Но хоть выяснить, не сдохла ли я за ночь, мог бы. И вот я лежу, изуродованная (ложь), всеми брошенная (бессовестное вранье), и плачу (правда). А в виски изнутри молотит моя заумь — бах-бах-бах, бух-бух-бух, выпусти меня, помилосердствуй. Ишь ты, размечталась о свободе. Мне многие говорили: «Была бы ты поглупее, жилось бы тебе легче». Они мне льстили или насмехались надо мной, больной и одинокой. Не заумь это, а, наоборот, дурость. И не выбраться она хочет, а по-дурацки шутит. Опять за свое — бах-бах-бах…
— Наверное, у меня сотрясение мозга. Это замечательно. Думать станет тяжело, как дышать при насморке. Мне так надоело все время о чем-нибудь или о ком-нибудь думать. Потому что в итоге приходится додумываться до необходимости заняться делом. А я не могу даже пошевелиться. Да здравствует сотрясение мозга и как следствие — неспособность производить мысли, постоянно наращивая производство, неуклонно улучшая качество продукции и стремясь выйти с ней на мировой рынок.
— Грянул момент истины. При нормальной домашней библиотеке ты, оказывается, читаешь газеты. Не ожидала от тебя, Поля.
Подруга Настя сменила приобретший температуру моего невезучего лба компресс на живительно-холодный и спросила:
— Тошнит?
— Нет.
— Это не сотрясение мозга.
Настя — светлый идейный человек. Обычно люди тратят все силы на то, чтобы, урвав побольше, такими слыть. А Настя на то, чтобы, отдав последнее, такой быть. У Насти всегда есть деньги, она неплохо зарабатывает переводами. Это тоже часть ее философии. Она делится не только словами сострадания или похвалы и вместе с тем не дает повода думать, что старается ради кого-то в надежде на какое-либо вознаграждение. Я вот не могу быть к себе придирчиво-требовательной. Пробовала — не получилось. Наверное, у нас с Настей разные комплексы, отвечающие за сферы самоутверждения в мире. Некоторые уверяют, что она родилась доброй и бескорыстной. Чушь. Отговорка склонных приуменьшать чьи-то заслуги и преувеличивать свои. Настя постоянно держит себя в узде порядочности и ни от кого не скрывает, как это трудно. За сутки до того, как любой из тех, кого она числит в друзьях, попадает в ловушку первобытного охотника-случая, Настя против воли принимается о нем беспокоиться. Вчера она вдруг подумала: «Все ли в порядке у Полины?» И наведалась. Настя предчувствует событие, а радостное оно или горькое, разбирается на месте. Если ее в угоду моде называют экстрасенсом, она возмущается:
— Чокнулись вы все на жажде чудес. Я просто люблю вас.
Просто? Мучительнее и неблагодарнее подвига любви ничего нет. Потому что любимые уверены: они достойны, их невозможно не любить, при чем тут геройство. А любящие надеются, что наконец-то им воздается взаимностью. Но повторяется старая история с разочарованием. Сколько силы, страсти, боли было вложено, чтобы в итоге получить от вдохновившего тебя человека небрежную копию собственного шедевра. «Я счастлив, я люблю и любим…» Это реально, если не обманываться: любишь сам себя и любим сам собой. Да, быть любимым и любящим — совершенно разные занятия. И преуспеть в обоих еще никому не удавалось. Приходится выбирать что-то одно, и блаженны сделавшие правильный, не противоречащий темпераменту выбор.
— Полина, когда молодая образованная женщина начинает нести этакую ахинею, ее надо срочно знакомить с неженатым сексуальным занудой. Не уверена, что разыщу любителя битых лиц, но ведь ты через недельку будешь в форме.
— Настя, я уже влюбилась.
— Опять в шалопая?
— Нет, он солиден, он личность. Только нога сломана.
— Поля, остановись! Это еще хуже, чем в прошлый раз!
— У него масса проблем, у него работа жутчайшая…
— Хватит. Сколько раз тебе требуется обжечься, чтобы усвоить: влюбленность — это ассенизация продуктов жизнедеятельности собственной нравственности. Проще говоря, дерьма. Чтобы не сгнить заживо.
— Анастасия, твой цинизм… Ладно, а что есть ассенизация чужого нравственного дерьма? Искусство?
— Служение. У тебя одна беда — ты вечно пытаешься пролезть в святые, причем без очереди. Естественно, ничего не получается, и по этой причине ты из-за этого изводишься.
— Только до тех пор, пока не подвернется искушение совершить свеженький грех.
— Не искушение, а возможность. Чтоб тебе их десяток подвернулся и поскорее, пока ты не впала в депрессию.
— Настя, как хорошо, что ты пришла. Мне целую неделю не с кем было поговорить. Разве что о жратве.
— Это с солидной-то, мужской личностью?
— Как бы ты на мой счет ни проезжалась, а я осознаю разницу между правильностью и праведностью. Не волнуйся, Настя, он наш человек. Он в тысячу раз мудрее нас. Но он не воспринимает меня всерьез.
— Да ты же сама себя серьезно не воспринимаешь, чудачка.
— В сущности, это единственное мое положительное качество. Да и то я притворяюсь.
— Клоунесса. Привыкла к тому, что свои тебе аплодируют, кричат: «Браво, Поленька, бис». И сердишься на пришлого равнодушного зрителя, которого не удалось задеть за живое. Если, конечно, оно в нем вообще есть.
— Откуда ты все знаешь?
— Оттуда же, откуда все знаешь ты. Боже, когда на нее подействует димедрол? Я ей лишний кубик вкатила, и хоть бы хны. Когда она угомонится? — Настя, которой, возможно, надо было домой или по делам, постаралась подключить к нашему разговору молча созерцающие Небеса.
И старание ее было учтено, заслужила. Я уснула. До следующего утра, когда нашла на подушке записку подруги. «Поля! Во-первых, у тебя кот, а не кошка. В твоем возрасте безопасней для жизни было бы разбираться в половых вопросах. Во-вторых, три раза звонил некий мудрец по фамилии Измайлов и показался мне обыкновенным влюбленным в тебя дураком. На случай, если ты переборщила с влагой искренности, я говорила с ним весьма сухо. Не пропадай, хоть телепатируй, коли лень поднять трубку». Много ли надо раненной в голову женщине, чтобы повеселеть? Кому сколько. Мне хватило послания Насти. Ровно до того момента, как я увидела Измайлова воочию, а не во сне. Эх, Анастасия, и ты можешь ошибаться.
«Волк на нас и не глядит, волк на лавочке сидит», — вспомнилось мне обожаемое в детстве стихотворение. У полковника хватило спокойствия только на вопрос: «Как самочувствие?» Нет, если честно, еще на один: «Что за стерва вчера у тебя ошивалась?» После чего плотину его выдержки непоправимо прорвало.
— Полина, твоя безответственность тебя погубит… Надо отвечать за свои слова, ты не ребенок… Легкомыслие утомляет… Непроверенные факты… Положиться нельзя… Крайняя самонадеянность… Симпатичная мордочка не дает права… Лечиться, лечиться и лечиться…
— Почему ты на меня орешь? — возмутилась я не самим фактом, а словом «мордочка», обозначившим в интерпретации Измайлова мое лицо.
— Потому что не могу безмятежно разочаровываться в людях.
— Полковник, либо объяснение, либо дуэль.
— Дуэль, девочка? Ремень и порка мягкого места до полного его затвердения.
— Твоего места?
— Не выкручивайся.
— Полковник, что произошло?
— Ты позавчера видела фотографию покойного? Обычно ее куда-то ставят.
— На телевизор. Видела. То есть не совсем. Она была маленькая, ее заслоняла иконка и стакан с водкой, прикрытый большим куском хлеба.
— Это не оправдание.
И тут меня бесцеремонно посетило страшное подозрение.
— Неужели я перепутала дом, подъезд или квартиру и приперлась на поминки абсолютно незнакомого человека?
— А что, могла?
Я покраснела. Почесала пальцем распухший нос. Посопела. И выдала результат молниеносного анализа всех своих попаданий впросак, пальцем в небо и в ощип:
— Вполне, полковник.
Он не вынес этого. Он хохотал так, что дребезжали подвески на люстре. Он рыдал от хохота. Корчился несломанными членами.
— Значит, непоправимого вреда моя ошибка не принесла?
— Погоди, я сейчас по порядку…
И опять принялся хохотать. Я знаю: если вы проштрафились, а потом сумели или смогли вызвать у раздосадованного вами человека хотя бы улыбку, допустимо перевести мятущийся дух. Отлучения не последует, потому что смех уже прощение. Снова свершилось. Шутовство? Нет, в нем леденящий расчет. Клоунство? Нет, в нем за видимой легкостью репетиции до седьмого пота. У меня же все получалось само собой. Значит, я элементарно смешна. А это грустно.
Когда Измайлов посерьезнел и рассказал, что я вытворила, мне померещилась болезненная перспектива сгореть со стыда немедленно и дотла. В доме Ивневых, бесспорно, поминали, но… Виктора Артемьева. Мне стоило рассмотреть фотографию или внимательнее вслушаться в говор окружающих. Или переждать ливень в машине трепливого менеджера. Виктор оказался двоюродным братом Славы. А одна из женщин в трауре была его матерью, сестрой Ивневой. Она решила похоронить сына в родном городе и перебраться сюда, поближе к его могиле, доживать свой вдовий бездетный век.
— Балков с Юрьевым из-за меня вляпались в неприятности?
— Знаешь, когда я заговариваю о парнях, то предпочитаю порядок Юрьев — Балков. Пропускаю вперед более одаренного сыщика.
— А я пропускаю вперед более одаренного человечностью и нежностью мужчину, извини уж. Так они вляпались?
— Они не мальчики, Полина, — свирепо зыркнул на меня не ожидавший отповеди Измайлов. — И начали собирать сведения во дворе. Словоохотливые старушки не позволили им полноценно поучаствовать в твоем проколе. Когда из подъезда вышла мать Виктора Артемьева, им ее сразу показали. Они подвезли ее до кладбища, куда та направлялась. Помнишь, ты сказала: «Виктор недоволен, что у Славы двухкомнатная». Так вот, не только сын, но и мать имели претензии к Славе Ивневу. Ей казалось, что он обязан делить с кузеном поровну все, забыв о значительно меньшем первоначальном взносе Виктора.
Балков и Юрьев представились друзьями Артемьева, бывшими в отъезде и поздно узнавшими о несчастье. Они уверили ее, что не знакомы с Ивневым. И бедняжка выпустила джинна обиды из захватанной бутылки родства. Деловитый Слава явился на кладбище, на похороны, в темных очках, сторонился тети, прятался от сослуживцев, зато отводил за деревья каких-то типов и секретничал с ними. Он исчез по дороге домой. Сестра его свинское поведение оправдывала тем, что «так надо». Обещала «все прояснить» когда следует. А чего тут прояснять? Деньги и родных братьев навсегда разводили. Но к деньгам, бывает, лепится смерть.
— А разве так можно? Ведь с ней надо и официально побеседовать.
— Ты у Балкова, нежного и человечного, поинтересуйся. Он спец по официозу.
— Измайлов…
— Конечно, надо. Недурно заглянуть в письма Виктора, если она их хранит. Задать множество вопросов. Но в кабинете она ни за что не ответит откровенно. Про Ивнева. Потому что, кроме сестры и племянника, у нее никого нет. Потому что она, малоимущая, возвращается поближе к ним.
— Ты — зверь. Хочешь сказать, что она рассчитывает на содержание от Славы, ненавистного уже тем, что он не убит?
— Когда я сообщал тебе, что ты ребенок, я не уточнил — детсадовского возраста.
— Тебе ничего не будет за платоническую связь с несовершеннолетней?
— Согласен, ты идеально сочетаешь невинность ума с телесной зрелостью.
— Остынь. Если ты из-за поминок…
— А если из-за Сергея?
— На это способен только дурак.
— Таким словом меня лет пятнадцать не обзывали. Впрочем, после мордобоя…
— Давай считать, что меня Бог наказал, приложив о ступеньку.
— Как, кроме Балкова и наглой подруги Анастасии, еще и Бог будет вмешиваться?
— Ты разревновался не на шутку. Или мне чудится?
— Полина, не воспринимай то, что наблюдаешь у меня, как всю работу по этому делу.
— Да, я иногда упускаю из вида, что вы с Сергеем и Борисом часть учреждения, которое часть системы. Ребята костерили меня нецензурно?
— Юрьев вел себя адекватно, — хмыкнул Измайлов. — А с Балковым никакого сладу. Поведал, как провалил свое первое задание, в непристойных деталях. И ты сразу показалась подающей надежды сыщицей.
Вот опять: «Спасибо, Сережа».
— А где же Слава?
— Найдем, теперь найдем, из-под земли доставать не надо. А то тут некоторые эксгумацией запугивали.
Однако я уже не слушала его. На столе лежал лист бумаги, на котором бестрепетно было начертано: «График собачьего лая». Почерк у Измайлова был стремительно-плавный, но какой-то не предполагающий трактовок и возражений. Вроде как написано, так было, есть и будет. И этот человек меня прорабатывал? Полковник, судя по всплескам ревности, глубокий мужик, составил график лая, внес, так сказать, лепту в расследование. Пойду займусь графиком кошачьего мяукания. Может, это новейшее наслаждение? Может, это упражнение переразвитого интеллекта?
Я не успела поднять Измайлова на смех, затрезвонили в дверь.
— Парни, — сказал он.
— Куда мне спрятаться?
— Поздно, милая, острослов Юрьев на пороге.
— Роковое существо твой Юрьев. Только не забывай, что я не напрашивалась к тебе в ассистентки.
— Я помню, что послал тебя к Ивневой, так что в обиду не дам.
И он поскакал на своих костылях открывать. Я притаилась в комнате. Он что-то неразборчиво бубнил, видимо, не давал меня в обиду приказным порядком. Во всяком случае, Сергей и Борис поздоровались: Балков заговорщицки, Юрьев все-таки витиеватее, чем нужно, и сразу сосредоточились на перспективах розыска. Измайлов оглядел нас троих, как свои законные владения, и сел. Я поерзала-поерзала и успокоилась. Как разумно было с моей стороны влюбиться в старшего по званию.
Глава 13
— Полина, ты будешь подтверждать или опровергать мои измышления.
— Измышления?
— С фактами и уликами негусто. А вы, парни, будете внимательно вникать в наш диалог.
Измайлов распределил обязанности и взялся за листок со своей писаниной. Я обмерла. Если он сейчас заговорит про «График собачьего лая», Бажову с Юрьевым туго придется. Заржать в лицо полковнику нельзя, но и вытерпеть такое невозможно. Авторитета ему сей исследовательский труд не добавит.
Но ему и не нужен был авторитет. Люди костьми ложатся, чтобы приобрести этот щит, спасающий внутренние органы от последствий внешних стрессов, критики и оскорблений. А Измайлов, видите ли, пофигист. Ему был нужен Вячеслав Ивнев, и ради результата он не хотел плевать, как большинство, но на самом деле плевал на производимое впечатление. Вот чего мне никогда не удавалось — пренебречь впечатлением ради практической пользы, а не ради ощущения свободы. Только бы он названия не разглашал.
— Я тут на досуге составил «График собачьего лая».
К сожалению, этот человек сам себе враг.
— Таксы Норы — собаки своеобразные. Полина, повтори, пожалуйста, что ты говорила об их повадках.
Не дрейфь, полковник, я с тобой. Буду серьезна, как передовая доярка на трибуне. И сделаю вид, что идиотский график — лучшее из сотворенного тобой в жизни.
— Эти таксы — собственницы. Кобель еще ничего, иногда позволяет себя гладить, а сука защищает от гостей все — миску, игрушки, хозяйкины вещи. Если Нора, допустим, ест, маленькая бестия никому не даст войти на кухню. Понравиться ей трудно, подружиться с ней невозможно. Однако Нору она слушается. И все-таки безудержно они облаивают только чужих. Остальных — по стажу знакомства. Я имею в виду длительность и интенсивность лая. Друзей хозяйки они встречают обычным для себя образом, но замолкают через несколько секунд и больше не заводятся.
Я словно отвечала вызубренный урок, ловя взгляд учителя: правильно ли, доволен ли? Измайлов, похоже, был доволен. А вот угодить Юрьеву с первого захода не получилось.
— Ты склонна к преувеличениям, Полина. Разве у Норы, как у каждой собачницы, нет способа утихомирить таксовую мелочь?
— Не отвлекай ее, Борис, — сказал Измайлов.
— Мне, собственно, добавить нечего.
— Тогда заглянем в график.
Я все для него сделала. А он опять за свое. И, разумеется, дождался. Сергей и Борис хором завопили:
— Собачьего лая!
Измайлов остался невозмутим.
— Сначала мне казалось, что собаки не умолкают ни на минуту. Стены у нас звукопроницаемые. Изредка взбешенная Нора заглушала гавканье своих питомцев командами: «Молчать, заткнитесь», но толку от них не было. Постепенно таксы выработали режим: взрывались раз по десять в день, потом по пять-шесть. И наконец перешли на трехразовое буйство. И эти три раза точнехонько совпадают со временем завтрака, обеда и ужина.
Неюный натуралист закончил. Нам тоже не хотелось раскрывать рты. Кроме насмешек и недоуменных восклицаний, из них ничему не суждено было вырваться.
— Вопросы, выводы, пожелания есть? — обратился Измайлов к ребятам.
Пожелания были, но такие… Как команды Норы таксам, подслушанные Измайловым. В данном случае я не осуждала Сергея и Бориса за то, что они неискренним молчанием спасали свои шкуры.
— Полина, Нора ведет бухгалтерию в нескольких фирмах?
— Я в этом мало разбираюсь. По-моему, она в основном занимается отчетами, а числятся бухгалтерами и отсиживают часы в офисах другие люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13