвращаются с веселой забавы, можно встретить людей с узелками и жестянками в руках… По одежде они похожи на нищих, которые знали когда-то лучшие времена, — в действительности же это наши рабочие. Тяжелый труд и еще более тяжелая нужда придают их облику какое-то трагическое выражение, при виде которого душой овладевают жалость и глубокая печаль. И это в основном они заполняют тюрьмы, приюты, больницы и в конце концов — столы анатомических институтов и безымянные могилы». Прус пишет в этой статье и о тяжелых условиях труда польского рабочего, вследствие низкого уровня техники, и о большом рабочем дне. «Меньше других работают на фабрике „Лильпоп и Рау“ — от 6 утра до 6 вечера с перерывом в 1,5 часа, а на фабрике той же фирмы в Сольце — работают только 10 часов».
Известно, что Прус сам работал несколько месяцев на фабрике «Лильпоп и Рау» в 1872 году. Позже он вспоминает об этом: «Я помню, как ходил на фабрику без завтрака, в 6 часов утра, было мне натощак так плохо, что на половине пути я должен был заходить в трактир (единственное, что было в эти часы открыто), чтобы хотя бы обмочить губы в водке. Иначе со мной был бы обморок на работе».
Мария Домбровская в своем предисловии к избранным сочинениям Пруса высказывает мысль о том, что в основу «Возвратной волны» мог лечь случай на фабрике, описанный в одной варшавской газете. «Ежи Корнацкий, — рассказывает М.Домбровская, — узнав, что я хочу писать о Прусе, показал мне заметку, напечатанную в „Пшеглёнде техничном“ в июне 1875 года, высказывая предположение, что описанный здесь случай Прус мог использовать в „Возвратной волне“. В заметке говорится, что 15 апреля 1875 года в Томашове (очевидно, Мазовецком) на фабрике Пюшля произошел взрыв котла в тридцать пять лошадиных сил. И даются следующие подробности катастрофы: „Пюшль, бедный человек, экономией добился собственной ткацкой фабрики. Мощность котла не соответствовала потребностям фабрики, тогда хозяин придавил предохранительный клапан шестами, упирающимися в потолок котельной, подняв давление до 6 атмосфер, тогда как котел был рассчитан на 4. Котел работал так месяца два, угрожая каждую минуту взрывом. Жадность требовала больше. В день взрыва заложили в машину еще несколько кросен, вследствие чего перегруженная машина замедлила обороты. Кочегару приказали без устали раздувать огонь, но, несмотря на это, машина не хотела увеличивать скорость. Кочегар вызвал Пюшля, тот подтвердил 8 атмосфер, испугался, велел всем бежать, но в этот момент котел разорвался на три части, одна из которых вместе с куполом взлетела на воздух и упала в пруд, находящийся в каких-нибудь 500 шагах. Другая разрушила стену котельной. Было убито 11 человек, включая хозяина Людвика Пюшля“. Как легко заметить, — продолжает М.Домбровская, — в описанном случае многое напоминает повесть Пруса. Хозяин фабрики — тоже немец, из семьи бедных ткачей. Он также добивается состояния „экономией“. В чем она состоит, Прус хорошо показал: это уменьшение заработной платы рабочим, страшная эксплуатация труда, здоровья и жизни рабочих. Точно так же фабрика расположена в небольшом городке. Точно так же хозяин фабрики гибнет под ее развалинами».
Генрик Сенкевич высоко оценил «Возвратную волну».
Он пишет об этой повести: «Тенденция просвечивает в каждом слове. Вся повесть прямо кипит ею. И большая заслуга писателя в том, что она выражается сама собой, что она вытекает почти независимо от автора из описания жизни и характеров, и поэтому она действует так сильно, как правда, как жизнь, как факты…»
Особенно ярким Сенкевичу представляется сцена непосредственно перед катастрофой: «Автор ничего не говорит от себя, об эксплуатации рабочих, о чрезмерном труде, но эта мученическая сцена взята целиком из фабричной жизни, она не говорит, а кричит. При этом рядом с величайшей простотой что за правда и пластичность, потрясающие душу! Видится и фабрика, и зал, огни и люди, слышатся их разговоры среди гула машин, чувствуется их усталость».
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Адлер остановился перед испуганным служащим и, размахивая руками, сказал охрипшим голосом:
— Сделай ты, медный лоб, так, чтобы время отодвинулось на неделю назад… на один день… и я отдам тебе все мое состояние. Я уйду из этой проклятой страны босой и нагой, уползу на коленях, буду бить щебень на дороге, умирать с голоду — и все-таки буду счастлив… Ну, ты!.. Можешь ты отодвинуть время хоть на один день… на полдня?..
В контору вбежал Бёме, которого уведомили, что Адлер вернулся.
— Готлиб, — сказал пастор, — лошади ждут, поедем ко мне…
Фабрикант, грязный, запыхавшийся, вдруг выпрямился, сунул обе руки в карманы и, посмотрев на пастора свысока, насмешливо сказал:
— Нет, мой святой Мартин, я не поеду к тебе!.. Скажу тебе больше: ни тебе, ни твоей Аннете, ни твоему Юзеку я не оставлю ни гроша!.. Слышишь?.. Я знаю, что ты слуга божий и что твоими устами глаголет мудрость господня… И все-таки я не дам тебе даже ломаного гроша… Мое состояние принадлежит моему сыну и предназначено вовсе не для вспоможения добродетельным пасторским детям. Ступай, почтеннейший Бёме, ступай!.. Ступай к своей тощей жене и скромной Аннете, расскажи им, что тебе попался такой проницательный безумец, которого никто не обманет ни притворными слезами, ни поистине глупым выражением лица!.. Или ступай туда… к трупу… и бормочи над ним свои молитвы… Но говорю тебе, Бёме, скорей ему наскучит твоя молитва, чем меня опутает твоя благочестивая прозорливость…
— Что ты говоришь, Готлиб? — с удивлением спросил пастор.
— Я, кажется, говорю ясно!.. Вы все сговорились отнять мое состояние, чтобы когда-нибудь твой Юзек, техник, мог распоряжаться как у себя дома на этой фабрике… Вы убили моего сына… И хотите убить меня. Но не на такого напали!.. Я не принадлежу к разряду глупцов, которые за миллионы рублей покупают спасение души у пасторов или ксендзов!..
— Готлиб!.. — прервал его пастор. — Ты подозреваешь меня?.. Меня?..
Адлер схватил его за руку и, с яростью глядя в глаза, сказал:
— Помнишь, Бёме, сколько раз ты угрожал мне карой божьей?.. Раньше такие разговоры вели иезуиты с глупыми богачами и выманивали у них состояние… Но я не позволил себя дурачить и не отдал своего состояния, поэтому… бог меня покарал!.. Не притворяйся удивленным, Бёме!.. Ведь не так давно ты бросал в пруд пробки и щепки, указывал на какие-то волны и говорил, что они возвратятся… Ну, вот — твои волны возвратились… Только бедный сын мой уж не вернется… Он отправился путешествовать, и ему понадобится много, очень много денег и отцовское сердце, чтобы оберегать его от иезуитов и пасторов!.. Ступай, Бёме!.. Мне тошно смотреть на твой длинный нос, который так противно покраснел!.. Ступай, Бёме, к моему сыну; ведь твой голос слышен даже на том свете, так скажи ему…
Никогда Адлер еще не был так красноречив, как в то мгновение, когда его покидал разум. Он схватил пастора за плечо и выпроводил за дверь. Потом снова обошел все комнаты.
Наконец он убежал из конторы. Вечерний мрак укрыл его, а гул фабричных машин заглушил его шаги.
Служащие были потрясены. Никто уже не сомневался, что Адлер не в своем уме, по крайней мере в эту минуту. Но о том, чтобы присмотреть за ним, учредить над ним опеку — никто и не помышлял. Несчастья были так велики и так быстро чередовались, что все потеряли головы. Они могли машинально выполнять свои повседневные обязанности, но решиться на самостоятельный шаг по отношению к хозяину, даже помешанному, никто не был способен.
Пастор Бёме понимал весь ужас положения. Зная характер Адлера, он предвидел новые несчастья и мог бы хоть частично предотвратить их, но не посмел тут распоряжаться. Да и кому приказывать? Кто бы его послушался?
Между тем события быстро развивались. Около семи часов один из рабочих заметил, что маленькая дверца от склада с хлопком отперта. Но не успел он сообщить об этом кладовщику, не успели сбежаться люди, как дверь оказалась закрытой.
На фабрике зашептали сначала о краже, потом о кающейся душе Фердинанда… Дали знать служащим конторы, которые уже разошлись по домам. Двое или трое прибежали. Предчувствуя недоброе, они осмотрели контору и обнаружили исчезновение ключей от главных помещений фабрики.
Кто взял их?.. Несомненно, хозяин. Но где он сейчас?.. Привратник уверял, что видел, как Адлер вошел в ворота, но, хотя он внимательно следил, не заметил, чтобы тот вышел. Значит, Адлер где-то на фабрике; но кто захочет среди ночи искать его в этом огромном здании?
На этот раз, кажется, старик бухгалтер угадал, какая опасность грозит фабрике. Он созвал старших мастеров, велел им приставить стражу к конторе, остановить машины и созвать рабочих из всех мастерских.
Но не успел он отдать распоряжения, как зазвенел колокол, поднимая тревогу. Из склада хлопка сквозь все щели валил густой дым, кое-где вырывались языки пламени.
Услышав набат, рабочие, напуганные предыдущими событиями, поддались панике и толпой ринулись вон из мастерских. Охваченные ужасом люди бежали так поспешно, что нигде не погасили огней, не заперли дверей, не остановили даже паровую машину.
Однако это смятение было для них поистине счастьем. Едва рабочие собрались во дворе, готовясь спасать загоревшийся хлопок, как огонь показался на складе тканей.
— Что же это? Да это поджог! — послышались голоса в толпе.
— Видно, сам хозяин поджигает фабрику, — ответил кто-то.
— А где он?
— Кто его знает? Но где-то здесь, на фабрике… Сейчас уже горит в чесальной и прядильной.
— Не иначе, как сам Адлер поджигает.
— Да как он мог попасть в мастерские?
— Он унес ключи из конторы.
— Чего же ради мы будем спасать фабрику, если он сам ее уничтожает?
— А кто нам велит спасать?
— Но что мы завтра будем есть?
Тревожные возгласы и женский плач слышались в плотно сбившейся многосотенной толпе, бессильной против обрушившихся на нее бедствий. Действительно, спасти фабрику было невозможно. Люди в оцепенении смотрели на пожар: кое-где он только начинался, а в других местах бушевал уже с яростной силой.
Фабрика представляла страшную картину.
На фоне мрачной осенней ночи выступало несколько огромных зданий, до странности ярко освещенных. Из каждой щели складских помещений красными факелами вырывались огни. В левом крыле главного здания, расположенного покоем, пылал пятый этаж, а в правом — нижний. Во всех пролетах главного здания горели газовые лампы, и при свете их были видны неостановленные ткацкие станки. Во дворе, залитом красным, все ярче разгорающимся заревом, стояла испуганная, ропщущая толпа.
Гомону голосов вторил стук и шипенье машин.
Пожар с каждой минутой усиливался; стены складов почти скрылись за завесой дыма и пламени. На левом крыле занялась крыша, в правом — огонь проник во второй этаж и вырывался через окна нижнего. Во дворе становилось все светлее.
Вдруг шум в толпе затих. Взоры всех обратились к главному корпусу, еще не тронутому огнем. Там, на третьем этаже, при свете газовых ламп все увидели гигантскую тень человека. Тень двигалась вперед и назад, и там, где она останавливалась, через мгновение становилось светлей. Натянутые на станках ткани и основу, пропитанный маслом пол, деревянные рамы машин — все это с неимоверной быстротой охватывал огонь. Через несколько минут горел уже и третий этаж главного корпуса. Гигантская тень показалась на четвертом этаже, медленно прошла и снова исчезла. Вскоре ее увидели в самом высоком зале, на пятом этаже.
— Это он!.. Это он!.. — говорили в толпе.
Теперь уже вся фабрика была объята пламенем. Из складов хлопка огонь вырывался, как из вулкана, до самых облаков. Из всех окон правого крыла валили дым и огонь; в левом крыле трещала, прогибаясь, крыша. Стекла лопались и со звоном падали вниз. В некоторых пролетах под тяжестью машин проломился пол.
Среди адского грохота, дождя искр и облаков дыма, над морем пламени, охватившем все этажи главного здания, в самом верхнем зале была отчетливо видна человеческая тень. Она двигалась спокойно, не спеша, как наблюдавший за рабочими надсмотрщик. Время от времени она останавливалась у одного из многочисленных окон и глядела — неизвестно, на собравшуюся ли толпу или на особняк.
Вдруг с оглушительным грохотом рухнула крыша левого крыла. Минуту спустя обрушился третий этаж правого крыла. Огромные снопы искр взметнулись вверх. Было светло, как днем. На складе хлопка обвалились сразу два этажа, и на толпу рабочих посыпался дождь горячего пепла. Стало душно. Машины в главном корпусе страшно заскрежетали и повалились набок. Вследствие уменьшившейся нагрузки маховое колесо паровой машины вращалось с бешеной скоростью, издавая звук, похожий на вой. Стены трескались, в одном месте обвалилась труба, и осколки кирпича отлетели к ногам столпившихся людей.
В главном здании дым и огонь минутами застилали пятый этаж, в котором маячила тень человека, спокойно расхаживающего по освещенному залу.
В толпе поднялся грозный ропот, не похожий на человеческие голоса. Люди задвигались, закричали, показывая на окна…
В той стороне, где находилась газовая станция, послышался глухой гул. В зале четвертого этажа лампы ярко вспыхнули — и погасли. Огонь вырывался уже из дымоходов главного корпуса. Все здание затрещало, и с грохотом обрушилось сразу несколько потолков.
Во дворе сделалось так жарко, что толпа подалась назад. Маховое колесо паровой машины вращалось уже медленней и, наконец, совсем остановилось…
На фабрике, еще за час до этого богатой и оживленной, всевластно царил огонь. Пощелкивая, пылали балки, трещали стены, и с глухим гулом падали железные части машин.
Адлер, известный промышленник, в течение нескольких десятилетий яростно боровшийся за существование и скопивший миллионы, по собственной воле похоронил себя под их руинами.
Волна возвратилась, волна возмездия!
Примечания
Повесть впервые опубликована в 1880 году в журнале «Блющ» (начиная с № 30). Первое книжное издание — в 1881 году в сборнике: Б.Прус, Сочинения, изд. Владислава Шульца и К°; в 1890 году этот сборник был переиздан под названием «Первые рассказы».
Прус, посвятивший эту повесть жизни польских рабочих, интересовался проблемой рабочего класса с самого начала своей литературной деятельности. В 1872 году он помещает в журнале «Опекун домовы» («Домашний опекун») статью «Наши рабочие», в которой с большим сочувствием описывает положение рабочих. «Во всякое время года, между 5 и 7 часами утра, когда избранники судьбы крепко спят или возвращаются с веселой забавы, можно встретить людей с узелками и жестянками в руках… По одежде они похожи на нищих, которые знали когда-то лучшие времена, — в действительности же это наши рабочие. Тяжелый труд и еще более тяжелая нужда придают их облику какое-то трагическое выражение, при виде которого душой овладевают жалость и глубокая печаль. И это в основном они заполняют тюрьмы, приюты, больницы и в конце концов — столы анатомических институтов и безымянные могилы». Прус пишет в этой статье и о тяжелых условиях труда польского рабочего, вследствие низкого уровня техники, и о большом рабочем дне. «Меньше других работают на фабрике „Лильпоп и Рау“ — от 6 утра до 6 вечера с перерывом в 1,5 часа, а на фабрике той же фирмы в Сольце — работают только 10 часов».
Известно, что Прус сам работал несколько месяцев на фабрике «Лильпоп и Рау» в 1872 году. Позже он вспоминает об этом: «Я помню, как ходил на фабрику без завтрака, в 6 часов утра, было мне натощак так плохо, что на половине пути я должен был заходить в трактир (единственное, что было в эти часы открыто), чтобы хотя бы обмочить губы в водке. Иначе со мной был бы обморок на работе».
Мария Домбровская в своем предисловии к избранным сочинениям Пруса высказывает мысль о том, что в основу «Возвратной волны» мог лечь случай на фабрике, описанный в одной варшавской газете. «Ежи Корнацкий, — рассказывает М.Домбровская, — узнав, что я хочу писать о Прусе, показал мне заметку, напечатанную в „Пшеглёнде техничном“ в июне 1875 года, высказывая предположение, что описанный здесь случай Прус мог использовать в „Возвратной волне“. В заметке говорится, что 15 апреля 1875 года в Томашове (очевидно, Мазовецком) на фабрике Пюшля произошел взрыв котла в тридцать пять лошадиных сил. И даются следующие подробности катастрофы: „Пюшль, бедный человек, экономией добился собственной ткацкой фабрики. Мощность котла не соответствовала потребностям фабрики, тогда хозяин придавил предохранительный клапан шестами, упирающимися в потолок котельной, подняв давление до 6 атмосфер, тогда как котел был рассчитан на 4. Котел работал так месяца два, угрожая каждую минуту взрывом. Жадность требовала больше. В день взрыва заложили в машину еще несколько кросен, вследствие чего перегруженная машина замедлила обороты. Кочегару приказали без устали раздувать огонь, но, несмотря на это, машина не хотела увеличивать скорость. Кочегар вызвал Пюшля, тот подтвердил 8 атмосфер, испугался, велел всем бежать, но в этот момент котел разорвался на три части, одна из которых вместе с куполом взлетела на воздух и упала в пруд, находящийся в каких-нибудь 500 шагах. Другая разрушила стену котельной. Было убито 11 человек, включая хозяина Людвика Пюшля“. Как легко заметить, — продолжает М.Домбровская, — в описанном случае многое напоминает повесть Пруса. Хозяин фабрики — тоже немец, из семьи бедных ткачей. Он также добивается состояния „экономией“. В чем она состоит, Прус хорошо показал: это уменьшение заработной платы рабочим, страшная эксплуатация труда, здоровья и жизни рабочих. Точно так же фабрика расположена в небольшом городке. Точно так же хозяин фабрики гибнет под ее развалинами».
Генрик Сенкевич высоко оценил «Возвратную волну».
Он пишет об этой повести: «Тенденция просвечивает в каждом слове. Вся повесть прямо кипит ею. И большая заслуга писателя в том, что она выражается сама собой, что она вытекает почти независимо от автора из описания жизни и характеров, и поэтому она действует так сильно, как правда, как жизнь, как факты…»
Особенно ярким Сенкевичу представляется сцена непосредственно перед катастрофой: «Автор ничего не говорит от себя, об эксплуатации рабочих, о чрезмерном труде, но эта мученическая сцена взята целиком из фабричной жизни, она не говорит, а кричит. При этом рядом с величайшей простотой что за правда и пластичность, потрясающие душу! Видится и фабрика, и зал, огни и люди, слышатся их разговоры среди гула машин, чувствуется их усталость».
1 2 3 4 5 6 7 8 9