Она выкурила пачку сигарет, и открыла форточку только тогда, когда Рон стал без остановки чихать. Я знаю, она курит так в доме лишь потому, что считает, что я, в прошлом заядлый курильщик, в конце концов, не выдержу и тоже схвачусь за сигарету. Она не понимает две вещи: когда найдешь себя в жизни — не нужны никакие допинги, и нет ничего лучшего, чем не зависеть от своих привычек.
Прошло четыре часа. Толчков больше не было.
Народ разделился на смельчаков, которые вернулись в теплые квартиры, и на смельчаков, которые решили ночевать на морозе, греясь спиртным и теплом от костра. Многие примостились на ночлег в своих машинах. Менты поносились еще по улицам, проорали свой незатейлевый текст и укатили. К двенадцати ночи все угомонились, даже песни у костров стихли.
Соседский телевизор за стенкой подал бодренькие сигналы начала полуночных новостей. Беда посмотрела на меня выжидательно. Я ухмыльнулся и засвистел. Она ухмыльнулась тоже, пожала худыми плечами и пошла на кухню. Хорошо, что свистеть она не умеет.
Запиликал телефон, я сорвал трубку и рявкнул:
— Да!!! Слушаю!
— Элка! — заверещал телефон. — Элка, телека-то у тебя нет! Ты как там, эвакуировалась? Вас трясло? Ужас! В новостях передают, что администрация города просит всех держать наготове документы и деньги, и при новых толчках быть готовыми покинуть дома! Особенно высотные! Элка! Ты не в высотном, но все-таки! По ящику говорят, соберите документы и деньги, слышишь, Элка! Во время толчков меня очень тошнило! И маму тошнило! И соседку Ленку тошнило! А тебя тошнило, Элка?! Тебя тошнило?
Пулеметную очередь по мозгам заело на этом важном вопросе.
— Ну, тошнило тебя, Элка?!
— Меня и сейчас тошнит, — подтвердил я.
— Во! Всех тошнит, Элка! Администрация города просит всех, Элка……
Я хотел сказать, что мы находимся в центре тектонической плиты, но передумал и повесил трубку. Хватит того, что меня тошнило за Элку.
— Глеб! — крикнула Элка с кухни. — Я купила кучу пельменей! Хочешь, сварю? А то ты, бедный, вылакал весь мой кефир с голодухи! Я не успела его выбросить, он просрочен! Тебя не пронесло? Нет? Нет, правда, ты ничего не чувствуешь? От просроченного непременно пронесет! А? Глеб! Не пронесло?
— Пронесло! — заорал я и бросился в туалет.
Туалет в однокомнатной халупе был совмещен с ванной. Я сделал себе ледяной душ и проторчал под ним, пока зубы не стали стучать громче, чем шумела вода.
Спокойно, Бизя, он же Глеб Сергеевич Сазонов, он же бывший Петр Петрович Дроздов. Спокойно, тебя не тошнит, и не пронесло, ты просто очень заводишься от этой длинной, худой, стриженной, вздорной бабы. Заводишься во всех смыслах. Ты не любитель экстрима, ты педагог. Поэтому уйдешь завтра. Красиво, спокойно, не хлопнув дверью, и забросив ключ в почтовый ящик. Надоел, так надоел.
Перед сном, прежде чем упасть рядом со мной на разложенный диван, Беда спросила:
— Ты считаешь, нам правда ничего не грозит?
Я хотел уточнить в каком смысле и что она имеет в виду: стихию или отношения, но не стал этого делать. Какая разница, что имеет она в виду, если у нее от меня сводит скулы?
Я пожал плечами и сказал:
— По ящику передали, что администрация города просит граждан держать наготове деньги и документы.
Беда тоже пожала плечами и сказала:
— Странно. Зима. Сибирь. Землетряс. Странно. Будем спать.
Она плюхнулась рядом со мной с размаху, но вдруг вскочила, разогнув свое длинное тело, и абсолютно голая пошла на кухню.
— На, — принесла она большую чашку.
— Ну, Лю-уся! — проорал белугой мужик за окном.
— Что это? — спросил я, взяв чашку с какой-то светло-желтой жидкостью.
— Корки гранатовые. У тебя же… того, расстройство. От пельменей даже отказался.
Я офигел от такой заботы и послушно, до дна, выпил безвкусный, вяжущий отвар. Пусть теперь всем рассказывает, как она обо мне заботилась, а я ее бросил. Пусть.
Только я стал проваливаться в сон, как снова тряхнуло. Зазвенела посуда на кухне, залаял Рон, в прихожей по зеркалу мелко застучали висевшие на нем крупные бусы, доставшиеся Беде от бабки. Беда уже заснула. Спала она крепко, на спине, иногда всхрапывая, как подвыпивший мужик, и стянув на себя все одеяло. Я полежал, размышляя над тем, не послушаться ли администрацию города и не эвакуироваться ли с деньгами и паспортом, но решил не дергаться. Ведь мы не в высотном здании. Я потянул на себя край одеяла, куце укрылся и постарался заснуть. Только-только я задремал, с улицы раздалось громкое:
— Лю-уся!!!
— Люся! — чуть не рыдал неизвестный мужик.
Беда открыла глаза, сонно и длинно сказала что-то про козлов, повернулась на бок и снова заснула.
Я отвоевал еще сантиметр одеяла, пригрелся и снова стал засыпать.
— Ну, Люся! — завопил мужик уже сорвавшимся голосом.
Беда подскочила, сорвала с меня одеяло, закуталась в него, и стала рвать на себя балконную дверь. Она сражалась с ней долго, шпингалет был тугой, а я не спешил ей на помощь — меня о ней никто не просил. Наконец, она открыла дверь и вывалилась босиком на заснеженный балкон. Морозный воздух хлынул в квартиру, Рон, задышал, потянул носом, но к балкону не пошел.
— Люся! — почти плакал мужик.
— Эй, горластый! — крикнула с балкона Беда как капитан с капитанского мостика. — Я Люся!
— Люся! — взмолился мужик. — Позови Тему!
Беда тихонько ругнулась и шагнула в квартиру.
— Тема, это тебя! — сообщила она мне.
Я вздохнул, оделся, и пошел на балкон.
— Ну? — спросил я щуплого мужичка, стоявшего внизу, на заснеженной дорожке. — Я Тема!
Было темно — только тусклые фонари, догорающие костры, свет редких окон и хилый месяц, а так было очень темно. Но даже в темноте было видно — мужик сник, потерялся, расстроился, махнул рукой отчаянно и безнадежно. Все, нет надежды, ничего не поможет, жизнь прахом — и Люся не та, и Тема не тот! Он развернулся и пошел от дома прочь, сгорбившись, втянув голову в плечи.
И такая тоска меня вдруг взяла, глядя на его удаляющуюся спину, такая тоска, что… точно так же, махнув рукой, прочь от этого дома — и Люся не та, и Тема не тот!
Я перелез через балкон.
Отматывая пленку событий назад, я думаю, что не перешагни я тогда через перила, не проделай свой любимый десантский трюк — прыжок с четвертого этажа — ничего бы потом не случилось. Ничего бы не произошло. Жил бы себе спокойно у Элки под боком мужем-занудой, и никогда бы она меня не выперла в школьный сарай, потому что любит меня нежно и преданно, как своенравная кошка хозяина.
Но я перешагнул через перила и сиганул вниз, как был — в рубашке, джинсах, без сумки, без кактуса. Когда я небольно приземлился в глубокий сугроб, в душе моей заиграли фанфары.
Никто у костров не заметил моего приземления, а если и заметил, то виду не подал: мало ли кто и как эвакуируется. Я побежал к своей «аудюхе», ключи от машины я всегда таскаю в кармане штанов. Я побежал вприпрыжку, насвистывая. Надоел, так надоел.
Я не стал долго греть машину, выкрутился по миллиметру из припиравших меня машин, газанул на льду, с пробуксовкой сорвался с места и помчался к своей школе, своему сараю, своему холостяцкому логову. На поворотах нешипованную «аудюху» сильно заносило, и в этом был кайф — поймать и удержать машину. Шипы — это для дамочек, думал я, разгоняясь, шипы для дамочек, гидроусилитель для дамочек, и коробка-автомат для дамочек. А я ей надоел, поэтому можно в землетряс, на гололеде, идти под сто двадцать.
У сарая я дал по тормозам, машину закрутило в бешеной карусели, и я не стал рулем спасать положение — пусть крутит, интересно, оденет на дерево или нет? «Аудюху» закинуло бортом в сугроб, я плюнул, не стал красиво парковаться, оставил машину в снегу и пошел к сараю.
На сарае висел огромный амбарный замок, ключ от него я всегда хранил под крыльцом, и тайны никогда из этого не делал.
Тусклая лампочка под низким потолком, красное стеганое одеяло на деревянном лежаке, стол и стул из школьной столовой, буржуйка, старое пианино, на котором я не умею играть и… бесконечная свобода, в том смысле, что нет боязни сделать что-то не так, не соответствовать, нет боязни быть занудой и не быть героем. Свободен, счастлив и одинок. Я напихал в буржуйку старых газет, запас которых всегда хранил под деревянным лежаком, и затопил печку. Скоро станет теплее. Но спать я все равно завалюсь, не раздеваясь — слишком давно эти стены не прогревались чьим-либо присутствием.
Отматывая пленку событий назад, мне кажется, что все началось, когда я перелез через балкон. Когда я прыгнул. Я должен был подождать до утра. Я должен был уйти по-человечески.
* * *
Что такое землетряс в Сибири?
Это шок.
В Сибири может быть все, что угодно, кроме войны и землетрясов.
Войны быть не может, потому что в минус сорок нельзя воевать — холодно.
Землетряса быть не может, потому что в минус сорок не станет трясти — очень холодно.
Какие-то мелкие драчки здесь, конечно, когда-то происходили, но ничего глобального. Какие-то несильные толчки бывали, но ничего разрушительного.
Тут же заговорили о пяти-шести баллах и трещинах в некоторых кирпичных домах. Оказалось, что тряхнуло на Алтае. То есть это был не отголосок какого-то там далекого Афганского землетрясения. Эпицентр находился в нескольких сотнях километрах от нашего города. Это здорово напугало народ.
Землетряс в Сибири — это шок.
При первых толчках население поделилось на две половины: первая начала скрупулезно анализировать, чего и сколько выпила накануне, вторая бросилась к тонометрам замерять свое артериальное давление. Была еще и третья — самая малочисленная часть, которая просто ничего не заметила, потому что бегала, прыгала или просто спала.
Толчки продолжались целую неделю. В городе поселилась паника.
Паника — это зверь, который неизвестно куда кинется в следующую секунду, поэтому непонятно как от него спастись. Через два дня даже самые разумные и спокойные граждане при самой легкой тряске, от которой только слегка позвякивает посуда на кухне, хватали приготовленные заранее сумки и выскакивали на улицу. А как же не поддаться этому зверю — панике, если все местные газеты и телеканалы только и трезвонили о том, что эпицентр — совсем рядом, на Алтае сильные разрушения, и толчки ожидаются на протяжении всего месяца, а то и полугода. Центральные СМИ тоже подливали масла в огонь: алтайское землетрясение стало первой новостью всех «Новостей». Региону пророчили долгую сейсмическую активность. Квартиры в городе стали катастрофически дешеветь, а некоторые граждане вынуждены были потесниться в своих жилищах, так как к ним нагрянули родственники с Алтая.
Появились провокаторы. Они ходили или звонили по офисам и квартирам, сообщая: «А вы знаете, сегодня в тринадцать часов ожидается сильнейший толчок, и мэрия объявила, что всем нужно эвакуироваться!» Люди выскакивали на улицу, на ходу названивая по мобильникам всем друзьям и знакомым: «Ты еще не эвакуировался?! Срочно уходи из дома, сейчас будет самый сильный толчок!» Работа встала, учеба замерла. Все или готовились к эвакуации, или эвакуировались, или приходили в себя от эвакуации.
Я тоже поддался этому зверю — панике. А как не поддаться, если все вокруг твердят, что эпицентр рядом, что на Алтае разрушения, а в нашем городе полно домов с огромными трещинами? Местные СМИ, правда, вскоре поняли, что перегнули палку, и бросились успокаивать народ с привлечением в программы сотрудников МЧС. И даже объявили охоту на провокаторов, но…
Целую неделю в школе занятий практически не было. Учителя и ученики слонялись вокруг школы одетые, с сумками, ожидая самого сильного подземного толчка в истории Сибири. Младшие дети иногда затевали игры, старшие балбесничали и в результате разбредались по домам.
Сначала я игнорировал это ставшее модным действо — эвакуацию, оставался в школе, чинил что-нибудь или проверял тетради, но потом стал выходить вместе со всеми.
— Петька-Глеб, тебе что, жить надоело? — спросил меня как-то Владимир Ильич Троцкий — директор школы, натягивая на ходу черную трикотажную шапочку, делавшую его похожим на боевика.
Я подумал и решил: нет, не надоело, очень даже не надоело мне жить. Я взял с собой толстую тетрадь с планами уроков и… эвакуировался. И провел урок истории на улице. Десятый «в», конечно, не обрадовался, но недовольства не выразил. А зачем недовольство выражать, если через год в институт поступать, а пустоты в голове больше, чем знаний. По моему примеру скоро и другие учителя стали проводить на улице опросы и объяснять новые темы. Землетряс землетрясом, а программа программой, ее за день потом не нагнать.
Прошла неделя, началась вторая. Беда не звонила и не появлялась. Не появлялась и не звонила. Я ее понимал — ей было на что оскорбиться. Не от каждой мужик убегает с балкона четвертого этажа в одних штанах.
Рон ко мне тоже не прибежал. Наверное, ему есть, чем питаться. И имя, которое дал не я, его больше устраивает. Будем считать, что дележ детей и имущества закончился в пользу Беды. Ведь из детей и имущества у нас только собака и кактус.
* * *
В тот день все пошло кувырком.
С самого утра. Нет, с ночи. Не заладилось, как принято говорить, чтобы усилить впечатление неотвратимости.
Ночью я почему-то ворочался и не мог заснуть, хотя с тех пор, как я вернул себе свое настоящее имя и из Петра Петровича Дроздова превратился в Глеба Сергеевича Сазонова, я спал всегда хорошо. Просто отлично я спал. Только касался подушки, и меня не было до тех пор, пока Беда не тыкала меня утром в пятку своим электрошокером. Правда, она уверяла меня при этом, что в шесть я уже погулял собаку, но, думаю, она врала, чтобы выставить меня идиотом.
Но той ночью я почему-то не спал. Я долго ворочался, потом встал со своего лежака и выглянул в маленькое окошко сарая, отодвинув газету, выполнявшую роль занавески. Хилый месяц за полторы недели превратился в полную, наглую луну, но я не нервная дамочка, которая плохо спит из-за полной луны. Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своем сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется — предчувствие? Но я не силен в тонких материях и тогда подумал, что просто замерз. Мое красное стеганое одеяло — подарок одной классной дамы — абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лег, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своем лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я все перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.
Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его случайно купила Беда, польстившись на стильный дизайн упаковки, и не заметив приписки про кофеин. Потом она долго орала, что пойдет в отдел по защите прав потребителей и выведет всех на чистую воду.
— Кофе без кофеина, пиво без алкоголя, мясо из сои! — кричала она. — Кофе называется кофе, потому что в нем должен быть кофеин! Пиво, которое не ударяет в голову, это не пиво, это другой продукт! А соя это соя, а вовсе не мясо! И ведь мелкими буквами пишут, гады! А у меня зрения ноль, времени ноль, и в конце дня спазмы от голода! Я не замечаю эти хитрожопые приписки! — она топала ногами и хотела выбросить банку в форточку, но я отобрал и унес в свой сарай, где между уроками гонял кофе литрами. Пусть без кофеина, здоровее буду, главное — много.
Все банки с кофе были пусты. Я сунулся за чаем, заварки тоже не оказалось. Впервые за долгое время мне захотелось закурить. Я вышел из сарая на улицу, на мороз. До школьного стадиона метров пятьдесят, если сделать по нему пару кругов бегом, то, может, захочется спать.
И я побежал. Снег скрипел под ногами, луна светила так, что хотелось зажмуриться. Я начал вразвалочку, потом ускорился, потом — еще, чтобы лучше почувствовать мышцы и тело. Мои охламоны назвали бы это «словить драйвику», а ловит его каждый по-своему.
Я пошел на пятый круг, когда в заснеженных кустах, мимо которых я бежал, раздался стон. Я убедил себя, что это мне показалось, и побежал дальше. На шестом круге кусты опять застонали — громче, отчетливее, настоятельнее, и я вдруг подумал: ну их к бесу, гражданский долг, человеческое сочувствие и прочие нормы морали! В конце концов, я не должен в три ночи делать пробежку на школьном стадионе, я должен спать беспробудным сном в своем хорошо протопленном сарае и не слышать никаких стонов. В конце концов, у гражданского долга есть другое название — совать нос в чужие дела, решил я.
1 2 3 4 5