Ну, от них там всякая ерунда осталась — мусор, какие-то совсем мелкие недоделки. Они меня и подписали месяцок там пожить на свежем воздухе, потрудиться в свое удовольствие, ну и заработать, не напрягаясь. Я и поехал. Они меня представили, обо всем договорились и свалили. А я остался. Все хорошо: ребятня грядки копает, я ими руковожу, Анна — жена Кирилыча — на меня таращится, а я с девками старшими о жизни разговариваю и территорию облагораживаю.— Сколько девкам-то?— А их теперь не разберешь. Акселераты… Но лет по пятнадцать, наверное.— Козел старый.— Петр… — Александр укоризненно посмотрел на друга. — А кстати, почему ты спросил?— Не девки это потому что, а девчонки. Не отвлекайся.— А я не могу на девчонок не отвлекаться. Короче говоря, привязался там ко мне мальчишка один. Такой, знаешь, — все от «На-Ны» с ума сходят, а он Леннона слушает. Очень славный.— Как в приюте-то оказался?— Я не спрашивал. Я вообще с ними на эту тему не говорил. Ну вот, когда я уезжал уже, он подходит и говорит: «Дядь Саш, давайте футболками поменяемся на память?» А у меня футболка была с Джоном во всю грудь. Сейчас таких не делают. Толстая, чистый хлопок, я в секонд-хенде откопал, совершенно новая. Я в ней там ходил. А он на нее поглядывал, я видел. И я ему как раз подарить ее хотел, когда уезжать буду. А он, видишь как, он специально ждал, когда им что-нибудь выдадут, чтобы обменяться, а не просто попросить. У них же ничего своего нет… и бывают они в этом очень щепетильны. Ну вот… «Я, — говорит, — специально размер побольше выбрал. Вам подойдет». Я говорю: «А моя тебе?» А он: «А мне без разницы, я же расту. Мне главное, чтобы он у меня вот здесь был». И по груди себя похлопал. «А потом, — говорит, — я все равно до него вырасту». И вот тут, Петя, я и брякаю, ну просто как в кино самом паршивом: «Ты что же, ее всю жизнь носить собираешься?» А он улыбается: «Ага, — говорит, — до самой смерти».Последняя фраза Адашева-Гурского повисла в воздухе. Он замолчал, будто бы удивленно вглядываясь в нее, и, похоже, продолжать не собирался.Петр встал, пошел на кухню, принес непочатую бутылку, отвернул крышку, плеснул по стаканам.— На, успокойся, в чем дело-то? Гурский кивнул, выпил, закурил и, сделав глубокую затяжку, шумно выдохнул.— Все, ладно. Просто я вот тебе сейчас рассказываю, и все как-то так выстраивается, что… выходит, я в его смерти виноват, а? Или это нам судьба таким образом маячки ставит? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Е… мать.— Что за маячки?— А, я же не рассказал. Убили его. Через несколько дней. А может, и раньше. Распотроши8ли всего. И вроде как я к этому отношение имею.— Какое, к черту, еще отношение?— Подожди, я же тебе докладываю — Невельский этот, который директор, он… я уж не знаю, ну странный какой-то. Он к этим шмоткам, которые спонсоры привозят, ну, как я не знаю к чему, относится. Когда ребята весной в Таллин ездили, спонсоры куртки привезли. Буквально за день до отъезда. Красивые куртки, согласен, новенькие, не стыдно в таких, но он же что? Он их все у себя в кабинете сложил, заперся, ночевал там и выдавал ребятам прямо перед посадкой в автобус. Каждому. Лично.— А у них и автобус есть?— Свой. «Икарус». Подарили. Они и ездят теперь постоянно. Каждые каникулы. Всю П8рибалтику объездили. В Финляндии были, но там не понравилось.— Зажиточно живут. А что же детишкам в Чухляндии не понравилось? Сухой закон?— Да каким детям. Это Леву что-то там не устроило, но «не в том дело». Как раз за день перед этой их последней поездкой опять спонсоры приезжали и привезли, в частности, футболки эти белые на всех. Я в кабинет к нему зашел поговорить, что, мол, вы все завтра уезжаете, так, может быть, со мной сегодня разберемся, дел у меня, в общем, никаких не осталось, все закончил. А он: «Не до вас, вы же видите, какая кутерьма. Езжайте пока, а недельки через полторы позвоните, подъезжайте и рассчитаемся». А сам футболки стопкой складывает и в сейф прячет, и — под ключ, представляешь?— У него сейф такой здоровый?— Да обыкновенный. В детдоме-то всего человек двадцать, я разве не говорил? Он же частный какой-то, я не знаю, я в детали не вникал. У них и персонала-то — сам Невельский, жена его, Аня, она и зам, и воспитате8ль, и бельем заведует, и я не знаю, что она еще делает, да тетки местные на кухне. Все.— Ну и?..— Что? Да вот, собственно, на следующий день автобус с самого утра во дворе уже стоит, ребята позавтракали, и он им после завтрака, заметь, после завтрака, чтобы пятнышка не поставили, выдал новые футболки эти. «Идите, — говорит, — быстро переодевайтесь и в автобус». Тут Пашка ко мне и влетел. «Давайте, — говорит, — поменяемся». Ну, поменялись, он мою быстро надел, в штаны заправил, куртку на груди на зиппер — вжик, и в автобус. Я его футболку в сумку бросил и тоже в автобус сел. Подвезли они меня до Колпина, я Пашке с улицы помахал, а он сидит в самом конце салона — сияе-ет! Ну и все. Я домой, а они — в ближнее зарубежье.— А потом?— Потом… Потом я звоню недели через полторы. Аня эта трубку берет, здоровается как-то так натянуто и говорит, что у них ребенок погиб. Паша Сергеев. Я говорю: «Как?» А она: «Ох, и не спрашивайте». И трубку повесила. Я, конечно, тут же туда поехал. Приезжаю, Ани нет, Лёвы этого — тоже. Я к ребятам: «Как?» А они и говорят, что, когда границу проехали, где-то там остановились — то ли перекусить, то ли пописать, а потом, когда в автобус садились. Лев Кирилыч стоял в дверях и всех чуть ли не по головам пересчитывал. Ну вот, все сели, а он с Пашкой на улице остался и как начал его трепать, за куртку схватил и трясет, у парня чуть голова не отлетела. И никто не понимает, за что. А потом Пашка вырвался и убежал. И все. И больше никто его не видел.Ну, Кирилыч, конечно, заяву в местную полицию накатал, мол, так и так, сбежал трудный ребенок, контингент, сами понимаете, специфический — детдом. Мы им последние крохи, а они — извольте видеть. Но мы очень торопимся, остальные-то детки ни при чем, а у нас и время, и средства весьма ограничены. Боимся, дескать, не успеем всех ваших ближнезарубежных достопримечательностей осмотреть. А этот никуда не денется. Вы его, когда поймаете, посадите в кутузку, мы на обратном пути заберем. И, сука, бабок наверняка заслал. А что делать? Никто не знает, что делать. Чернышевский — и тот не знал. И всем, надо сказать, на этого русского Пашку глубоко насрать. «Ехайте, — говорят, — ехайте. Раз вы нам американскими деньгами плотите и за визу, и вообще… Ехайте себе». Они и уехали.А когда возвращались, им и сказали, что аккурат через пару дней после их заявы, недалеко от шоссе, в лесочке труп обнаружили. Совершенно голый и весь выпотрошенный малец со следами пыток на оставшихся частях тела.Ну, я так понимаю, что им свое местное общественное мнение будоражить-то неохота. Тем более что случай, конечно же, для них «уникальный и даже нетипичный». Они его и схоронили по-тихому да по быстрому. Но Кирилычу, на всякий случай, сунули для опознания фотки цветные. Взгляните, мол, может, ваш? А там и в черно-белом-то варианте смотреть… Но опознал его все-таки Лева по родинке на предплечье. Она у него такая, ну, особая, как говорится, примета. Мне он фотографии эти на стол потом швырнул. Смотри, мол! А я-то что? Но шибануло меня здорово. Я как-то тупо со всем соглашался, кивал и как пришибленный оттуда приехал.— А может, не он?— Да он, Петя, он. Я же эту родинку тоже видел.— Дальше-то что? — Петр закурил сигарету.— Ну что дальше… Стою я у него в кабинете, фотографии эти у меня вот тут, а он орет: «Не имел права! Имущество! Детдом! Футболку эту немедленно вернуть! Чтобы вот сюда!» — и пальцем в стол тычет.Я киваю и еду домой. Это вчера было. Ну, поискал я ее, не нашел, ладно, думаю, завтра. Сегодня проснулся, ну, поверишь, весь дом перерыл, ну нету, хоть ты тресни.— А она какая?— Да никакая! Просто белая футболка, и все. Ни надписей, ни рисунка, ну ничего. У меня таких и не было никогда. Это же не нижнее белье. Всегда хоть что-нибудь, хоть на краешке рукава, да написано. А тут ничего. Но видно, что фирменная. Ткань такая… Ну вот, звоню ему и говорю: «Лев Кирилыч, вы уж извините, никак не могу найти. Что вы так переж8иваете из-за тряпки? У вас ребенок погиб, а вы… Хотите, я вам „Лакосту“ куплю?» И, ты знаешь, я даже по телефону услышал, как он там зубы стиснул, и они у него крошатся. Ну, я трубку и повесил.— Все?— Все.— Что-то мне так кажется, Саша, что денег он тебе не заплатит.— Думаешь?— Ну… Такое почему-то у меня складывается впечатление.— Хреново. Я, как назло, последний чирик сегодня слил.— Почем?— Нормально.— Хо-ро-шо… — Петр встал и, пройдясь по комнате, снова сел в кресло. — И потом, говоришь, у тебя бойцы появились?— Минут через сорок.— Слушай, а может, он фетишист?— И садист, плюс латентный некрофил гомосексуальной окраски.— Точно, я тоже подумал, зачем он в столе эти фотографии держит?— А он, Петя, на эти фотки дрочит, а без футболки Пашкиной кончить не может. Только пахнуть-то она им не будет. Пашка ее даже не надевал.— А ты?— Вот! Вот-вот-вот-вот-вот… Я же ее надевал. Вот! Совершенно забыл. Позвонил Берзин, давай, говорит, пересечемся. Погода хорошая, давно не видались. Я сунулся в шкаф, а ничего чистого нет. Вот тогда-то я ее и надел. И пошел встречаться с Берзиным.— И что нам это дает?— Чудовищное похмелье.— Я не о Берзине. Ты-то сам чего к этой футболке прицепился?— Ну, знаешь… — Гурский осторожно потрогал скулу, — это не к тебе бандиты вламываются и шмон наводят.— Еще чего. А кстати, с чего ты решил, что это братва?— А кто, Петя? Какие-нибудь отморозки случайные иначе бы себя вели. И потом, они же ничего не взяли.— Да, вели они себя… Вошли чисто, ты наверняка и разглядеть-то их не успел, не то что квакнуть. Когда прочухался, хоть одно слово слышал?— Не слышал.— И не должен был. Чтобы даже по голосу ты бы никогда ни одного из них не узнал. Смотри, работали быстро, но молча, и каждый знал, что ему делать, а ведь квартирку-то они перетряхнули — дай Бог… Далее, ну-ка, пошевели челюстью. Не сломана? Нет. И правильно. Не было у них задачи тебя уродовать. И личного зла тоже. Тебя просто выключить надо было, чтобы под ногами не путался. Бандиты так делают? Нет. Они и спеленали-то тебя так, чтобы ты потом сам смог распутаться. Это что?— Трогательная забота.— Это — профессионализм. Ничего лишнего, кроме задачи, которая поставлена. Они были на работе, а не мучить тебя пришли.— Ага. Ничего личного. А зачем, когда уходили уже, ногой по роже?— Во-первых, что ногой — не факт. Во-вторых, на всякий случай. Вдруг ты, связанный, мычащий, вывалишься на площадку и начнешь . башкой в соседскую дверь молотить, а они еще отъехать не успели? Не могли, выходит дело, они этого себе позволить.— И что ты хочешь сказать? Спецура?— Видишь ли, когда «контору» разогнали, ребята разлетелись. На кого только не работают. Но на власть тоже.— Но что хотели-то?— Да квартиру твою посмотреть. Ты считаешь, что они ждать будут, пока ты в загранкомандировку уедешь на длительный срок? Пришли, посмотрели — квартира пустая. Того, что им нужно, здесь нет. И ушли. Все. Поставили галочку.— А спросить не могли?— Выходит, нет. Очевидно, были причины.— Петя, я же на самом деле ничего не знаю.— Но ведь они же этого не знают.— А я им скажу.— Кому? — Волков склонился над журнальным столиком и заглянул Гурскому в глаза. — Саша, ну почему ты постоянно вляпываешься в какое-нибудь дерьмо?— А это потому, что, когда Хам торжествует, — взгляд Адашева-Гурского на какой-то момент стал совершенно трезвым и очень, жестким, — дерьмо на каждом шагу.— Ладно, — Петр хлопнул себя по коленям, встал и достал сотовый телефон, — давай собери что-нибудь из вещей, я пока звонок сделаю, и поехали ко мне. А то и правда, прибьют тебя в чужой игре.— А это вряд ли. Я неприбиваемый. — Александр встал и, отхлебнув из горлышка, направился с бутылкой из комнаты. — У нашего рода бронь.— Кем выписана?— А Господом нашим, — обернулся Гурский. — Спасителем.— Слушай, я вот тебя чуть не с детства знаю и до сих пор понять не могу — в тебе на самом деле гены бродят или ты вы…ешься?— Против породы не попрешь. А ты чего из себя корчишь? Вон же телефон стоит.— Этому человеку, — сказал Петр, — надо звонить по этому телефону. И вообще, давай, давай… И футболочку не забудь!— Вот как ты был, — высунул голову из ванной Гурский, — Петр Волков, сыскарь и ментяра, таким и остался. И шуточки твои — дурацкие. И правильно тебя из оперов вышибли. Вот так.— Во-первых, из ментуры я сам ушел, — прокричал из комнаты Волков, — а во-вторых, мой задницу быстрей и отваливаем, крепостник хренов.Час спустя Адашев-Гурский, кое-как рассовав вещи по полкам, шкафам и ящикам и наведя в квартире относительный порядок, натянул джинсы, футболку цвета хаки и кроссовки, надел кожаную куртку, большие американские армейские солнцезащитные очки и, повесив на плечо дорожную сумку, взял под козырек:— Я готов!— К пустой голове руку не прикладывают.— В разных армиях мира — по-разному. А если ты в ином, фигуральном, так сказать, смысле, то я тебе докажу, — продолжал Гурский, ковыляя вслед за Волковым вниз по лестнице. — Слушай, били меня по голове, а чего ноги-то так болят, а?— От пьянки.— Чушь! Скорее всего, на днях я занимался спортом. Но когда? И где? И приличной ли была компания? Петя, не спеши, умоляю, это же пятый этаж, старый фонд, лифт крякнул, у нас долгий путь, необходимо рассчитать силы. И вот что важно — каким конкретно видом спорта я занимался? Ведь, ты мне не поверишь, но далеко не всеми я владею в совершенстве. Так ведь и со стыда можно сгореть.— Ты же многоборец.— Это все в юности. Там, где амбиции, поллюции и отсутствие похмелья. И потом я, например, совершенно не знаком с приемами смертельной борьбы борицу, которыми владел профессор Мориарти, а мы ведь вступаем в схватку с преступным миром. Как быть?— Я дам вам парабеллум.— Мы с Джеймсом Бондом предпочитаем «Вальтер ППК» и чтобы непременно в кобуре от Бернса-Мартина. Далее, ты спросишь, мол, почему я напялил эту куртку в такую жару? А я тебе отвечу, что, выходя из дома в компании друзей, никогда не знаешь, в какое время года вернешься. Помню, встречаю как-то Курехина в «Сайгоне», май месяц, жара не по сезону, а он стоит — демисезонное пальто через руку и шапка под мышкой — и говорит: «Когда я выходил из дома, на улице было минус два». А? Отсутствие дара предвидения.— А ты бы на его месте в шортах вышел?— Ой! Слушай, как ноги-то болят… что же я все-таки делал? Знаешь, я как-то поймал себя на том, что изрядную часть собственной биографии знаю со слов друзей. Странное ощущение, друзья-то и соврут — недорого возьмут, а ты потом и живи как хочешь…— Так, может, ты по пьянке куда-нибудь вляпался?— Исключено. Я всегда себя контролирую. И никогда не пьянею. Ты же знаешь.— Куда футболку девал?— Какую? Шутка. Надо бы позвонить Берзину и спросить, как я тогда домой-то попал. Потому что на следующий день я поехал в Колпино, а потом было уже сегодня и пока есть. Эта лестница когда-нибудь кончится? Наконец-то.Солнце слепило глаза даже через очки. От асфальта шел запах гудрона. В затененной глубине василеостровского дворика на скамеечке у чахлого газона сидел парень в полосатой рубашке и читал газету. В воздухе летал тополиный пух.— Хочешь, угадаю, на какой машине ты приехал? На этой, — и Александр указал рукой на большой черный джип, стоящий у парадной. — А ведь я не знал. Я догадался.— Ныряй быстрей, на твою рожу пялятся.— А тебе стыдно со мной рядом стоять? Я тебя компрометирую, да?— Да залезай ты.— А знаешь, как я догадался? — продолжал он, когда джип, вырулив из подворотни и мягко перевалившись через бордюрный камень, вывернул на Малый проспект. — Потому что других-то машин во дворе не было. Понял? Вот тебе: редкостный дар предвидения — раз, — начал оттопыривать на американский манер пальцы от сжатого кулака, начиная с большого, — дедукция — два, феноменальная память — три, железная логика — четыре и могучий, нечеловеческий интеллект — пять. Вот! Понял? Просто пальцев на руках не хватает. А ты говоришь, пустая… — он опустил голову на грудь и, глубоко вздохнув, заснул.Волков поднял с правой стороны черное тонированное стекло и, не отрывая взгляда от потока машин, с удивлением и удовольствием прислушался к движениям того, что заспанно ворочалось, разминая затекшие бугры мышц, и, еще не открыв глаза, скалило зубы в сокровенной глубине его сущности. В нем просыпалось нечто, даже бывшими сослуживцами за глаза с оп8асливым уважением называемое «Волчара».
— Я к вам пришел навеки поселиться. — Адашев-Гурский бросил сумку в прихожей квартиры Волкова, снял куртку и уселся на диване в гостиной.Значит, так, — Петр посмотрел на часы. — Устраивайся. Ни к телефону, ни на звонки в дверь не подходи. На улицу… — он взглянул на лицо Александра, — ну, с этим тоже пока понятно, — вышел из комнаты, позвякал чем-то в ванной и, вернувшись, протянул ему небольшой, яркий тюбик с иностранной надписью и флакончик с прозрачной жидкостью без этикетки.
1 2 3 4 5 6 7 8