Брови ханши так высоко вскинуты над щелками глаз, что кажется, она непрестанно удивляется. Полные, в кольцах руки покоятся на расшитом шелковом халате.
«Хвалят на девке шелк, коли в девке толк», — насмешливо подумал Калита и, кланяясь, приблизился к Тайдуле, а Бориска положил возле нее подарки.
Нисколько не смущаясь, Тайдула тут же начала перебирать поднесенные Калитой меха и мягкую рухлядь . По широкому лицу Тайдулы разлилось удовольствие.
— Счастлив поклониться мудрой жене Узбек-хана, сына Тургун-хана, сына Менгу-Темир-хана, сына Бату-хана, сына Джучи-хана, сына Чингис-хана…
Тайдула, кивая головой, снисходительно смотрела на Калиту.
— Всегда служу тебе верой и правдой… — продолжал он.
Ханша важно сказала:
— В будущем свете, на пути в рай, наши руки удержат за одежду неверных нам…
Помолчала и добавила, одобрительно поглядев на вмятый колпак Калиты:
— Тебе верю и ценю. Во всем помогу…
Знал Калита: влиятельна ханша, сама кое-кому ярлыки выдает, вон и золотой перстень-печать на пальце у нее, на перстне дракон высечен.
Тайдула стала жаловаться на нездоровье — глаза болят.
Калита сочувственно вздохнул:
— Я тебе излечителя пришлю, как рукой снимет…
Ханша милостиво улыбалась.
На следующий вечер Калита с несколькими слугами подошел к высокому дому египетского посла Ала-ад-дина Ай-доглы и остановился у массивной двери.
Постучав кольцом-ручкой о бронзовую пластинку, он подождал, прислушиваясь. Дверь приоткрыл худой, как жердь, слуга; узнав, что перед ним московский князь, провел его в высокую комнату. Слуг своих Калита оставил внизу.
Навстречу Ивану Даниловичу шел хозяин — воистину «оладьина подгорелая», расплылся в теле и черен. А одет богато — один пояс золотой с каменьями чего стоит. Слышал Калита: посол сей влиятелен и вельми мудр; логику и медицину изучал. Послушаем, посмотрим…
Они долго сидели за столиком друг против друга, неторопливо беседовали по-латински, ели фрукты в сахаре, запивали холодным сладким напитком, от которого тяжелели ноги, а голова сохраняла ясность.
— Хитер Узбек, трудно с ним ладить, — жаловался Ала-ад-дин Ай-доглы, испытующе глядя на Калиту, словно спрашивая: «Согласен ли? Как мыслишь?»
Иван Данилович помолчал. Надо ли откровенничать? Неосторожное слово — и удавят в Орде. Наконец сказал:
— Есть у нас на Руси побасенка о лисе и раке… Однажды лиса говорит раку: «Давай-ка наперегонки?» — «Что ж, давай!» — согласился рак. Лиса побежала, а рак ей в хвост вцепился, притих. Добежала лиса до места, запыхалась, а рак отцепился от хвоста и кричит: «А я давно уже тебя здесь дожидаюсь!.. «
Умолк. Краешком глаза посмотрел на «оладьину».
Тот сидел, сосредоточенно думал, ждал разъяснения. Не дождавшись, сам сказал — недаром логику изучал:
— Значит, и хитростью побеждают…
И, протянув руку к темно-синему, с золотой росписью кувшинчику, налил гостю еще прохладного напитка.
— Приезжай к нам в Москву, — пригласил Калита. — И купцов присылай, не пожалеют.
Посол благодарно приложил ладонь к сердцу.
Остановился Калита не на русском постоялом дворе, а в доме на краю города, там, где кончался квартал татар, чтобы лучше приглядеться к повадкам их, разузнать еще кое-какие подробности о хане: не изменился ли характер, когда милостив бывает…
С порога дома видно было Ивану Даниловичу и Бориске, как в соседнем дворе низкорослый скуластый монгол долго и старательно оттачивал напильником наконечник длинной красной стрелы.
Неподалеку трое малышей стреляли из лука и пронзительно кричали, свистели в глиняные свистульки каждый раз, когда стрела попадала в цель.
Проскакала по улице татарка верхом на коне, скрылась за поворотом, оставив след клубящейся пыли. Чей-то голос, монотонный и скрипучий, пел песню. Калита разобрал слова:
Стрелы летучие,
Мечи секучие,
Копья зыбучие…
У забора шумная ватага татар расселась вокруг котла с мясом. Один из татар землистыми руками вылавливал куски пожирней, делил их на части и раздавал остальным. Хилому старику почти ничего не доставалось. «Старость не уважают: износился — и в яму», — подумал Бориска.
Татары рвали мясо зубами, чавкали, потные лица их лоснились. Жирные капли падали с мяса на цветные шелковые халаты.
— Пошто ножом мясо не достают? — дивился Бориска.
— Боятся этим отнять у огня силу, — пояснил князь.
— Темнота!
— Обычай. За грех считают кнутом к стреле прикоснуться или коня бить поводьями. Убивают за это.
Окончив еду, татары вытерли руки о голенища и, громко отрыгивая, стали поочередно прикладываться к бурдюку с кумысом. Татарин в яркой тюбетейке положил что-то на блюдо и отнес к идолу из войлока, у двери.
— Сердце, — знающе сказал Калита. — Верно, зверя какого недавно убили.
Легкий порыв ветра донес резкий запах нечистого тела.
— Как от козлов смердит, — презрительно сморщился Бориска. — Повелители! — и в сердцах плюнул на землю.
Еще день разносили слуги Калиты подарки его знакомым вельможам, многочисленным покровителям. К ночи Калита возвратился в гостиный двор. Улегшись на жесткую постель, думал: «Малого пожалеешь, большее потеряешь. Пока Русь не едина, усобицами, как ржой, разъедается, надо быть с ханом ласковым да покорливым, всех умасливать… Как в шахматной игре наперед угадывать: пойду так, а как ответит? А что сие даст? Исподволь — ольху согнешь, а вкруте — и вяз переломишь. Зато окрепнем, сил наберемся… Может, внуки мои сбросят злое иго татарское».
Повернулся к стенке, сделал вид, что заснул. Но не спалось от дум беспокойных.
«Тверь, Тверь! Сколь забот и боли принесла! Давно ли изменник Акинф из Москвы к тебе переметывался, твоими полками меня в Переяславе обкладывал? Ладно, что на помощь поспел Родион Нестерович. Голову переветника Акинфа на копье поднес… И что тебе надобно, Тверь? Раздоры, измены, бессилье Руси?»
И Бориска ворочался. Припомнил вечер под дубом, слова желанные; видел Фетиньюшку с непокорными завитушками на шее, что никак не хотели улечься в косу, видел глаза ее улыбчивые. Бывало, подмигнет глазом — и на. сердце сразу весна и праздник.
Думал ласково: «Кабы надо было для твоего счастья смерть принять, не размышлял бы, не раздумывал, на любую беду пошел, только б тебе, красочка, ладно было… «
Гортанно перекликались часовые, слышен был чужой говор, где-то протяжно выла собака.
ВЕСТИ ИЗ МОСКВЫ
Неожиданно для князя в Орду прискакал гонец с отпиской из Москвы. Дьяк Кострома писал со слов Василия Кочёвы:
»…Только ты уехал, чернь из урочища Подсосенки вздумала гиль подымать… отказалась дань платить. Зажига главный Андрюшка Медвежатник и общитель его Степка Бедный дерзнули языковредием черный люд возмущать, власть нашу рушить злым непокорством. Бросил я заводил в поруб, да еще выловил сброд — и туда ж. С гневом приказал за три дни хлеба и воды не дать… «
«Бдитель! — удовлетворенно подумал Иван Данилович. — Возвышу».
«А через три дни допрашивал пословно Андрюшку и Степку, примучивал дотоль, что губы их кровью смочились… В дыме повесил, а под ними огонь развел: „Реки, чего хочешь?..“
«Поделом собакам», — мысленно одобрил князь.
«Они ж уста замкнули. А послухов нет. Тогда Андрюшку связал, наземь поклал, сверху доску на грудь и на тую доску прыгал, пока грудь не затрещала: «Реки!» А Степку распинали на стене, очи воровские выжигали: «Реки, сквернитель, реки, как худым поносил, добро наше делить собрался». А он безмолвствует, страшения не убоявшись.
А дале сам признался: «Хотим, дабы хозяином был, кто за сохой ходит…»
«Ишь чего захотели, тати поганые!» — гневно сверкнул глазами князь.
«А мне главное сведать надобно было, кто у них еще пособник из черного люда. Да не признались. Я к Протасию и Даниле Романовичу ходил, совет держал с боярами Шибеевым, Жито. Они присоветовали: «Гибельщиков пошли». Гибельщики сыск учинили — мечи самодельные все же нашли у Сновида и Мирослава. На допрос митрополит Феогност приходил. Взывал: «Признавайтесь, богоотступники, кто с вами заедино?» Молчат, злохитрые. Тогда святитель страшной клятвой их проклял, а нам благословение дал изничтожить злодеев».
Князь разгладил рукой пергамент, благодарно подумал о Феогносте: «Верен слову. Возвращусь — пожертвую на собор и монастырь. — Перед глазами возник худенький Феогност. — Ничего не скажешь — умен, а вот без меры алчен. Надо было ему льняное масло сбыть, так сказал: „В елей мышонок попал — осквернение. Благословляю льняным маслом миропомазание совершать“. Что делает ненасытство! Нет бескорыстия святого Петра. На небо глядит, а по земле шарит. Но опираться и на такого надобно».
За стеной, во дворе, заржал конь. Князь отпустил гонца, приказал на словах тайно передать Кочёве: доволен, что сквернителей обуздал, что совет держит с боярами.
Со двора вошел Бориска. Он точил свой и князя мечи, рубаха его от жары взмокла, по лицу катился пот.
Бориска вложил меч князя в ножны, прислонил его к постели. Иван Данилович посмотрел на Бориску одобрительно: «Трудолюбец!»
— Послушай вести из Москвы, — предложил он юноше не столько для того, чтобы действительно Бориска узнал все новости, сколько для того, чтобы перечитать письмо.
Бориска весь встрепенулся, жадно устремил взор на Ивана Даниловича.
Князь начал медленно читать. Чем дальше читал он, тем бледнее становилось лицо Бориски. Юноша судорожно сжимал и разжимал пальцы.
Андрей, которому не раз поверял он свои самые сокровенные мысли, с которым делился краюхой хлеба, его Андрей попал в беду.
Перед Бориской, как живое, встало лицо Андрея: черные брови, точеный нос, крутой подбородок. Такое лицо нельзя было представить искаженным страхом или смятением.
А князь тихим голосом читал:
— «…На тую доску прыгал, пока грудь не затрещала: „Реки!“ А Степку распинали… А дале сам признался…»
Рыдания подступили к горлу Бориски. Князь поднял голову. Сразу понял: не надо было холопу письмо такое читать. Не для него!
Сузил недобро глаза, спросил жестко:
— А ты бы в ту пору в Москве был, что с зажигами делал?
Бориска, не помня себя, воскликнул:
— С ними б судьбу разделил!
Князь побледнел, ноздри его раздулись. Вскочив, гневно закричал:
— Прочь, холоп! Прочь! — Схватил прислоненный к постели меч в ножнах, замахнулся им, как палкой. — С глаз долой!
…Бориска брел по улицам чужого города. В душе было смятение: и то, что слышал от деда Юхима, и это письмо Кочёвы, и гнев князя тогда в селении и сейчас — все переплелось в клубок, жгло мыслями. «Пошто несправедливость такая на свете? На что господь смотрит? Пошто и впрямь хозяин не тот, кто за сохой ходит? Богачи в шелках, а бедным нечем тело прикрыть. На одно солнце глядим, а не одно едим!»
Эти сомнения, приходя раньше как недоуменный ропот, теперь все яснее становились протестом. «Кто он, Бориска? Княжий прислужник. От былой вольности только в памяти след остался».
Впервые закралась страшная мысль, будто ожгла: «Кому и зачем служишь?» Крикнул мысленно: «Не тебе — отчине! Нужен ты ей сейчас против татар. А все вы, богатеи, одинаково мазаны».
Он остановился на окраине города, лицом к степи, к Москве. И небо и степь были здесь чужие. На мгновение представил: вдруг оставят его в этом краю навсегда! Сердце сжалось — тогда лучше смерть.
Было тихо.
Расплавленным золотом поливало солнце землю. Стрекотали кузнечики, как в тот час, когда убили татары Трошку. Там, вдали, за этой степью, Бориска увидел избу деда Юхима, еще дальше — замученного Андрея, смердов в жалких лохмотьях; услышал голос деда Юхима, что с горечью произнес: «Мы пешеходцы».
«От кого такая неправда повелась? — мучительно думал Бориска. — Кем такая злая участь уготована? Как жаль, что не был рядом с другом, Андреем, в тот час в Подсосенках, не помог ему как умел. Пусть тоже погиб бы — ничто не страшно… «
Сами собой складывались певучие слова о нужде, о горе народном, о том, что не будь лапотника, не было бы и бархатника, что за крестьянскими мозолями бояре сыто живут…
Слова, как стон, просились на волю.
Князь, прогнав Бориску, бросил с сердцем меч на постель. «Если отпустить узду, чернь разнесет! Ярлык получу — хан будет помогать непокорных смирять: сам их боится».
Над ухом опять прозвучали подлые слова Бориски: «С ними б судьбу разделил!» Гнев снова вскипел в князе: «Сколь волка ни корми, все в лес глядит!» Грамота не впрок горделивцу пошла. Рассуждать, молокосос, вздумал! Всяка власть от бога, и не тебе, тля, судить! Жаль, что плетью не иссек».
Он поостыл, подсел к столу:
«Ладно хоть, что прям, за пазухой камня не держит. За спасение на базаре, как в Москву возвратимся, награжу, а из Кремля удалю».
Он прищурил недобрые, острые глаза:
«А чтоб не смел перечить и место свое знал, Фетинью за Сеньку-наливальщика отдам. — Тонкие губы князя изогнула язвительная улыбка. — Попрыгаешь тогда, сочинитель!»
В ЗОЛОТОМ ШАТРЕ
Прежде чем разрешить Калите быть на поклоне в Золотом шатре, испытывали покорность князя.
Сначала очищали огнем от нечистых мыслей: разожгли два костра, рядом с ними поставили два копья. От верхушки к верхушке копий протянули веревку. В те ворота проходил московский князь и воины, следом — доверху груженные повозки. Старая, похожая на ведьму монголка прыскала водой, заклинала скороговоркой:
— Огонь, унеси злые мысли, унеси яд…
Кривляясь, танцевала по кругу. Сородичи подвывали ей.
Танцуя, старуха зацепила рукой за воз, сбила с него наземь шкуру куницы, проворно схватила ее:
— Мое, меж огней легло — мое!
Потом велела князю кланяться деревянным идолам, пить кобылье молоко.
Слегка горбясь, с выражением покорности на лице пил Калита ненавистное кобылье молоко, низко кланялся идолам, чтобы никто не мог узнать по глазам, о чем думает. «Я поклонюсь… Но время наступит, и вам, поганым, колом в бок все это выйдет!»
Представилось, как вот здесь же, в черной Орде погиб мужественный князь Михаил Черниговский, не пожелавший склонить голову перед татарами. Да и он ли один погиб?
«Ради жертв великих, памяти светлых мучеников сих пойду на тяжкие испытания, все вынесу, а ярлык получу…»
Смерти московский князь не боялся. И если б знал: поступи он так же гордо, как Михаил, — Москва от того станет сильнее, ни минуты не колеблясь, пошел бы на это…
Наконец великаны стражники приподняли перед Иваном Даниловичем красный войлочный полог Золотого шатра, впустили его и снова застыли с кривыми саблями на плечах. Войдя, Калита одним взглядом охватил роскошное внутреннее убранство огромного шатра: потолок в раззолоченном шелке, трон отделан золотом, резьбой по кости, золотые драконы на малиновом бархате ханской одежды, золотые курильницы, распространяющие сладковатый аромат. Покрытые войлоком стены украшены седлами, оленьими рогами, расписаны затейливыми узорами.
«Сколько богатства награблено! — недобро подумал Калита. — Даже трон работы нашего мастера Кузьмы. Сегодня на базаре Бориска на самом красивом бронзовом подсвечнике надпись нашел: „Сделал раб бедный Влас“. Тыщи их, полоняников, здесь».
На высоком троне посреди шатра, под балдахином, усыпанным драгоценными камнями, восседал лицом к югу, словно идол, хан Узбек. За последние несколько лет хан очень изменился. Был он моложе Ивана Даниловича, а расползся безмерно, от былой своеобразной красоты не осталось и следа. Он сидел маленький, толстый, с трудом дышал. На лице, с нездоровыми отеками под глазами, застыла надменность. Только изредка хан едва заметным движением пухлых пальцев отдавал приказания, и тогда придворные послушно склонялись перед ним, гибкие воины в панцирях из потемневшей буйволовой кожи, бесшумно пятясь, выскальзывали из шатра.
По бокам ханского трона, на ступенях, покрытых парчой, сидели знатные вельможи в богатых одеждах и ярких тюбетейках. «И по рылам видно, что не из простых свиней», — насмешливо подумал о них Калита. Он тотчас приметил Киндяка с зелеными, как всегда, закисшими глазами, рыжего Чанибека, тысячника Байдеру, вельможу Тушухана с большими оттопыренными ушами, обрюзгшего посла Андулю, а возле него — ханского составителя грамот, красивого, высокого Учугуя Карабчи.
Неподалеку от хана примостилась жена его Тайдула и молоденькие смешливые дочери. Младшая, хорошенькая непоседа с быстрыми угловатыми движениями, увидев вдали, среди гостей, жениха, приехавшего из Индии, посылала ему нежные взгляды.
Пробираясь к своему месту, за колонной в листовом золоте, где на коврах сидели гости, Калита незаметно поглядел на ханшу: «Ждать ли помощи?»
Его внимание привлекло необычайное дерево, стоящее в глубине шатра. Каждый лист дерева сделан был из серебра. У подножия чуда лежали четыре золотых льва с разинутыми пастями. Золотые змеи обвили хвостами ствол дерева, положили чешуйчатые тела на головы львов. На самой верхушке дерева, выставив ногу вперед, стоял, будто живой, из бронзы отлитый человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
«Хвалят на девке шелк, коли в девке толк», — насмешливо подумал Калита и, кланяясь, приблизился к Тайдуле, а Бориска положил возле нее подарки.
Нисколько не смущаясь, Тайдула тут же начала перебирать поднесенные Калитой меха и мягкую рухлядь . По широкому лицу Тайдулы разлилось удовольствие.
— Счастлив поклониться мудрой жене Узбек-хана, сына Тургун-хана, сына Менгу-Темир-хана, сына Бату-хана, сына Джучи-хана, сына Чингис-хана…
Тайдула, кивая головой, снисходительно смотрела на Калиту.
— Всегда служу тебе верой и правдой… — продолжал он.
Ханша важно сказала:
— В будущем свете, на пути в рай, наши руки удержат за одежду неверных нам…
Помолчала и добавила, одобрительно поглядев на вмятый колпак Калиты:
— Тебе верю и ценю. Во всем помогу…
Знал Калита: влиятельна ханша, сама кое-кому ярлыки выдает, вон и золотой перстень-печать на пальце у нее, на перстне дракон высечен.
Тайдула стала жаловаться на нездоровье — глаза болят.
Калита сочувственно вздохнул:
— Я тебе излечителя пришлю, как рукой снимет…
Ханша милостиво улыбалась.
На следующий вечер Калита с несколькими слугами подошел к высокому дому египетского посла Ала-ад-дина Ай-доглы и остановился у массивной двери.
Постучав кольцом-ручкой о бронзовую пластинку, он подождал, прислушиваясь. Дверь приоткрыл худой, как жердь, слуга; узнав, что перед ним московский князь, провел его в высокую комнату. Слуг своих Калита оставил внизу.
Навстречу Ивану Даниловичу шел хозяин — воистину «оладьина подгорелая», расплылся в теле и черен. А одет богато — один пояс золотой с каменьями чего стоит. Слышал Калита: посол сей влиятелен и вельми мудр; логику и медицину изучал. Послушаем, посмотрим…
Они долго сидели за столиком друг против друга, неторопливо беседовали по-латински, ели фрукты в сахаре, запивали холодным сладким напитком, от которого тяжелели ноги, а голова сохраняла ясность.
— Хитер Узбек, трудно с ним ладить, — жаловался Ала-ад-дин Ай-доглы, испытующе глядя на Калиту, словно спрашивая: «Согласен ли? Как мыслишь?»
Иван Данилович помолчал. Надо ли откровенничать? Неосторожное слово — и удавят в Орде. Наконец сказал:
— Есть у нас на Руси побасенка о лисе и раке… Однажды лиса говорит раку: «Давай-ка наперегонки?» — «Что ж, давай!» — согласился рак. Лиса побежала, а рак ей в хвост вцепился, притих. Добежала лиса до места, запыхалась, а рак отцепился от хвоста и кричит: «А я давно уже тебя здесь дожидаюсь!.. «
Умолк. Краешком глаза посмотрел на «оладьину».
Тот сидел, сосредоточенно думал, ждал разъяснения. Не дождавшись, сам сказал — недаром логику изучал:
— Значит, и хитростью побеждают…
И, протянув руку к темно-синему, с золотой росписью кувшинчику, налил гостю еще прохладного напитка.
— Приезжай к нам в Москву, — пригласил Калита. — И купцов присылай, не пожалеют.
Посол благодарно приложил ладонь к сердцу.
Остановился Калита не на русском постоялом дворе, а в доме на краю города, там, где кончался квартал татар, чтобы лучше приглядеться к повадкам их, разузнать еще кое-какие подробности о хане: не изменился ли характер, когда милостив бывает…
С порога дома видно было Ивану Даниловичу и Бориске, как в соседнем дворе низкорослый скуластый монгол долго и старательно оттачивал напильником наконечник длинной красной стрелы.
Неподалеку трое малышей стреляли из лука и пронзительно кричали, свистели в глиняные свистульки каждый раз, когда стрела попадала в цель.
Проскакала по улице татарка верхом на коне, скрылась за поворотом, оставив след клубящейся пыли. Чей-то голос, монотонный и скрипучий, пел песню. Калита разобрал слова:
Стрелы летучие,
Мечи секучие,
Копья зыбучие…
У забора шумная ватага татар расселась вокруг котла с мясом. Один из татар землистыми руками вылавливал куски пожирней, делил их на части и раздавал остальным. Хилому старику почти ничего не доставалось. «Старость не уважают: износился — и в яму», — подумал Бориска.
Татары рвали мясо зубами, чавкали, потные лица их лоснились. Жирные капли падали с мяса на цветные шелковые халаты.
— Пошто ножом мясо не достают? — дивился Бориска.
— Боятся этим отнять у огня силу, — пояснил князь.
— Темнота!
— Обычай. За грех считают кнутом к стреле прикоснуться или коня бить поводьями. Убивают за это.
Окончив еду, татары вытерли руки о голенища и, громко отрыгивая, стали поочередно прикладываться к бурдюку с кумысом. Татарин в яркой тюбетейке положил что-то на блюдо и отнес к идолу из войлока, у двери.
— Сердце, — знающе сказал Калита. — Верно, зверя какого недавно убили.
Легкий порыв ветра донес резкий запах нечистого тела.
— Как от козлов смердит, — презрительно сморщился Бориска. — Повелители! — и в сердцах плюнул на землю.
Еще день разносили слуги Калиты подарки его знакомым вельможам, многочисленным покровителям. К ночи Калита возвратился в гостиный двор. Улегшись на жесткую постель, думал: «Малого пожалеешь, большее потеряешь. Пока Русь не едина, усобицами, как ржой, разъедается, надо быть с ханом ласковым да покорливым, всех умасливать… Как в шахматной игре наперед угадывать: пойду так, а как ответит? А что сие даст? Исподволь — ольху согнешь, а вкруте — и вяз переломишь. Зато окрепнем, сил наберемся… Может, внуки мои сбросят злое иго татарское».
Повернулся к стенке, сделал вид, что заснул. Но не спалось от дум беспокойных.
«Тверь, Тверь! Сколь забот и боли принесла! Давно ли изменник Акинф из Москвы к тебе переметывался, твоими полками меня в Переяславе обкладывал? Ладно, что на помощь поспел Родион Нестерович. Голову переветника Акинфа на копье поднес… И что тебе надобно, Тверь? Раздоры, измены, бессилье Руси?»
И Бориска ворочался. Припомнил вечер под дубом, слова желанные; видел Фетиньюшку с непокорными завитушками на шее, что никак не хотели улечься в косу, видел глаза ее улыбчивые. Бывало, подмигнет глазом — и на. сердце сразу весна и праздник.
Думал ласково: «Кабы надо было для твоего счастья смерть принять, не размышлял бы, не раздумывал, на любую беду пошел, только б тебе, красочка, ладно было… «
Гортанно перекликались часовые, слышен был чужой говор, где-то протяжно выла собака.
ВЕСТИ ИЗ МОСКВЫ
Неожиданно для князя в Орду прискакал гонец с отпиской из Москвы. Дьяк Кострома писал со слов Василия Кочёвы:
»…Только ты уехал, чернь из урочища Подсосенки вздумала гиль подымать… отказалась дань платить. Зажига главный Андрюшка Медвежатник и общитель его Степка Бедный дерзнули языковредием черный люд возмущать, власть нашу рушить злым непокорством. Бросил я заводил в поруб, да еще выловил сброд — и туда ж. С гневом приказал за три дни хлеба и воды не дать… «
«Бдитель! — удовлетворенно подумал Иван Данилович. — Возвышу».
«А через три дни допрашивал пословно Андрюшку и Степку, примучивал дотоль, что губы их кровью смочились… В дыме повесил, а под ними огонь развел: „Реки, чего хочешь?..“
«Поделом собакам», — мысленно одобрил князь.
«Они ж уста замкнули. А послухов нет. Тогда Андрюшку связал, наземь поклал, сверху доску на грудь и на тую доску прыгал, пока грудь не затрещала: «Реки!» А Степку распинали на стене, очи воровские выжигали: «Реки, сквернитель, реки, как худым поносил, добро наше делить собрался». А он безмолвствует, страшения не убоявшись.
А дале сам признался: «Хотим, дабы хозяином был, кто за сохой ходит…»
«Ишь чего захотели, тати поганые!» — гневно сверкнул глазами князь.
«А мне главное сведать надобно было, кто у них еще пособник из черного люда. Да не признались. Я к Протасию и Даниле Романовичу ходил, совет держал с боярами Шибеевым, Жито. Они присоветовали: «Гибельщиков пошли». Гибельщики сыск учинили — мечи самодельные все же нашли у Сновида и Мирослава. На допрос митрополит Феогност приходил. Взывал: «Признавайтесь, богоотступники, кто с вами заедино?» Молчат, злохитрые. Тогда святитель страшной клятвой их проклял, а нам благословение дал изничтожить злодеев».
Князь разгладил рукой пергамент, благодарно подумал о Феогносте: «Верен слову. Возвращусь — пожертвую на собор и монастырь. — Перед глазами возник худенький Феогност. — Ничего не скажешь — умен, а вот без меры алчен. Надо было ему льняное масло сбыть, так сказал: „В елей мышонок попал — осквернение. Благословляю льняным маслом миропомазание совершать“. Что делает ненасытство! Нет бескорыстия святого Петра. На небо глядит, а по земле шарит. Но опираться и на такого надобно».
За стеной, во дворе, заржал конь. Князь отпустил гонца, приказал на словах тайно передать Кочёве: доволен, что сквернителей обуздал, что совет держит с боярами.
Со двора вошел Бориска. Он точил свой и князя мечи, рубаха его от жары взмокла, по лицу катился пот.
Бориска вложил меч князя в ножны, прислонил его к постели. Иван Данилович посмотрел на Бориску одобрительно: «Трудолюбец!»
— Послушай вести из Москвы, — предложил он юноше не столько для того, чтобы действительно Бориска узнал все новости, сколько для того, чтобы перечитать письмо.
Бориска весь встрепенулся, жадно устремил взор на Ивана Даниловича.
Князь начал медленно читать. Чем дальше читал он, тем бледнее становилось лицо Бориски. Юноша судорожно сжимал и разжимал пальцы.
Андрей, которому не раз поверял он свои самые сокровенные мысли, с которым делился краюхой хлеба, его Андрей попал в беду.
Перед Бориской, как живое, встало лицо Андрея: черные брови, точеный нос, крутой подбородок. Такое лицо нельзя было представить искаженным страхом или смятением.
А князь тихим голосом читал:
— «…На тую доску прыгал, пока грудь не затрещала: „Реки!“ А Степку распинали… А дале сам признался…»
Рыдания подступили к горлу Бориски. Князь поднял голову. Сразу понял: не надо было холопу письмо такое читать. Не для него!
Сузил недобро глаза, спросил жестко:
— А ты бы в ту пору в Москве был, что с зажигами делал?
Бориска, не помня себя, воскликнул:
— С ними б судьбу разделил!
Князь побледнел, ноздри его раздулись. Вскочив, гневно закричал:
— Прочь, холоп! Прочь! — Схватил прислоненный к постели меч в ножнах, замахнулся им, как палкой. — С глаз долой!
…Бориска брел по улицам чужого города. В душе было смятение: и то, что слышал от деда Юхима, и это письмо Кочёвы, и гнев князя тогда в селении и сейчас — все переплелось в клубок, жгло мыслями. «Пошто несправедливость такая на свете? На что господь смотрит? Пошто и впрямь хозяин не тот, кто за сохой ходит? Богачи в шелках, а бедным нечем тело прикрыть. На одно солнце глядим, а не одно едим!»
Эти сомнения, приходя раньше как недоуменный ропот, теперь все яснее становились протестом. «Кто он, Бориска? Княжий прислужник. От былой вольности только в памяти след остался».
Впервые закралась страшная мысль, будто ожгла: «Кому и зачем служишь?» Крикнул мысленно: «Не тебе — отчине! Нужен ты ей сейчас против татар. А все вы, богатеи, одинаково мазаны».
Он остановился на окраине города, лицом к степи, к Москве. И небо и степь были здесь чужие. На мгновение представил: вдруг оставят его в этом краю навсегда! Сердце сжалось — тогда лучше смерть.
Было тихо.
Расплавленным золотом поливало солнце землю. Стрекотали кузнечики, как в тот час, когда убили татары Трошку. Там, вдали, за этой степью, Бориска увидел избу деда Юхима, еще дальше — замученного Андрея, смердов в жалких лохмотьях; услышал голос деда Юхима, что с горечью произнес: «Мы пешеходцы».
«От кого такая неправда повелась? — мучительно думал Бориска. — Кем такая злая участь уготована? Как жаль, что не был рядом с другом, Андреем, в тот час в Подсосенках, не помог ему как умел. Пусть тоже погиб бы — ничто не страшно… «
Сами собой складывались певучие слова о нужде, о горе народном, о том, что не будь лапотника, не было бы и бархатника, что за крестьянскими мозолями бояре сыто живут…
Слова, как стон, просились на волю.
Князь, прогнав Бориску, бросил с сердцем меч на постель. «Если отпустить узду, чернь разнесет! Ярлык получу — хан будет помогать непокорных смирять: сам их боится».
Над ухом опять прозвучали подлые слова Бориски: «С ними б судьбу разделил!» Гнев снова вскипел в князе: «Сколь волка ни корми, все в лес глядит!» Грамота не впрок горделивцу пошла. Рассуждать, молокосос, вздумал! Всяка власть от бога, и не тебе, тля, судить! Жаль, что плетью не иссек».
Он поостыл, подсел к столу:
«Ладно хоть, что прям, за пазухой камня не держит. За спасение на базаре, как в Москву возвратимся, награжу, а из Кремля удалю».
Он прищурил недобрые, острые глаза:
«А чтоб не смел перечить и место свое знал, Фетинью за Сеньку-наливальщика отдам. — Тонкие губы князя изогнула язвительная улыбка. — Попрыгаешь тогда, сочинитель!»
В ЗОЛОТОМ ШАТРЕ
Прежде чем разрешить Калите быть на поклоне в Золотом шатре, испытывали покорность князя.
Сначала очищали огнем от нечистых мыслей: разожгли два костра, рядом с ними поставили два копья. От верхушки к верхушке копий протянули веревку. В те ворота проходил московский князь и воины, следом — доверху груженные повозки. Старая, похожая на ведьму монголка прыскала водой, заклинала скороговоркой:
— Огонь, унеси злые мысли, унеси яд…
Кривляясь, танцевала по кругу. Сородичи подвывали ей.
Танцуя, старуха зацепила рукой за воз, сбила с него наземь шкуру куницы, проворно схватила ее:
— Мое, меж огней легло — мое!
Потом велела князю кланяться деревянным идолам, пить кобылье молоко.
Слегка горбясь, с выражением покорности на лице пил Калита ненавистное кобылье молоко, низко кланялся идолам, чтобы никто не мог узнать по глазам, о чем думает. «Я поклонюсь… Но время наступит, и вам, поганым, колом в бок все это выйдет!»
Представилось, как вот здесь же, в черной Орде погиб мужественный князь Михаил Черниговский, не пожелавший склонить голову перед татарами. Да и он ли один погиб?
«Ради жертв великих, памяти светлых мучеников сих пойду на тяжкие испытания, все вынесу, а ярлык получу…»
Смерти московский князь не боялся. И если б знал: поступи он так же гордо, как Михаил, — Москва от того станет сильнее, ни минуты не колеблясь, пошел бы на это…
Наконец великаны стражники приподняли перед Иваном Даниловичем красный войлочный полог Золотого шатра, впустили его и снова застыли с кривыми саблями на плечах. Войдя, Калита одним взглядом охватил роскошное внутреннее убранство огромного шатра: потолок в раззолоченном шелке, трон отделан золотом, резьбой по кости, золотые драконы на малиновом бархате ханской одежды, золотые курильницы, распространяющие сладковатый аромат. Покрытые войлоком стены украшены седлами, оленьими рогами, расписаны затейливыми узорами.
«Сколько богатства награблено! — недобро подумал Калита. — Даже трон работы нашего мастера Кузьмы. Сегодня на базаре Бориска на самом красивом бронзовом подсвечнике надпись нашел: „Сделал раб бедный Влас“. Тыщи их, полоняников, здесь».
На высоком троне посреди шатра, под балдахином, усыпанным драгоценными камнями, восседал лицом к югу, словно идол, хан Узбек. За последние несколько лет хан очень изменился. Был он моложе Ивана Даниловича, а расползся безмерно, от былой своеобразной красоты не осталось и следа. Он сидел маленький, толстый, с трудом дышал. На лице, с нездоровыми отеками под глазами, застыла надменность. Только изредка хан едва заметным движением пухлых пальцев отдавал приказания, и тогда придворные послушно склонялись перед ним, гибкие воины в панцирях из потемневшей буйволовой кожи, бесшумно пятясь, выскальзывали из шатра.
По бокам ханского трона, на ступенях, покрытых парчой, сидели знатные вельможи в богатых одеждах и ярких тюбетейках. «И по рылам видно, что не из простых свиней», — насмешливо подумал о них Калита. Он тотчас приметил Киндяка с зелеными, как всегда, закисшими глазами, рыжего Чанибека, тысячника Байдеру, вельможу Тушухана с большими оттопыренными ушами, обрюзгшего посла Андулю, а возле него — ханского составителя грамот, красивого, высокого Учугуя Карабчи.
Неподалеку от хана примостилась жена его Тайдула и молоденькие смешливые дочери. Младшая, хорошенькая непоседа с быстрыми угловатыми движениями, увидев вдали, среди гостей, жениха, приехавшего из Индии, посылала ему нежные взгляды.
Пробираясь к своему месту, за колонной в листовом золоте, где на коврах сидели гости, Калита незаметно поглядел на ханшу: «Ждать ли помощи?»
Его внимание привлекло необычайное дерево, стоящее в глубине шатра. Каждый лист дерева сделан был из серебра. У подножия чуда лежали четыре золотых льва с разинутыми пастями. Золотые змеи обвили хвостами ствол дерева, положили чешуйчатые тела на головы львов. На самой верхушке дерева, выставив ногу вперед, стоял, будто живой, из бронзы отлитый человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11