Едет сюда со всем хозяйством…— Одурел, что ли? — вскрикнула жена Зайца. — На кого же он все оставил?— Вот уж этого не знаю. Да он сейчас подъедет. Выйдите во двор, так наверное его увидите.Ягна вышла и, скользя по навощенному полу, с трудом добралась до прихожей.— Ох, и дворец же, господи Иисусе! И в неделю всего не обойдешь! — бормотала она.Оставшись вдвоем с теткой, Анелька открыла глаза.— Тетя, я хочу сесть.Та подняла ее, усадила, подложив под спину подушки, но, видя, что девочке и в таком положении сидеть трудно, обняла ее, а руки ее положила к себе на плечи.— Ой, тетя, если бы вы знали, как я больна…— Это пройдет, деточка. Тебе станет легче, как только лекарства подействуют.— Правда? — переспросила Анелька, целуя ее. — А я уже думала, что умру.— Ну как тебе не стыдно! — возмутилась тетка. — Разве можно говорить такие вещи! Мало ли людей хворает? Я сама сколько раз…— Мне было очень грустно. Никого тут со мною нет. Нет мамы… Хоть бы она не узнала, что я больна!Даже этот короткий разговор совсем обессилил девочку, и она легла, обливаясь холодным потом.— Нет, я, наверное, умру… О, господи!— Да перестань же, Анельця, не разрывай моего сердца!— А я не боюсь, тетя… Только… не знаю, как умирают… и оттого мне так грустно…Скрипнула дверь, и по полу пролегла широкая полоса света. Вошла баронесса, ведя за руку Юзека.— Смотри, Анелька, как меня одели! — крикнул мальчик. — Сапожки у меня и бархатная курточка!— Тсс, Юзек! Ну, как Анельця? — спросила баронесса, подойдя к кровати.Тетка покачала головой.— Я верхом катался, — говорил Юзек, — и гулял с Кшыстофом в саду… И мама мне обещала…Анелька так и подскочила на постели.— Где мама? — воскликнула она, широко раскрыв глаза.Юзек притих, а баронесса отступила от кровати.— Где мама? — повторила Анелька.— Я говорю про маму-крестную, — пояснил Юзек, указывая на баронессу.Анелька упала на подушки и закрыла лицо руками.Сцена эта привела в замешательство тетку Андзю, а еще больше — баронессу. Осведомившись, не нужно ли чего больной, она тотчас вышла.Между тем действительно приехал Заяц в телеге, запряженной парой заморенных волов. На телеге помещался сундук и вся одежда, а сзади были привязаны лошадь и корова.Этот своеобразный кортеж батраки приветствовали традиционным: «Слава Иисусу!», лакеи баронессы — зубоскальством, а Ягна — радостными криками. Она бросилась навстречу мужу, раскрыв объятия, но Заяц огорошил ее сердитым вопросом:— Ну… Какого черта я сюда притащился?— О! Да ты же сам к вельможной пани напрашивался, — возразила жена, удивленная такой забывчивостью.— А что же мне было делать?Тут рассердилась уже Ягна.— Не чуди, не чуди! Разве не лучше тебе пожить среди людей, а не одному, как волк в лесу?— Тем временем кролики все передохнут!— Ничего с ними не станется.— Ну, а что я здесь делать буду?— Отдохнешь. Ты же всегда так хотел отдохнуть.— А куда мне заезжать? Не стоять же у ворот, чтобы эти паршивцы-лакеи надо мной смеялись?Ягна по-наполеоновски скрестила руки. Это был самый главный вопрос. Где ему поместиться? Мужу полагается быть при жене, а жена живет в барском доме, значит и его надо туда же. А лошадь? А волы?Ягна так и не решила бы этого вопроса, если бы не появился Шмуль на своей двуколке. Супруги обрадовались ему, как мессии, и спросили совета. Еврей ничего не сказал, только усмехнулся и ушел в дом.Через четверть часа телегу водворили в сарай, лошадь — в конюшню, волов и корову — в хлев, а самого Зайца — во флигель.Туда принесли ему обед и бутылку пива. Мужик наелся, пояс распустил, утер рот рукавом, а потом сел на лавку — и как заревет, даже стекла в окнах дребезжали:— И зачем я, несчастный, приехал в эту пустыню! Лучше бы мне помереть в одночасье! Ни поля, ни леса, ни воды…Не сказал он только: «Ни людей», — потому что его окружало десятка два дворовых обоего пола, издевавшихся над отчаянием бедного хуторянина. А он тосковал не по людям, а по родному болоту, темному лесу да своей ветхой избе.Так он ревел и обливался слезами с полчаса, пока не пришла пани Вихшицкая и не отчитала его как следует. Тогда Заяц поплелся в конюшню и хлев — присмотреть за своей скотиной и познакомиться со здешними работниками.Потолковал с ними немного, потом лег на солому. Но спать не хотелось, и он стал ходить из угла в угол. Он скучал по работе, по жене и хутору.Не прошло и двух-трех часов после его приезда, как ему уже так опротивела эта Вулька с ее домом, прекрасными постройками и парком, что он места себе не находил.«Что тут за жизнь? — рассуждал он сам с собой. — Вот у нас — так просто рай!»Наконец, Заяц отправился в корчму, и там он, всю жизнь бывший трезвенником, впервые постиг глубокую истину, что рюмочка, если ее почаще доливать, — великая утешительница страждущих.По возвращении из корчмы он уже не тосковал по хутору, совсем другие мысли его занимали:«А ведь, по правде говоря, здесь, в Вульке, весело живется! Дом — что костел, постройки все хорошие, каменные. Есть и пивоварня, и винокурня, и мельница — у человека душа радуется! К обеду звонят, словно на молитву, а людей — как на ярмарке! И кормят до отвала».Он шагал по дороге, и так ему было легко, земли под собой не чуял, а мысли в голове плясали, не связанные друг с другом, и пролетали как вихрь. Еще никогда в жизни у Зайца не было столько мыслей в голове, хотя он от природы склонен был к размышлениям. В конце концов ему стало так весело, что он даже запел:
Ой, в зеленой луже Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.— Куба! Куба! Проснись!— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.— Да ты пьян, скот этакий! Куба!— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:— Простите… А сколько вам лет?Шатен встал.— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.Тут и Драгонович вскочил с места.— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?Шатен засунул руки в карманы.— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!Физиономия старого доктора из красной стала багровой.— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он — хлыщ и пустозвон.Кшыстоф был поражен.— Позвольте вам сказать, пан доктор, что я имею удовольствие знать этого пана и…— Что, вы с ним пили в одном кабаке? — спросил окончательно взбешенный Драгонович.Это пахло оскорблением, но Кшыстоф сохранил самообладание.— Я по кабакам не хожу, — возразил он с достоинством, — и пана доктора встречал в таких кругах, где вы, пан не бываете!Сказав это, он ушел, не простясь, и затем объявил баронессе, что старый доктор — человек невоспитанный и он, Кшыстоф, не согласен на будущее время оказывать ему почтение, хотя бы ему пришлось из-за этого уйти от пани баронессы.Так молодой лекарь стал хозяином положения и мог лечить больную без всяких помех.Он энергично занялся Анелькой. Целыми часами сидел подле нее, сам давал лекарства и вино, заказывал для нее бульон, выстукивал, выслушивал, измерял температуру. Но когда баронесса спрашивала о состоянии больной, он качал головой и отвечал цветистыми фразами:— Больная сейчас проходит по узкой кладке, с которой легко свалиться и которая так же легко может сломаться. Но… — тут он наклонял голову и разводил руками, — у природы есть свои средства!— Значит, состояние тяжелое? — с тревогой спрашивала баронесса.— Не следует терять надежды до последней минуты.— Когда же вы ожидаете кризиса?— При малярии кризиса не бывает. Болезнь постепенно проходит, силы прибавляются, и наступает выздоровление.— Не надо ли срочно вызвать отца?— Да, не мешает. Его приезд может даже благотворно подействовать на нервную систему больной.— Тут приехал арендатор из их имения и очень хотел бы ее проведать. Он хороший человек. Можно его пустить?— Конечно! — сказал доктор.На основании этого «конечно» Шмулю разрешено было навестить Анельку, которую он не видел уже несколько недель. Ему сказала об этом пани Вихшицкая, и Шмуль первым делом спросил:— Извините, пани… А этой болезнью заразиться нельзя?— Что это вам в голову взбрело!— Видите ли, пани… У меня дети… И как раз сейчас очень много дела.— Да ты же сам просил, а теперь боишься!В Шмуле вдруг ожил дух Маккавеев. Он поплевал на ладонь, пригладил ею волосы и, хоть и побледнев немного, стал перебирать ногами, как горячий боевой конь перед битвой.Они уже выходили из комнаты, как вдруг пани Вихшицкая, что-то вспомнив, взяла со стола большой флакон и щедро полила одежду Шмуля одеколоном.— Это против заразы? — спросил он, раздувая ноздри.— Да.В коридоре попался им навстречу камердинер Кшыстоф. Смерив Шмуля взглядом с головы до ног, он спросил:— Что это пан Шмуль сегодня надушился?— Это не я, это пани Вихшицкая меня… — пояснил Шмуль.Проходя через комнаты, они встретили одного из лакеев, и тот со смехом воскликнул:— Ох, и несет же от вас, Шмуль!Еврей окончательно смутился.В следующей комнате молодой лекарь внимательно оглядел Шмуля, который благоухал, как экстракт каких-то духов.В довершение всего натолкнулись они на Ягну, и она закричала:— Ой, господи, да от вас так пахнет, Шмуль, как от ясной пани!Арендатора даже пот прошиб. Он уже не думал об Анельке, об опасности заразиться, а только о том, как бы скрыть свой позор. Приятный аромат, исходивший от него, казался ему грехом более тяжким, чем кража или жульничество, за которые вот так же тычут в человека пальцами.Очутившись в гостиной, где лежала больная, он, всегда такой бойкий, совсем смутился и готов был сквозь землю провалиться.— Вот, панна Анеля, я привела вам Шмуля, — сказала Вихшицкая.Девочка улыбнулась.— А где же он?— Я тут, — отозвался Шмуль, прячась за Вихшицкую.— Ага! Как поживаете, Шмуль? Что же вы не привезли нам ни одного письма от мамы? Я даже не знаю, где мама и что с ней.В эту минуту тетушка Анна стала подавать Шмулю какие-то таинственные знаки. Анелька заметила это и испугалась.— Шмуль, — вскрикнула она, — где моя мама? Что это тетя вам так машет руками?— Вельможная пани здорова, — сказал Шмуль не своим голосом.Анелька рассердилась.— А почему вы, Шмуль, такой странный? Подойдите сюда… Ближе!— Идите же, Шмуль, — сказала пани Вихшицкая.— Подойдите, Шмуль, — звала и тетушка.Но Шмуль не трогался с места.— Вы меня боитесь? — спросила Анелька. — Разве я так больна, что ко мне уже и подойти близко нельзя?— Извините, паненка, — вымолвил наконец Шмуль, запинаясь. — Я не подхожу не оттого, что вы больны, а оттого, что я… от меня немного воняет, я потом приду. — И он выбежал из комнаты.Вихшицкая, смеясь, объяснила, что она надушила Шмуля и он этим очень сконфужен.Тетушка Анна поддержала этот шутливый разговор, но Анельку не удалось успокоить. С этой минуты она не переставала твердить, что не выздоровеет и что мама, должно быть, тоже больна.— Я, наверное, умру, тетя, — говорила она тихо, с хватающей за сердце покорностью. — Вы молитесь за меня. Может, позовете ксендза?Тетка была в отчаянии.— Что ты говоришь, родная моя! Зачем думаешь о смерти? Ведь доктор тебя каждый день осматривает и ничего такого страшного не находит.Анелька замолчала, но через некоторое время шепотом попросила:— Все-таки, тетя, позовите ко мне ксендза.Пани Анна была женщина набожная и верила в божие внушение.— Ну хорошо, деточка, раз ты так хочешь, я его приглашу. Не раз святые дары возвращали людям здоровье лучше всяких лекарств, это всем известно. — А мысленно добавила: «И во всяком случае, если уж тебе суждено умереть, лучше перед смертью причаститься».Когда баронессе сказали, что больная требует ксендза, она так всполошилась, что у нее началось сердцебиение. Отправив пану Яну две телеграммы с просьбой немедленно приехать, она спросила врача, не ухудшит ли состояние девочки страшный обряд причащения.— О нет, — ответил врач. — Напротив, если она сама пожелала этого, он может даже оказать спасительное действие на ее нервную систему.— А как она? Неужели безнадежна?Доктор высоко поднял брови.— Поверьте, пани, у природы есть средства, о которых мы еще понятия не имеем.Из этих туманных фраз баронесса заключила, что надежды больше нет, и, послав третью телеграмму пану Яну, заперлась у себя.В доме и деревне распространилась весть, что Анелька совсем плоха.Ночью на станцию послали за паном Яном самый лучший экипаж баронессы. А в десять часов утра приехал ксендз.Анельке сказали об этом и надели на нее чистое белье.Ее все занимало — и надетая на нее вышитая кофточка, и то, что прислуга ходит на цыпочках, и слезы тетки, и ужас Ягны. Удивительно приятно было думать, что она будет исповедоваться и умрет как взрослые!Тетка заметила, что девочка сегодня спокойнее и совсем перестала бредить. И она сказала Анельке, что с минуты на минуту приедет отец.— Да? Это хорошо, — отозвалась Анелька.Перед исповедью лекарь опять осмотрел больную, измерил температуру и задумался. Он велел ей давать почаще крепкое вино, опустить шторы, так как яркий свет резал ей глаза, — и ушел в деревню навестить нескольких пациентов. Тетка Анна придвинула к кровати кресло и подложила Анельке под спину подушки, чтобы она могла сидеть.— Знаете, тетя, мне сегодня ночью снилось небо. Там море — как зеленое золото, а на море острова тоже будто из золота, но это только издали так кажется, а вблизи на небе все такое же, как у нас на земле: и деревья там, и лужайки, и цветы, как у нас, только еще лучше. В одном саду гуляла мама, а перед ней бегал Карусик… И оба такие красивые! Я их звала, но они не слышали. А потом я проснулась.— Успокойся, детка, и прочитай молитву, — просила тетка, заметив, что разговор утомляет Анельку и на щеках у нее запылал яркий румянец.На пороге открытой двери появился старый ксендз в белом стихаре. Анельке вдруг стало жутко.— Уже? — вскрикнула она. — Ой, как страшно! Почему здесь так темно?— У тебя же глазки болят, вот доктор и велел опустить шторы, — шепнула тетка.— Они уже не болят. Отворите хоть одно окно! А то мне кажется, что я лежу на кладбище, в той часовне, где похоронены дедушка и бабушка.— Откройте окна! — сказал и ксендз, садясь у кровати.Заскрипели шторы, и яркий дневной свет залил гостиную. Тетка вышла, закрыв рукой глаза, а ксендз зашептал что-то по-латыни. За окном вторили ему шелест ветвей и птичий гомон.— Молись, дитятко, — сказал ксендз.— Как там хорошо! — прошептала Анелька, указывая на сад. — Боже мой, боже, увижу ли я еще наш дом… и мамочку?Потом она стала бить себя в грудь и посмотрела на ксендза, ожидая его вопросов.— Ты исповедовалась на страстной, дитя мое?— Да.— Это хорошо. Надо исповедоваться хотя бы раз в год. А в костел ходила каждое воскресенье?— Нет.— Так, верно, молилась дома?— Не всегда, — сказала Анелька, потупившись. — Иногда я в воскресенье бегала по саду и играла с Карусем.— Играть в праздник можно, но надо и помолиться. А по утрам и перед сном ты каждый день читала молитвы?Анелька задумалась.— Один раз я вечером не молилась.— Отчего же?— Я долго сидела около мамы и заснула в кресле. — И она добавила с дрожью в голосе: — В тот вечер у нас дом сгорел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Ой, в зеленой луже Прыгают лягушки… —
добрел до хлева и повалился на солому. Вот тут можно выспаться по-христиански!Во сне ему казалось, что кто-то тормошит его.— Куба! Куба! Проснись!— Брысь! Кыш! Кыш! — бурчал, ничего не соображая, Куба.— Да ты пьян, скот этакий! Куба!— Чего пристала! Не видишь, что я делаю? — огрызнулся Заяц и, уткнувшись лицом в солому, стал дрыгать ногами.Разбудить его никак не удавалось, и он проспал до восхода солнца.А в этот вечер врачи снова осмотрели больную и устроили в соседней комнате второй консилиум.— Итак, коллега, вы продолжаете утверждать, что это не воспаление легких? — начал Драгонович, снисходительно улыбаясь.— Да, утверждаю. И убежден, что вы, коллега, сделали слишком поспешное заключение, — сухо ответил варшавянин.Это было уже чересчур. Драгонович закинул ногу на ногу, сложил руки и, свысока глядя на молокососа, спросил:— Простите… А сколько вам лет?Шатен встал.— Дорогой коллега, лет мне столько, что в моей практике было уже сто случаев воспаления легких.Тут и Драгонович вскочил с места.— Это меня мало интересует, — крикнул он, размахивая руками. — А где вы кончали университет?Шатен засунул руки в карманы.— Во всяком случае, не в Пацанове, уважаемый коллега!Физиономия старого доктора из красной стала багровой.— И я тоже не в Пацанове! Но, так как у меня столько лет практики, сколько вам от роду, и нас на одной скамье не пороли, — тут доктор сделал рукой несколько размашистых жестов сверху вниз, — то попрошу вас, милостивый государь, не величать меня коллегой!После этой речи Драгонович вышел, чтобы успокоиться, а варшавянин так и застыл посреди комнаты.Всю ночь он не спал, усиленно обдумывая следующие важные вопросы: как следует отнестись к выходке коллеги Драгоновича — ответить на нее устно или письменно? Или подать жалобу в ближайшее общество врачей?Не следует ли в ответ на грубости коллеги Драгоновича потребовать удовлетворения? И найдется ли в здешних местах достаточное число секундантов?На другой день оба противника были бледны и завтракали без всякого аппетита. Каждый из них принял твердое решение не разговаривать с другим, стараться на него не смотреть и спешно потребовать лошадей.Оба так и сделали. А так как баронесса больше доверяла варшавскому врачу, то уехал Драгонович, получив щедрый гонорар.В прихожей старый доктор застал камердинера Кшыстофа и лакея. Пан Кшыстоф приказал этому лакею подать пану доктору пальто, а пан доктор попросил пана Кшыстофа передать лекарю из Варшавы, что он — хлыщ и пустозвон.Кшыстоф был поражен.— Позвольте вам сказать, пан доктор, что я имею удовольствие знать этого пана и…— Что, вы с ним пили в одном кабаке? — спросил окончательно взбешенный Драгонович.Это пахло оскорблением, но Кшыстоф сохранил самообладание.— Я по кабакам не хожу, — возразил он с достоинством, — и пана доктора встречал в таких кругах, где вы, пан не бываете!Сказав это, он ушел, не простясь, и затем объявил баронессе, что старый доктор — человек невоспитанный и он, Кшыстоф, не согласен на будущее время оказывать ему почтение, хотя бы ему пришлось из-за этого уйти от пани баронессы.Так молодой лекарь стал хозяином положения и мог лечить больную без всяких помех.Он энергично занялся Анелькой. Целыми часами сидел подле нее, сам давал лекарства и вино, заказывал для нее бульон, выстукивал, выслушивал, измерял температуру. Но когда баронесса спрашивала о состоянии больной, он качал головой и отвечал цветистыми фразами:— Больная сейчас проходит по узкой кладке, с которой легко свалиться и которая так же легко может сломаться. Но… — тут он наклонял голову и разводил руками, — у природы есть свои средства!— Значит, состояние тяжелое? — с тревогой спрашивала баронесса.— Не следует терять надежды до последней минуты.— Когда же вы ожидаете кризиса?— При малярии кризиса не бывает. Болезнь постепенно проходит, силы прибавляются, и наступает выздоровление.— Не надо ли срочно вызвать отца?— Да, не мешает. Его приезд может даже благотворно подействовать на нервную систему больной.— Тут приехал арендатор из их имения и очень хотел бы ее проведать. Он хороший человек. Можно его пустить?— Конечно! — сказал доктор.На основании этого «конечно» Шмулю разрешено было навестить Анельку, которую он не видел уже несколько недель. Ему сказала об этом пани Вихшицкая, и Шмуль первым делом спросил:— Извините, пани… А этой болезнью заразиться нельзя?— Что это вам в голову взбрело!— Видите ли, пани… У меня дети… И как раз сейчас очень много дела.— Да ты же сам просил, а теперь боишься!В Шмуле вдруг ожил дух Маккавеев. Он поплевал на ладонь, пригладил ею волосы и, хоть и побледнев немного, стал перебирать ногами, как горячий боевой конь перед битвой.Они уже выходили из комнаты, как вдруг пани Вихшицкая, что-то вспомнив, взяла со стола большой флакон и щедро полила одежду Шмуля одеколоном.— Это против заразы? — спросил он, раздувая ноздри.— Да.В коридоре попался им навстречу камердинер Кшыстоф. Смерив Шмуля взглядом с головы до ног, он спросил:— Что это пан Шмуль сегодня надушился?— Это не я, это пани Вихшицкая меня… — пояснил Шмуль.Проходя через комнаты, они встретили одного из лакеев, и тот со смехом воскликнул:— Ох, и несет же от вас, Шмуль!Еврей окончательно смутился.В следующей комнате молодой лекарь внимательно оглядел Шмуля, который благоухал, как экстракт каких-то духов.В довершение всего натолкнулись они на Ягну, и она закричала:— Ой, господи, да от вас так пахнет, Шмуль, как от ясной пани!Арендатора даже пот прошиб. Он уже не думал об Анельке, об опасности заразиться, а только о том, как бы скрыть свой позор. Приятный аромат, исходивший от него, казался ему грехом более тяжким, чем кража или жульничество, за которые вот так же тычут в человека пальцами.Очутившись в гостиной, где лежала больная, он, всегда такой бойкий, совсем смутился и готов был сквозь землю провалиться.— Вот, панна Анеля, я привела вам Шмуля, — сказала Вихшицкая.Девочка улыбнулась.— А где же он?— Я тут, — отозвался Шмуль, прячась за Вихшицкую.— Ага! Как поживаете, Шмуль? Что же вы не привезли нам ни одного письма от мамы? Я даже не знаю, где мама и что с ней.В эту минуту тетушка Анна стала подавать Шмулю какие-то таинственные знаки. Анелька заметила это и испугалась.— Шмуль, — вскрикнула она, — где моя мама? Что это тетя вам так машет руками?— Вельможная пани здорова, — сказал Шмуль не своим голосом.Анелька рассердилась.— А почему вы, Шмуль, такой странный? Подойдите сюда… Ближе!— Идите же, Шмуль, — сказала пани Вихшицкая.— Подойдите, Шмуль, — звала и тетушка.Но Шмуль не трогался с места.— Вы меня боитесь? — спросила Анелька. — Разве я так больна, что ко мне уже и подойти близко нельзя?— Извините, паненка, — вымолвил наконец Шмуль, запинаясь. — Я не подхожу не оттого, что вы больны, а оттого, что я… от меня немного воняет, я потом приду. — И он выбежал из комнаты.Вихшицкая, смеясь, объяснила, что она надушила Шмуля и он этим очень сконфужен.Тетушка Анна поддержала этот шутливый разговор, но Анельку не удалось успокоить. С этой минуты она не переставала твердить, что не выздоровеет и что мама, должно быть, тоже больна.— Я, наверное, умру, тетя, — говорила она тихо, с хватающей за сердце покорностью. — Вы молитесь за меня. Может, позовете ксендза?Тетка была в отчаянии.— Что ты говоришь, родная моя! Зачем думаешь о смерти? Ведь доктор тебя каждый день осматривает и ничего такого страшного не находит.Анелька замолчала, но через некоторое время шепотом попросила:— Все-таки, тетя, позовите ко мне ксендза.Пани Анна была женщина набожная и верила в божие внушение.— Ну хорошо, деточка, раз ты так хочешь, я его приглашу. Не раз святые дары возвращали людям здоровье лучше всяких лекарств, это всем известно. — А мысленно добавила: «И во всяком случае, если уж тебе суждено умереть, лучше перед смертью причаститься».Когда баронессе сказали, что больная требует ксендза, она так всполошилась, что у нее началось сердцебиение. Отправив пану Яну две телеграммы с просьбой немедленно приехать, она спросила врача, не ухудшит ли состояние девочки страшный обряд причащения.— О нет, — ответил врач. — Напротив, если она сама пожелала этого, он может даже оказать спасительное действие на ее нервную систему.— А как она? Неужели безнадежна?Доктор высоко поднял брови.— Поверьте, пани, у природы есть средства, о которых мы еще понятия не имеем.Из этих туманных фраз баронесса заключила, что надежды больше нет, и, послав третью телеграмму пану Яну, заперлась у себя.В доме и деревне распространилась весть, что Анелька совсем плоха.Ночью на станцию послали за паном Яном самый лучший экипаж баронессы. А в десять часов утра приехал ксендз.Анельке сказали об этом и надели на нее чистое белье.Ее все занимало — и надетая на нее вышитая кофточка, и то, что прислуга ходит на цыпочках, и слезы тетки, и ужас Ягны. Удивительно приятно было думать, что она будет исповедоваться и умрет как взрослые!Тетка заметила, что девочка сегодня спокойнее и совсем перестала бредить. И она сказала Анельке, что с минуты на минуту приедет отец.— Да? Это хорошо, — отозвалась Анелька.Перед исповедью лекарь опять осмотрел больную, измерил температуру и задумался. Он велел ей давать почаще крепкое вино, опустить шторы, так как яркий свет резал ей глаза, — и ушел в деревню навестить нескольких пациентов. Тетка Анна придвинула к кровати кресло и подложила Анельке под спину подушки, чтобы она могла сидеть.— Знаете, тетя, мне сегодня ночью снилось небо. Там море — как зеленое золото, а на море острова тоже будто из золота, но это только издали так кажется, а вблизи на небе все такое же, как у нас на земле: и деревья там, и лужайки, и цветы, как у нас, только еще лучше. В одном саду гуляла мама, а перед ней бегал Карусик… И оба такие красивые! Я их звала, но они не слышали. А потом я проснулась.— Успокойся, детка, и прочитай молитву, — просила тетка, заметив, что разговор утомляет Анельку и на щеках у нее запылал яркий румянец.На пороге открытой двери появился старый ксендз в белом стихаре. Анельке вдруг стало жутко.— Уже? — вскрикнула она. — Ой, как страшно! Почему здесь так темно?— У тебя же глазки болят, вот доктор и велел опустить шторы, — шепнула тетка.— Они уже не болят. Отворите хоть одно окно! А то мне кажется, что я лежу на кладбище, в той часовне, где похоронены дедушка и бабушка.— Откройте окна! — сказал и ксендз, садясь у кровати.Заскрипели шторы, и яркий дневной свет залил гостиную. Тетка вышла, закрыв рукой глаза, а ксендз зашептал что-то по-латыни. За окном вторили ему шелест ветвей и птичий гомон.— Молись, дитятко, — сказал ксендз.— Как там хорошо! — прошептала Анелька, указывая на сад. — Боже мой, боже, увижу ли я еще наш дом… и мамочку?Потом она стала бить себя в грудь и посмотрела на ксендза, ожидая его вопросов.— Ты исповедовалась на страстной, дитя мое?— Да.— Это хорошо. Надо исповедоваться хотя бы раз в год. А в костел ходила каждое воскресенье?— Нет.— Так, верно, молилась дома?— Не всегда, — сказала Анелька, потупившись. — Иногда я в воскресенье бегала по саду и играла с Карусем.— Играть в праздник можно, но надо и помолиться. А по утрам и перед сном ты каждый день читала молитвы?Анелька задумалась.— Один раз я вечером не молилась.— Отчего же?— Я долго сидела около мамы и заснула в кресле. — И она добавила с дрожью в голосе: — В тот вечер у нас дом сгорел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19