Они превратили тебя в некое подобие машины, в полуавтомат, лишенный права свободного выбора. Тебя запрограммировали даже не на добро как таковое, а на совершение одобряемых обществом актов, угодных ему действий… Я ясно представляю твое поведение в пограничных ситуациях, при эмоциональных стрессах. Теперь все — музыка и физическая любовь, литература и искусство — превратилось для тебя из источников наслаждения в источники боли и страдания. Бедный, бедный Алекс.
— Вы точно все определили, сэр, — согласился я, закуривая изящную длинную злопухоль с золотым мундштучком.
— Они всегда перегибают палку, — задумчиво произнес райтер, в третий раз перемывая одну и ту же тарелку. — Вот и в случае с тобой они явно переусердствовали. Человек, лишенный выбора, перестает быть человеком. Они перешли ту грань, за которой начинается преступление против человечества.
— Ваши рассуждения очень похожи на рассуждения нашего тюремного капеллана. Он тоже утверждал, что без морального выбора нет человека. Правда, при этом постоянно ссылался на Бога, который следит за правильностью такого выбора.
— Да? Он тоже так считает? — оживился райтер. — Впрочем, иначе и быть не могло. Это основа христианского учения. Ну, да ладно. Я вижу, что утомил тебя. Договорим завтра, когда у меня соберутся мои друзья. Я думаю, что ты нам будешь очень полезен. С твоей помощью мы сможем разоблачить наше подлое правительство, опять рвущееся к абсолютной власти. Мы покажем народу всю бесчеловечность их программы, направленной на превращение нашей молодежи в механических исполнителей их воли. И еще гордятся этим, преподнося антигуманную технику Лудовико как панацею от всех общественных бед.
Он продолжал вытирать одну и ту же тарелку.
— Сэр, вы пятый раз трете одну тарелку, — не удержался я.
— Да? — очнулся он и уставился на отполированную до блеска тарелку. — Я слишком рассеян для домашних дел. Обычно ими занималась моя жена, я же был полностью поглощен писательством.
— Ваша жена, сэр? — с деланным безразличием спросил я. — А что, она вас оставила?
— Да, оставила…— с неизбывной тоской и болью повторил он. — Она умерла. Видишь ли, ее зверски избили и изнасиловали четверо молодых подонков. Прямо в этом доме, у меня на глазах. И я не смог защитить ее…— Его голос дрогнул, а лицо исказилось гримасой горя и страдания. — Бедняжка не перенесла потрясения… А я, как видишь, живу.
Он быстро отвернулся, чтобы я не видел его слез. Но я увидел другое. Тихая зимняя ночь. Четверо здоровых лбов в масках обманом врываются в мирный уютный дом и учиняют зверскую расправу над ни в чем не повинными людьми. И я их предводитель…
Как и следовало ожидать, вставшая перед моими глазами картина вызвала острейший приступ болезни Лудовико. Лицо мое помертвело и покрылось испариной. Вкусная пища подкатила к горлу, готовая в любой момент вырваться наружу. Заметив это, райтер по-своему истолковал мое состояние:
— Вот видишь, до чего я тебя довел своими разговорами. Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Это бывшая комната моей Элен. Бедный, бедный парень. До чего довели тебя эти изверги! Еще одна жертва современного мира, как и она, моя несчастная девочка…
Я уснул только после того, как он дал мне какой-то сильный седатив, которым часто пользовался сам. Я отключился мгновенно и продрых часов десять без сновидений. Когда я проснулся, было позднее морозное солнечное утро. За окном коттеджа звонко пели птицы. С некоторым усилием я вспомнил, где нахожусь. Впервые за последние дни меня окружали покой и относительная безопасность. Из кухни доходил аромат свежесваренного кофе. Я решил покайфовать, пока меня не позовут завтракать. Мысли мои текли ровно и безмятежно, и я был близок к тому, чтобы сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Вдруг мне захотелось узнать, как же зовут моего спасителя и благодетеля. Я вылез из-под блэнкита и прошлепал босыми фит к большому книжному шкафу во всю стену. Где-то здесь обязательно должен стоять «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН», и уж на нем-то будет указано имя автора — доброго хозяина «НАШЕГО ДОМА». Однако, к моему разочарованию, на полках стояла масса умных книг… и ни одного «АПЕЛЬСИНА». Я осторожно прокрался в соседнюю комнату-спальню райтера. Войдя в нее, я остановился как вкопанный, потому что со стены на меня укоризненно смотрела та самая герла. Подавив ассоциативную боль, я поспешно подошел к навесной полке с буками и отыскал тоненькую книжку, на хребте-переплете которой после знакомого названия золотом было выведено: «Ф. Александер». Боже правый! Его тоже звали Алекс! Я полистал книженцию, но так и не понял, о чем она. Меня поразило, что написана она в какой-то безумной манере, с многочисленными «ах» и «ох». Единственное, что я вынес из этого беглого просмотра, так это то, что в наше время всех людей — его, меня, моих предков с их правильным постояльцем, Кира, Билли, покойника Джоша и вас, да-да, вас, мои терпеливые слушатели, — пытаются превратить в механических роботов или их запчасти. В то время как каждый человек — неповторимая личность, уникальный плод матери-природы. Мой Ф. Александер наивно полагал, что все эти плоды-человеки растут на одном всемирном древе во вселенском саду, посаженном Господом Богом. И все мы нужны этому садовнику для того, чтобы он изливал на нас свою благодать и, в свою очередь, радовался нашим благим деяниям… Дальше шла такая же идеалистическая чушь и ах-охо-вая трескотня. И я подумал: может быть, этот мой тезка действительно с ума съехал после смерти жены? Но тут снизу раздался его вполне здоровый войс, теплый и доброжелательный, и я поспешил завтракать.
— Ну что, выспался? — с улыбкой спросил он. — Уже десять. Я специально не стал тебя будить. Сам-то я уже успел поработать несколько часов.
— Очень мило с вашей стороны, — вежливо ответствовал я, намазывая тост баттером. — Пишете новую книгу?
— Нет, кой-какие статьи. Потом разговаривал с друзьями по телефону.
— А у вас разве есть телефон? — ляпнул я, забыв про осторожность.
— А почему ты решил, что у меня его нет? — ответил он вопросом на вопрос и пристально посмотрел на меня.
— Да так, — отвел я глаза в сторону, в душе проклиная свою неосмотрительность. — Просто вчера я его не заметил.
— Это и неудивительно. Ты был в таком состоянии, — смягчился он, а я подумал, что он, должно быть, помнит все мельчайшие детали той страшной ночи.
«Будь осторожен, парень, если не хочешь, чтобы тебя четвертовали… со всей вселенской любовью», — сказал я себе.
Некоторое время мы жевали молча. Потом он сказал:
— Я все утро звонил людям, которые должны обязательно заинтересоваться твоим случаем. Ты и не подозреваешь, каким мощным оружием являешься в нашей борьбе за то, чтобы это антинародное правительство вновь не победило на предстоящих выборах. С твоей помощью мы выбьем у них из рук главный козырь
— их хваленые достижения по борьбе с преступностью. Ведь ты поможешь нам разоблачить их фашистские методы модификации индивидуального сознания? Они могут начать с преступников, а закончить нами, демократами, всеми инакомыслящими. Ты представляешь, что тогда может произойти? Все эти опыты во благо народа могут обернуться полным тоталитаризмом!
— Откровенно говоря, я не совсем ясно представляю, чем я могу вам в этом помочь, — честно признался я.
В глазах райтера появился безумный блеск, и он заговорил как сумасшедший, все более распаляясь и проглатывая слова:
— Ты живой свидетель этих дьявольских планов. Народ, простые люди должны знать, должны видеть, что затевается за их спинами.
Он порывисто выскочил из-за стола и принялся расхаживать по кичену, как будто репетируя гневную обличительную речь:
— Неужели вы допустите, чтобы с вашими сыновьями сделали то же самое, что и с этой бедной жертвой произвола властей? Неужели вы хотите, чтобы отныне правительство само решало, кого объявить преступником, врагом нации, а кого нет?
Спохватившись, он снова сел за стол, но к яйцу так и не притронулся.
— Пока ты спал, я написал статью. Через день-два она появится в газетах вместе с твоей фотографией. Тебе только нужно подписать этот скорбный перечень преступлений и несправедливостей, которые творились над тобой с благословения нашего правительства.
— Ну, а вам-то какой от этого прок, сэр? — искренне полюбопытствовал я. — Я имею в виду, чего добьетесь вы лично, кроме приличного гонорара за свою статью? Почему вы так рьяно выступаете против нынешнего правительства? Разве другое будет намного лучше?
Райтер схватился за край стола, так что побелели костяшки пальцев, и с пафосом произнес, скрипя прокуренными зубами:
— Кто-то же должен бороться за идеалы добра и справедливости? По натуре я тихий, мирный человек. Но я не могу спокойно смотреть, как попирается то, что для меня свято. Честные люди должны бороться против любых проявлений насилия над личностью. Таковы традиции свободолюбия. Однако масса слишком инертна. Ей наплевать на все, кроме собственного благополучия и личного покоя. В сытой спячке народ может допустить даже приход фашизма. Вот поэтому его надо постоянно будоражить, будоражить, будоражить!
И тут он, други, выкинул финт, заставивший меня в страхе сжаться. С горящими глазами он схватил со стола вилку и в бешенстве воткнул ее несколько раз в стену. Искорежив таким образом прибор, он в сердцах бросил его на пол.
Потом как ни в чем не бывало повернулся к вашему бедному рассказчику и с ласковой улыбкой произнес:
— Ешь, парень, ешь. Бедная жертва современного мира. Можешь съесть и мое яйцо. У него явно были не все дома.
— Это очень благородно, все, что вы говорите, сэр. Но что от этого получу я? Меня это излечит? Смогу ли я слушать «Хоральную симфонию» и при этом не чувствовать себя, как беременная сука? Смогу ли я вновь зажить нормальной жизнью? Что же в конце концов будет со мной?
Тут, братья, он взглянул на меня так, будто я вовсе ни при чем и моя судьба ничего не значила по сравнению со Свободой, Равенством, Братством, Демократией и всей этой абстрактной мурой. По его удивленному и слегка раздраженному фейсу я понял, что лично для меня в его грандиозных планах не было плейса. Он посмотрел на меня, как на безнадежного эгоиста, и неопределенно сказал:
— Ну, как я уже говорил, ты будешь живым свидетелем, пуэр бой, способствующим торжеству высоких идеалов… Давай доедай свой брэкфаст… Я покажу тебе мою статью, которая пойдет в «Уикли Трампит» под твоим именем, несчастная жертва.
То, что я потом прочитал в его кабинете, други мои, представляло собой пространную, туманную, сентиментальную дребедень, призванную вышибить слезу из нашего толстопузого обывателя. Читая ее, я сам чуть было не прослезился — так мне стало жалко бедного мальчика (то есть меня), рассказывающего о своих страданиях и о том, как аморальное правительство лишило его воли и способности сопротивляться насилию и несправедливости. Далее я здорово так (ни дать ни взять профессор!) расписывал о том, что то же самое ожидает всех людей, если они не положат конец антинародным актам нынешней администрации.
— Здорово! — похвалил я. — Берет за душу и переворачивает все твои гатс.
— Что-что? — подозрительно переспросил он и сузил глаза.
— А, это? Это означает, что доходит прямо до сердца. Надсадский язык. Так сейчас говорят все тинэйджеры, сэр.
Райтер отправился на кухню мыть посуду, напряженно думая о чем-то, как будто пытался вспомнить что-то очень важное… Я же не думал ни о чем, отдавшись на волю случая. Так было проще. Дуракам вообще легче живется. Их запросы минимальны, равно как и спрос с них. Сиди и сопи в две дырочки. Или как младенец: обложился и молчи, жди, пока тебе сменят…
Мои глубокие выводы прервало треньканье звонка входной двери. Из кичена выскочил райтер, вытирая мокрые хэндзы о фронтирник.
— А вот и мои друзья! — радостно сообщил он. Из антишамбра донеслись обычные в таких случаях «привет-привет», «ха-ха-ха и хо-хо-хо», «прекрасная погодка» и «рад тебя видеть, старина!». Тут в гостиную завалили три чудика и пытливо уставились на меня, а один из них, похожий на дистрофика или туберкулезника, тепло улыбнулся и произнес низким, прокуренным басом:
— Так вот он какой, твой неотесанный тезка. Ничего, мы его мигом отешем. — И он добродушно рассмеялся.
Ф. Алекс представил своих друганов. Басовитого дистрофика, с ног до головы осыпанного пеплом громадной сигары, которую он не вынимал из волосатого рта, звали 3. Долин. Потом был еще какой-то Рубинштейн — маленький, толстенький мэн в круглых металлических очках, с академической бородкой и в шапочке. Третьего звали Д. Б. ДаСилва. Этот вообще был не мэн, а сперматозоид, такой же быстрый, энергичный, напористый. От него сильно воняло дорогими духами. Все трое долго жали мне хэнд, восторженно хлопали по шоулдеру и заглядывали в айзы, демонстрируя самые добрые намерения. Наконец, 3. Долин пробасил:
— Великолепный экземпляр. Как раз то, что нам нужно. Для фотографий его можно даже подгримировать, чтобы он выглядел еще более болезненным и забитым… Мы сделаем из него настоящего зомби.
Я был категорически против того, чтобы меня «забивали» и делали из меня притрухнутого. Поэтому я горячо возразил:
— Это еще зачем? О чем толкует ваш друг, мистер Александер?
Вместо ответа райтер озадаченно произнес:
— Странно, но меня не оставляет ощущение, что где-то я уже с ним встречался. Такая специфическая манера разговора…
Он нахмурился, что-то напряженно вспоминая, а у меня все похолодело внутри. Но тут вмешался ДаСилва:
— Главное — организовать публичные выступления. Продемонстрируем его общественности… живьем. Ну и, конечно же, широкое паблисити. Основной лейтмотив: загубленная молодая жизнь. Разворошим муравейник! Воспламеним сердца людей!
Его темное лицо озарилось тридцатидвухзубым смайлом. Он явно принадлежал к породе иммигрантов.
— Но какую пользу для себя извлеку из всего этого я? — не утерпел «живой свидетель», о котором, казалось, все забыли. — Меня мучили в тюрьме, истязали в клинике, выгнали из дома собственные родители и их праведник-квартирант, поколотили полоумные старики и чуть было не отправили на тот свет новоявленные друзья-копполы. Что же будет со мной?
Рубинштейн успокоительным жестом положил мне руку на плечо:
— Вот увидишь, парень, партия не обойдет тебя своей благодарностью. В конце этой кампании тебя ожидает очень приятный и очень весомый сюрприз. Так что не волнуйся. Мы не бросим тебя на произвол судьбы, которая и так была к тебе очень несправедлива. Торжество справедливости и всеобщее благоденствие — вот наши конечные цели!
— К черту сюрпризы! — взъярился я. — Проклятая жизнь и без того накидала мне их по самую завязку! Единственно, чего я хочу, так это стать нормальным и здоровым, как прежде. Чтобы я сам мог решать, что мне делать, сам мог выбирать себе друзей, а не быть послушной марионеткой в руках попутчиков на тот свет. Способен ли кто-нибудь в вашей стинкинг партии вернуть меня к нормальной жизни?!
«Кашль-кашль-кашль», — многозначительно прокашлял З.Долин.
— Тебе уготована участь мученика за правое дело, — с пафосом проговорил он. — Но все равно мы тебя не оставим, Александр!
Такая перспектива была мне как-то не в жилу, и я заорал благим матом:
— Я вам не презерватив — использовал и выбросил. И не такой идиот, каким вы меня собираетесь выставить, вы, грязные интриганы! Я вам не какой-нибудь дебила…
— Дебила, дебила…— раздумчиво повторил Ф. Александер. — Похоже на кличку. Где-то я ее уже слышал… Странно… очень странно…
— Чего тут странного? Гоголь-моголь, Ванька-встанька, Кирилла-Дебила. О Боже!
Я в страхе посмотрел на райтера. От выражения на его лице у меня мороз пошел по скину. «Кажется, проболтался!» Не спуская с райтера настороженных глаз, я бочком пошел к двери, намереваясь прошмыгнуть в мою комнату наверху, где была моя одежда. Надо было рвать когти, пока он меня не вычислил.
— Черт! До чего же все-таки похоже, — ощерился Ф. Александер. — Но этого не может быть! Боже, если бы это вдруг оказался он, я бы разорвал его на месте. Но это невозможно…
— Ну, ну, успокойся, старик, — погладил его по плечу ДаСилва. — Все в прошлом. То были другие негодяи. Мы обязаны помочь этому бедному парню, который очень полезен нашему делу.
— Пойду переоденусь… Там май дресс, то есть я хотел сказать, одежда, — скороговоркой проговорил я уже с лестницы. — Пожалуй, нам лучше расстаться.
Я, конечно, благодарен вам за все, джентльмены, но я должен жить своею жизнью…
Тут все всполошились, а 3. Долин твердо произнес:
— Ну уж нет, парень. Ты в наших руках, и мы не собираемся тебя отпускать, ты пойдешь с нами. Не волнуйся, все будет о'кей.
Тут он быстро подскочил ко мне и крепко схватил за хэнд. У меня мелькнула шальная мысль вырваться и ран, ран, ран от этих «доброжелателей», чем ранее, тем лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
— Вы точно все определили, сэр, — согласился я, закуривая изящную длинную злопухоль с золотым мундштучком.
— Они всегда перегибают палку, — задумчиво произнес райтер, в третий раз перемывая одну и ту же тарелку. — Вот и в случае с тобой они явно переусердствовали. Человек, лишенный выбора, перестает быть человеком. Они перешли ту грань, за которой начинается преступление против человечества.
— Ваши рассуждения очень похожи на рассуждения нашего тюремного капеллана. Он тоже утверждал, что без морального выбора нет человека. Правда, при этом постоянно ссылался на Бога, который следит за правильностью такого выбора.
— Да? Он тоже так считает? — оживился райтер. — Впрочем, иначе и быть не могло. Это основа христианского учения. Ну, да ладно. Я вижу, что утомил тебя. Договорим завтра, когда у меня соберутся мои друзья. Я думаю, что ты нам будешь очень полезен. С твоей помощью мы сможем разоблачить наше подлое правительство, опять рвущееся к абсолютной власти. Мы покажем народу всю бесчеловечность их программы, направленной на превращение нашей молодежи в механических исполнителей их воли. И еще гордятся этим, преподнося антигуманную технику Лудовико как панацею от всех общественных бед.
Он продолжал вытирать одну и ту же тарелку.
— Сэр, вы пятый раз трете одну тарелку, — не удержался я.
— Да? — очнулся он и уставился на отполированную до блеска тарелку. — Я слишком рассеян для домашних дел. Обычно ими занималась моя жена, я же был полностью поглощен писательством.
— Ваша жена, сэр? — с деланным безразличием спросил я. — А что, она вас оставила?
— Да, оставила…— с неизбывной тоской и болью повторил он. — Она умерла. Видишь ли, ее зверски избили и изнасиловали четверо молодых подонков. Прямо в этом доме, у меня на глазах. И я не смог защитить ее…— Его голос дрогнул, а лицо исказилось гримасой горя и страдания. — Бедняжка не перенесла потрясения… А я, как видишь, живу.
Он быстро отвернулся, чтобы я не видел его слез. Но я увидел другое. Тихая зимняя ночь. Четверо здоровых лбов в масках обманом врываются в мирный уютный дом и учиняют зверскую расправу над ни в чем не повинными людьми. И я их предводитель…
Как и следовало ожидать, вставшая перед моими глазами картина вызвала острейший приступ болезни Лудовико. Лицо мое помертвело и покрылось испариной. Вкусная пища подкатила к горлу, готовая в любой момент вырваться наружу. Заметив это, райтер по-своему истолковал мое состояние:
— Вот видишь, до чего я тебя довел своими разговорами. Пойдем, я покажу тебе твою спальню. Это бывшая комната моей Элен. Бедный, бедный парень. До чего довели тебя эти изверги! Еще одна жертва современного мира, как и она, моя несчастная девочка…
Я уснул только после того, как он дал мне какой-то сильный седатив, которым часто пользовался сам. Я отключился мгновенно и продрых часов десять без сновидений. Когда я проснулся, было позднее морозное солнечное утро. За окном коттеджа звонко пели птицы. С некоторым усилием я вспомнил, где нахожусь. Впервые за последние дни меня окружали покой и относительная безопасность. Из кухни доходил аромат свежесваренного кофе. Я решил покайфовать, пока меня не позовут завтракать. Мысли мои текли ровно и безмятежно, и я был близок к тому, чтобы сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Вдруг мне захотелось узнать, как же зовут моего спасителя и благодетеля. Я вылез из-под блэнкита и прошлепал босыми фит к большому книжному шкафу во всю стену. Где-то здесь обязательно должен стоять «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН», и уж на нем-то будет указано имя автора — доброго хозяина «НАШЕГО ДОМА». Однако, к моему разочарованию, на полках стояла масса умных книг… и ни одного «АПЕЛЬСИНА». Я осторожно прокрался в соседнюю комнату-спальню райтера. Войдя в нее, я остановился как вкопанный, потому что со стены на меня укоризненно смотрела та самая герла. Подавив ассоциативную боль, я поспешно подошел к навесной полке с буками и отыскал тоненькую книжку, на хребте-переплете которой после знакомого названия золотом было выведено: «Ф. Александер». Боже правый! Его тоже звали Алекс! Я полистал книженцию, но так и не понял, о чем она. Меня поразило, что написана она в какой-то безумной манере, с многочисленными «ах» и «ох». Единственное, что я вынес из этого беглого просмотра, так это то, что в наше время всех людей — его, меня, моих предков с их правильным постояльцем, Кира, Билли, покойника Джоша и вас, да-да, вас, мои терпеливые слушатели, — пытаются превратить в механических роботов или их запчасти. В то время как каждый человек — неповторимая личность, уникальный плод матери-природы. Мой Ф. Александер наивно полагал, что все эти плоды-человеки растут на одном всемирном древе во вселенском саду, посаженном Господом Богом. И все мы нужны этому садовнику для того, чтобы он изливал на нас свою благодать и, в свою очередь, радовался нашим благим деяниям… Дальше шла такая же идеалистическая чушь и ах-охо-вая трескотня. И я подумал: может быть, этот мой тезка действительно с ума съехал после смерти жены? Но тут снизу раздался его вполне здоровый войс, теплый и доброжелательный, и я поспешил завтракать.
— Ну что, выспался? — с улыбкой спросил он. — Уже десять. Я специально не стал тебя будить. Сам-то я уже успел поработать несколько часов.
— Очень мило с вашей стороны, — вежливо ответствовал я, намазывая тост баттером. — Пишете новую книгу?
— Нет, кой-какие статьи. Потом разговаривал с друзьями по телефону.
— А у вас разве есть телефон? — ляпнул я, забыв про осторожность.
— А почему ты решил, что у меня его нет? — ответил он вопросом на вопрос и пристально посмотрел на меня.
— Да так, — отвел я глаза в сторону, в душе проклиная свою неосмотрительность. — Просто вчера я его не заметил.
— Это и неудивительно. Ты был в таком состоянии, — смягчился он, а я подумал, что он, должно быть, помнит все мельчайшие детали той страшной ночи.
«Будь осторожен, парень, если не хочешь, чтобы тебя четвертовали… со всей вселенской любовью», — сказал я себе.
Некоторое время мы жевали молча. Потом он сказал:
— Я все утро звонил людям, которые должны обязательно заинтересоваться твоим случаем. Ты и не подозреваешь, каким мощным оружием являешься в нашей борьбе за то, чтобы это антинародное правительство вновь не победило на предстоящих выборах. С твоей помощью мы выбьем у них из рук главный козырь
— их хваленые достижения по борьбе с преступностью. Ведь ты поможешь нам разоблачить их фашистские методы модификации индивидуального сознания? Они могут начать с преступников, а закончить нами, демократами, всеми инакомыслящими. Ты представляешь, что тогда может произойти? Все эти опыты во благо народа могут обернуться полным тоталитаризмом!
— Откровенно говоря, я не совсем ясно представляю, чем я могу вам в этом помочь, — честно признался я.
В глазах райтера появился безумный блеск, и он заговорил как сумасшедший, все более распаляясь и проглатывая слова:
— Ты живой свидетель этих дьявольских планов. Народ, простые люди должны знать, должны видеть, что затевается за их спинами.
Он порывисто выскочил из-за стола и принялся расхаживать по кичену, как будто репетируя гневную обличительную речь:
— Неужели вы допустите, чтобы с вашими сыновьями сделали то же самое, что и с этой бедной жертвой произвола властей? Неужели вы хотите, чтобы отныне правительство само решало, кого объявить преступником, врагом нации, а кого нет?
Спохватившись, он снова сел за стол, но к яйцу так и не притронулся.
— Пока ты спал, я написал статью. Через день-два она появится в газетах вместе с твоей фотографией. Тебе только нужно подписать этот скорбный перечень преступлений и несправедливостей, которые творились над тобой с благословения нашего правительства.
— Ну, а вам-то какой от этого прок, сэр? — искренне полюбопытствовал я. — Я имею в виду, чего добьетесь вы лично, кроме приличного гонорара за свою статью? Почему вы так рьяно выступаете против нынешнего правительства? Разве другое будет намного лучше?
Райтер схватился за край стола, так что побелели костяшки пальцев, и с пафосом произнес, скрипя прокуренными зубами:
— Кто-то же должен бороться за идеалы добра и справедливости? По натуре я тихий, мирный человек. Но я не могу спокойно смотреть, как попирается то, что для меня свято. Честные люди должны бороться против любых проявлений насилия над личностью. Таковы традиции свободолюбия. Однако масса слишком инертна. Ей наплевать на все, кроме собственного благополучия и личного покоя. В сытой спячке народ может допустить даже приход фашизма. Вот поэтому его надо постоянно будоражить, будоражить, будоражить!
И тут он, други, выкинул финт, заставивший меня в страхе сжаться. С горящими глазами он схватил со стола вилку и в бешенстве воткнул ее несколько раз в стену. Искорежив таким образом прибор, он в сердцах бросил его на пол.
Потом как ни в чем не бывало повернулся к вашему бедному рассказчику и с ласковой улыбкой произнес:
— Ешь, парень, ешь. Бедная жертва современного мира. Можешь съесть и мое яйцо. У него явно были не все дома.
— Это очень благородно, все, что вы говорите, сэр. Но что от этого получу я? Меня это излечит? Смогу ли я слушать «Хоральную симфонию» и при этом не чувствовать себя, как беременная сука? Смогу ли я вновь зажить нормальной жизнью? Что же в конце концов будет со мной?
Тут, братья, он взглянул на меня так, будто я вовсе ни при чем и моя судьба ничего не значила по сравнению со Свободой, Равенством, Братством, Демократией и всей этой абстрактной мурой. По его удивленному и слегка раздраженному фейсу я понял, что лично для меня в его грандиозных планах не было плейса. Он посмотрел на меня, как на безнадежного эгоиста, и неопределенно сказал:
— Ну, как я уже говорил, ты будешь живым свидетелем, пуэр бой, способствующим торжеству высоких идеалов… Давай доедай свой брэкфаст… Я покажу тебе мою статью, которая пойдет в «Уикли Трампит» под твоим именем, несчастная жертва.
То, что я потом прочитал в его кабинете, други мои, представляло собой пространную, туманную, сентиментальную дребедень, призванную вышибить слезу из нашего толстопузого обывателя. Читая ее, я сам чуть было не прослезился — так мне стало жалко бедного мальчика (то есть меня), рассказывающего о своих страданиях и о том, как аморальное правительство лишило его воли и способности сопротивляться насилию и несправедливости. Далее я здорово так (ни дать ни взять профессор!) расписывал о том, что то же самое ожидает всех людей, если они не положат конец антинародным актам нынешней администрации.
— Здорово! — похвалил я. — Берет за душу и переворачивает все твои гатс.
— Что-что? — подозрительно переспросил он и сузил глаза.
— А, это? Это означает, что доходит прямо до сердца. Надсадский язык. Так сейчас говорят все тинэйджеры, сэр.
Райтер отправился на кухню мыть посуду, напряженно думая о чем-то, как будто пытался вспомнить что-то очень важное… Я же не думал ни о чем, отдавшись на волю случая. Так было проще. Дуракам вообще легче живется. Их запросы минимальны, равно как и спрос с них. Сиди и сопи в две дырочки. Или как младенец: обложился и молчи, жди, пока тебе сменят…
Мои глубокие выводы прервало треньканье звонка входной двери. Из кичена выскочил райтер, вытирая мокрые хэндзы о фронтирник.
— А вот и мои друзья! — радостно сообщил он. Из антишамбра донеслись обычные в таких случаях «привет-привет», «ха-ха-ха и хо-хо-хо», «прекрасная погодка» и «рад тебя видеть, старина!». Тут в гостиную завалили три чудика и пытливо уставились на меня, а один из них, похожий на дистрофика или туберкулезника, тепло улыбнулся и произнес низким, прокуренным басом:
— Так вот он какой, твой неотесанный тезка. Ничего, мы его мигом отешем. — И он добродушно рассмеялся.
Ф. Алекс представил своих друганов. Басовитого дистрофика, с ног до головы осыпанного пеплом громадной сигары, которую он не вынимал из волосатого рта, звали 3. Долин. Потом был еще какой-то Рубинштейн — маленький, толстенький мэн в круглых металлических очках, с академической бородкой и в шапочке. Третьего звали Д. Б. ДаСилва. Этот вообще был не мэн, а сперматозоид, такой же быстрый, энергичный, напористый. От него сильно воняло дорогими духами. Все трое долго жали мне хэнд, восторженно хлопали по шоулдеру и заглядывали в айзы, демонстрируя самые добрые намерения. Наконец, 3. Долин пробасил:
— Великолепный экземпляр. Как раз то, что нам нужно. Для фотографий его можно даже подгримировать, чтобы он выглядел еще более болезненным и забитым… Мы сделаем из него настоящего зомби.
Я был категорически против того, чтобы меня «забивали» и делали из меня притрухнутого. Поэтому я горячо возразил:
— Это еще зачем? О чем толкует ваш друг, мистер Александер?
Вместо ответа райтер озадаченно произнес:
— Странно, но меня не оставляет ощущение, что где-то я уже с ним встречался. Такая специфическая манера разговора…
Он нахмурился, что-то напряженно вспоминая, а у меня все похолодело внутри. Но тут вмешался ДаСилва:
— Главное — организовать публичные выступления. Продемонстрируем его общественности… живьем. Ну и, конечно же, широкое паблисити. Основной лейтмотив: загубленная молодая жизнь. Разворошим муравейник! Воспламеним сердца людей!
Его темное лицо озарилось тридцатидвухзубым смайлом. Он явно принадлежал к породе иммигрантов.
— Но какую пользу для себя извлеку из всего этого я? — не утерпел «живой свидетель», о котором, казалось, все забыли. — Меня мучили в тюрьме, истязали в клинике, выгнали из дома собственные родители и их праведник-квартирант, поколотили полоумные старики и чуть было не отправили на тот свет новоявленные друзья-копполы. Что же будет со мной?
Рубинштейн успокоительным жестом положил мне руку на плечо:
— Вот увидишь, парень, партия не обойдет тебя своей благодарностью. В конце этой кампании тебя ожидает очень приятный и очень весомый сюрприз. Так что не волнуйся. Мы не бросим тебя на произвол судьбы, которая и так была к тебе очень несправедлива. Торжество справедливости и всеобщее благоденствие — вот наши конечные цели!
— К черту сюрпризы! — взъярился я. — Проклятая жизнь и без того накидала мне их по самую завязку! Единственно, чего я хочу, так это стать нормальным и здоровым, как прежде. Чтобы я сам мог решать, что мне делать, сам мог выбирать себе друзей, а не быть послушной марионеткой в руках попутчиков на тот свет. Способен ли кто-нибудь в вашей стинкинг партии вернуть меня к нормальной жизни?!
«Кашль-кашль-кашль», — многозначительно прокашлял З.Долин.
— Тебе уготована участь мученика за правое дело, — с пафосом проговорил он. — Но все равно мы тебя не оставим, Александр!
Такая перспектива была мне как-то не в жилу, и я заорал благим матом:
— Я вам не презерватив — использовал и выбросил. И не такой идиот, каким вы меня собираетесь выставить, вы, грязные интриганы! Я вам не какой-нибудь дебила…
— Дебила, дебила…— раздумчиво повторил Ф. Александер. — Похоже на кличку. Где-то я ее уже слышал… Странно… очень странно…
— Чего тут странного? Гоголь-моголь, Ванька-встанька, Кирилла-Дебила. О Боже!
Я в страхе посмотрел на райтера. От выражения на его лице у меня мороз пошел по скину. «Кажется, проболтался!» Не спуская с райтера настороженных глаз, я бочком пошел к двери, намереваясь прошмыгнуть в мою комнату наверху, где была моя одежда. Надо было рвать когти, пока он меня не вычислил.
— Черт! До чего же все-таки похоже, — ощерился Ф. Александер. — Но этого не может быть! Боже, если бы это вдруг оказался он, я бы разорвал его на месте. Но это невозможно…
— Ну, ну, успокойся, старик, — погладил его по плечу ДаСилва. — Все в прошлом. То были другие негодяи. Мы обязаны помочь этому бедному парню, который очень полезен нашему делу.
— Пойду переоденусь… Там май дресс, то есть я хотел сказать, одежда, — скороговоркой проговорил я уже с лестницы. — Пожалуй, нам лучше расстаться.
Я, конечно, благодарен вам за все, джентльмены, но я должен жить своею жизнью…
Тут все всполошились, а 3. Долин твердо произнес:
— Ну уж нет, парень. Ты в наших руках, и мы не собираемся тебя отпускать, ты пойдешь с нами. Не волнуйся, все будет о'кей.
Тут он быстро подскочил ко мне и крепко схватил за хэнд. У меня мелькнула шальная мысль вырваться и ран, ран, ран от этих «доброжелателей», чем ранее, тем лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14