и то сказать: мужу за жену и голову сложить не жалко».
«Я сей же час еду к разбойникам, — вызвался я, — моя сестра, мое драгоценное сокровище, стоит для меня целого света».
Моему примеру последовали Карино и Солерсьо; оба они не стыдились своих слез, я же скрывал душевную свою муку.
Когда мы принимали это решение, было уже довольно темно, и все же Карино, Солерсьо, шесть гребцов и я сели в лодку. Но как скоро мы вышли в открытое море, стемнело окончательно, и впотьмах мы не могли различить судно. Тогда мы положили дождаться утра, чтобы при свете зари попытаться высмотреть корабль, и вот случилось так, что на рассвете мы увидели не один, а целых два корабля: один отваливал, другой приставал к берегу. Я сейчас узнал отходивший корабль, с которого мы сбежали на остров: на вымпелах его и парусах виднелся красный крест, меж тем как на вымпелах и парусах корабля, подходившего к берегу, также виден был крест, но только зеленый; впрочем, оба корабля были корсарские.
Будучи уверен, что схватили наши сокровища моряки с корабля отчалившего, я прикрепил к копью белое полотнище и, приблизившись с этим белым флагом к борту судна, попытался с соблюдением необходимой осторожности вступить в переговоры о выкупе.
На борту показался капитан. Только было я возвысил голос, чтобы заговорить с ним, как вдруг голос мой упал, пресекся и потонул в адском грохоте: то был артиллерийский залп с другого, подходившего корабля, означавший, что тот корабль вызывает этот на бой. В ту же минуту корабль, к коему мы приблизились, ответил не менее мощным залпом, и началась артиллерийская дуэль: можно было подумать, что это встреча двух исконных и ярых врагов.
Мы поспешили выйти из-под обстрела и стали издали наблюдать за ходом сражения. Перестрелка длилась почти целый час, после чего два корабля с невиданною яростью сцепились вплотную. Моряки с подошедшего корабля, более удачливые, вернее сказать — более храбрые, взяли другой корабль на абордаж и в мгновение ока перебили находившихся на палубе — всех до одного человека. Покончив же с врагами, они стали хватать что поценней, и хотя на взгляд корсара особых ценностей тут не было, однако же для меня то были из сокровищ сокровища, ибо они первым делом схватили мою сестру, Сельвьяну, Леонсью и Клелию и тем обогатили свой корабль: они живо смекнули, что за такую красавицу, как Ауристела, они возьмут неслыханно огромный выкуп.
Я вознамерился подойти к победившему кораблю и начать переговоры с капитаном, однако ж последнее время счастье мое всецело зависело от направления ветра, так и тут: неожиданно подул ветер береговой, и корабль удалился. Так я лишен был возможности подойти к нему и предложить капитану непомерный выкуп, и нам оставалось лишь повернуть вспять без всякой надежды когда-либо вновь обрести утраченное. Между тем корсарский корабль шел по ветру, а потому мы не в состоянии были определить его курс; равным образом мы не имели понятия об его опознательных знаках, по коим можно было бы догадаться, кто они такие, эти победители; знай мы хотя бы, из какого они края, у нас была бы отдаленная надежда когда-нибудь свидеться с теми, кого они у нас отняли.
Коротко говоря, корабль скрылся в морской дали, а мы, убитые горем, выбившиеся из сил, вошли в устье речки, где нас ожидали на лодках все рыбаки.
Не знаю, сказать ли вам, сеньоры, одну вещь, а между тем я чувствую, что умолчать об этом нельзя: вселился в меня тогда некий дух, и хотя он и не преобразил меня, однако ж я ощутил в себе силы сверхчеловеческие. И вот вскочил я на корму и, крикнув рыбакам, чтобы они подошли поближе и со вниманием меня выслушали, обратился к ним с такою речью:
«Беду ни праздностью, ни ленью не поправишь. В душах трусливых нет места для счастья. Мы сами созидаем свою судьбу. Нет такого человека, который был бы не способен улучшить свое положение. Трус, хоть и родится богатым, обречен бедствовать, подобно нищенствующему скупцу. Все это, друзья мои, я говорю для того, чтобы подвигнуть и побудить вас улучшить ваш жребий: оставьте убогие ваши мрежи и утлые челны, ищите сокровищ, которые достигаются благородным трудом, — я называю благородным такой труд, который задается целями великими. Ежели землекоп в поте лица своего роет землю, а заработка ему едва хватает на кусок хлеба, славы же ему от того никакой, то почто не сменит он заступа на копье? Подумать только: ни зной, ни непогода ему не страшны, и добывает он не только пропитание, но и славу, возвышающую его над всеми людьми! Война — мачеха для трусов и родная мать для удальцов, награды же, на войне получаемые, это, если можно так выразиться, сверхнаграды. Итак, друзья мои, храбрые юноши, будем смотреть в оба за кораблем, увозящим сокровища, принадлежащие вашим родным, а для того сядем вон на тот корабль, что стоит недалеко от берега, — я уверен, что нам послало его само небо. Будем идти следом за тем кораблем! Превратимся в пиратов, но только не ради наживы, а дабы отбить незаконно присвоенное достояние. Морская служба всем нам знакома. Съестные припасы, а равно и все прочее, потребное для плавания, мы найдем на этом корабле: ведь победители увезли с собой только женщин, а больше ничего не тронули. Причиненная нам обида велика необычайно, однако стократ необычайнее представляющийся нам случай за нее отплатить. Следуйте же за мной! Я вас о том прошу, Карино и Солерсьо вас о том умоляют, а я знаю наверное, что в этом смелом походе они меня не оставят».
Не успел я договорить, как по всем лодкам пробежал шепот — рыбаки посовещались, а затем послышался громкий голос:
«Доблестный гость наш! Садись на корабль, будь нашим капитаном и нашим вождем, а мы все — за тобой!»
Скорое это и единодушное решение я счел за добрый знак, а чтобы заминка с исполнением благого моего намерения не дала рыбакам повода передумать, я поспешил отчалить, и тогда вслед за моей лодкой двинулось еще около сорока.
Я порешил с крайним тщанием учинить разведку: взойдя на корабль, я все как есть осмотрел, дабы установить, что здесь есть и чего недостает, и обнаружил, что все необходимое для плавания налицо. Рыбакам я сказал, чтобы никто из них не сходил на берег, — я опасался, как бы женские или детские слезы не принудили кого-либо из сподвижников моих отменить смелое свое решение.
Рыбаки повиновались; все они мысленно простились со своими родителями, женами и детьми. Случай маловероятный, но уж вы поверьте мне хотя бы из вежливости: никто из рыбаков не съездил на берег даже для того, чтобы взять про запас что-нибудь из одежды, — пустились в путь кто в чем был. Распределять между собою обязанности не стали: все поочередно должны были нести службу простых матросов и лоцманов, я же единогласно избран был капитаном. Затем, благословясь, принялся я за исполнение своих обязанностей, и первое, о чем я распорядился, это убрать трупы, оставшиеся после боя, и смыть кровь. Еще я распорядился собрать все оружие, как холодное, так равно и огнестрельное, а затем по своему выбору его роздал; Далее я высчитал, на сколько приблизительно дней нам должно хватить продовольствия.
Покончив с этими делами, я помолился богу о том, чтобы он не оставлял нас в пути и помог нам в осуществлении благого нашего начинания, а тотчас после молитвы подал команду поставить паруса, которые были все еще прикреплены к реям, и направить корабль по ветру, который, как я уже говорил, дул с берега, а затем мы бодро и смело, смело и уверенно пошли тем же курсом, каким, по нашим предположениям, шел корабль с похищенными девушками.
На этом, почтенные слушатели, я мог бы и остановиться, ибо кем только я вашему воображению ни являлся: и рыбаком и сватом, но пока милая сестра моя находилась при мне, я почитал себя за богача, после же того, как разбойники у меня ее похитили, я остался нищ, и, нищего, меня нимало не медля произвели в капитаны корабля, устремившегося за ними в погоню: воистину превратностям судьбы моей нет ни конца, ни предела.
— Довольно, довольно, друг Периандр! — воскликнул тут Арнальд. — Ты, как видно, способен без устали повествовать нам о своих злоключениях, нам же слушать о них больше невмочь — столь они многочисленны.
Периандр же ему на это сказал:
— Я, сеньор Арнальд, складочное место, куда сваливаются все напасти, всякому горю там место найдется, все сыплется на меня, хотя, впрочем, раз что цепь несчастных этих случаев в конце концов привела меня к сестре моей Ауристеле, то я уже почитаю их за случаи счастливые: коли беда не смертельна, то это еще не беда.
Тут вмешалась Трансила:
— Я этих ваших околичностей, Периандр, не разумею, однако не взыщите: уж мы-то строго с вас взыщем, если вы не исполните страстного нашего желания знать все случившиеся с вами происшествия: на мой взгляд, они могли бы дать пищу многим злым языкам, а равно и многим отравленным перьям. Мне странно было слышать о том, что вы — капитан морских разбойников, — согласитесь, что доблестные ваши рыбаки заслужили это название. И мне страх как хотелось бы знать, каков был первый совершенный вами подвиг и каково было первое ваше приключение.
— Завтра вечером, сеньора, я закончу рассказ свой, хотя до конца мне еще далеко, — отвечал Периандр.
Все уговорились на том, что завтра вечером они снова соберутся послушать Периандра, а пока что Периандр на этом прервал свою повесть.
Глава тринадцатая
Периандр рассказывает о необыкновенном событии, которое произошло с ним в море
К зачарованному Антоньо возвратилось здоровье, к Сенотье же вернулись нечистые помыслы, а с ними страх разлуки: надобно заметить, что безнадежно влюбленные, пока их предмет находится поблизости, все еще обманчивую питают надежду, — вот почему Сенотья старалась всеми способами, какие только изобретал изворотливый ее ум, задержать гостей на острове. И для того она опять начала внушать Поликарпу, что преступление убийцы-варвара нельзя оставлять безнаказанным: пусть даже, мол, король поступит с ним и не по всей строгости закона, а все-таки нужно взять его под стражу и как следует припугнуть, а уж потом пусть его помилует суд, как это уже бывало и в случаях более трудных.
Поликарп, однако ж, не послушался Сенотьи: он сказал, что поступить так с Антоньо значит оскорбить принца Арнальда, под чьим покровительством находится Антоньо, и огорчить возлюбленную его Ауристелу, которая любит Антоньо как родного брата; тем более, — добавил король, — что преступление это случайное, непреднамеренное, что это чистое несчастье, а что злого умысла у Антоньо не было; к тому же, дескать, убитого никому и не жаль — все, знавшие его, говорят в один голос, что это ему поделом, ибо большего клеветника, чем он, еще не видывал свет.
— Как же так, государь? — возразила Сенотья. — Ведь еще вчера у нас с тобой было условлено, что ты велишь взять Антоньо под стражу и через то удержишь Ауристелу, а нынче ты уже раздумал? Все уедут, она не вернется и ты станешь оплакивать свою нерешительность и недальновидность, но тогда уже слезами горю не поможешь, и воображение твое тогда уже не удержит тебя от ложного шага, который ты теперь намереваешься сделать единственно для того, чтобы прослыть милосердным. Ошибки, совершаемые влюбленным ради исполнения своей мечты, — это не ошибки, ибо это не его мечта и не он сам допускает эти ошибки, — им руководит любовь. Ты — король, а несправедливости и жестокости, совершаемые королем, именуются обыкновенно всего-навсего строгостями. Взяв юношу под стражу, ты поступишь по справедливости; выпустив же его, ты выкажешь свое милосердие: и в том и в другом случае ты докажешь, что название доброго короля дано тебе по заслугам.
Вот какие мысли внушала Поликарпу Сенотья; король же, оставшись один, долго размышлял, но так и не надумал, каким образом удержать Ауристелу, не обидев Арналъда, коего храбрости и могущества он имел все основания опасаться. Он все еще напрягал мысль, — а тем временем раздумывала и Синфороса, но только она, не отличаясь проницательностью и жестокостью Сенотьи, желала, чтобы Периандр поскорее уехал, ибо искренне верила в его возвращение, — когда наконец пришло время Периандру возобновить его рассказ, а продолжил он его следующим образом:
— Корабль мой по прихоти ветра летел как на крыльях, и никто из нас прихоти этой не противился: мы всецело положились на волю судьбы, как вдруг у нас на глазах с мачты упал матрос; однако ж, прежде чем достигнуть палубы, он повис на веревке, которая была обмотана вокруг его шеи. Я подскочил к нему и перерезал веревку, а иначе тут бы ему и смерть.
Он свалился на палубу замертво и еще около двух часов пробыл без сознания. Когда же он в конце концов опамятовался и я спросил его, отчего он впал в такое отчаяние, матрос мне ответил:
«У меня двое детей. Старшему четыре года, младшему три, а жене моей двадцать три года. Семья моя находится в обстоятельствах крайне стесненных, ибо я единственный ее кормилец. И вот сейчас залез я на мачту, посмотрел в ту сторону, где должен быть мой дом, и померещилось мне, будто детки мои, стоя на коленях и подняв ручонки, молят за меня бога и называют меня всякими ласковыми именами. А еще мне привиделась жена моя: она обливалась слезами и повторяла, что бессердечнее меня нет никого на свете. Картина эта с необычайною ясностью представилась моему воображению; у меня было полное впечатление, что то не грезы, а явь; от мысли же, что корабль уносит меня от них все дальше и дальше, уносит в даль неведомую, а что я, в сущности, не обязан, вернее — почти не обязан был пускаться в плавание, у меня помутился рассудок, отчаяние вложило мне в руки веревку, и, чтобы разом прервать все мучения, я обмотал ее вокруг шеи».
Все, кто слушал матроса, прониклись к нему жалостью и принялись утешать его: мы его уверяли, что скоро вернемся, богатые и счастливые. Боясь, как бы он вновь не задумал чего-нибудь худого, мы приставили к нему двух человек, — их заботам мы его и поручили. А чтобы его пример не заразил других рыбаков, я обратился к ним с речью и сказал:
«Самоубийство — худший вид трусости: если человек кончает с собой, это значит, что ему изменила твердость духа, помогающая нам терпеть наши горести, а между тем что может быть горше смерти? Но раз это так, то зачем же укорачивать себе жизнь? У живого человека все еще может поправиться и измениться к лучшему, у самоубийцы же страдания не только не стихают и не кончаются, но, напротив того, возобновляются и усиливаются. Говорю я это к тому, друзья, чтобы вас не омрачил случай с вашим впавшим в отчаяние товарищем. Мы только еще пустились в плавание, а мне уже внутренний голос говорит, что грядущее сулит нам и обещает множество счастливых случаев».
Тут все рыбаки предоставили одному из них право ответить за всех, и он сказал так:
«Доблестный капитан! Сколько бы мы заранее ни обдумывали какое-либо начинание, в нем всегда потом встретятся трудности непредвиденные. Ежели человек совершает славный подвиг, то своею победою он частично обязан своей предусмотрительности, частично — удаче, а нас уже на первых порах постигла удача; заключается она в том, что мы избрали тебя своим капитаном, и она служит нам верным залогом благополучного исхода, который ты нам предсказываешь. Пусть остаются одни наши жены, пусть остаются одни наши дети, пусть плачут престарелые наши родители, пусть они терпят лишения: если господь и водяных червей питает, то о людях он тем паче позаботится. Вели же, сеньор, поднять паруса, поставить вахтенных на марсы — может статься, впереди они завидят такое, что даст нам возможность доказать, что люди смелые, а не самонадеянные, вызвались служить под твоим началом».
Поблагодарив рыбаков за доверие, я скомандовал поднять паруса. Весь тот день мы шли без всяких приключений, а на рассвете следующего дня марсовый с грот-мачты громко крикнул: «Корабль! Корабль!» Мы спросили, каким курсом он идет и какой он величины. Марсовый ответил, что корабль такой же, как наш, и идет впереди нас.
«Внимание, друзья мои! — вскричал я. — Возьмите в руки оружие и, если это корсары, покажите им свою доблесть — ту самую доблесть, которая принудила вас оставить ваши сети».
Я скомандовал взять паруса на гитовы, и меньше чем через два часа мы различили, а затем и догнали корабль, сцепились с ним вплотную, и, не встречая сопротивления, туда спрыгнуло человек сорок моих моряков, однако им не пришлось обагрить свои мечи вражьей кровью, оттого что на корабле оказалось всего лишь несколько матросов и слуг. Мои рыбаки обегали весь корабль и, наконец, в одном из помещений обнаружили красивого мужчину и прехорошенькую женщину, коих шеи были просунуты на расстоянии почти двух локтей одна от другой в железный ошейник, а в соседнем помещении — лежащего на богато убранном ложе маститого старца, столь величественного, что все невольно прониклись к нему уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
«Я сей же час еду к разбойникам, — вызвался я, — моя сестра, мое драгоценное сокровище, стоит для меня целого света».
Моему примеру последовали Карино и Солерсьо; оба они не стыдились своих слез, я же скрывал душевную свою муку.
Когда мы принимали это решение, было уже довольно темно, и все же Карино, Солерсьо, шесть гребцов и я сели в лодку. Но как скоро мы вышли в открытое море, стемнело окончательно, и впотьмах мы не могли различить судно. Тогда мы положили дождаться утра, чтобы при свете зари попытаться высмотреть корабль, и вот случилось так, что на рассвете мы увидели не один, а целых два корабля: один отваливал, другой приставал к берегу. Я сейчас узнал отходивший корабль, с которого мы сбежали на остров: на вымпелах его и парусах виднелся красный крест, меж тем как на вымпелах и парусах корабля, подходившего к берегу, также виден был крест, но только зеленый; впрочем, оба корабля были корсарские.
Будучи уверен, что схватили наши сокровища моряки с корабля отчалившего, я прикрепил к копью белое полотнище и, приблизившись с этим белым флагом к борту судна, попытался с соблюдением необходимой осторожности вступить в переговоры о выкупе.
На борту показался капитан. Только было я возвысил голос, чтобы заговорить с ним, как вдруг голос мой упал, пресекся и потонул в адском грохоте: то был артиллерийский залп с другого, подходившего корабля, означавший, что тот корабль вызывает этот на бой. В ту же минуту корабль, к коему мы приблизились, ответил не менее мощным залпом, и началась артиллерийская дуэль: можно было подумать, что это встреча двух исконных и ярых врагов.
Мы поспешили выйти из-под обстрела и стали издали наблюдать за ходом сражения. Перестрелка длилась почти целый час, после чего два корабля с невиданною яростью сцепились вплотную. Моряки с подошедшего корабля, более удачливые, вернее сказать — более храбрые, взяли другой корабль на абордаж и в мгновение ока перебили находившихся на палубе — всех до одного человека. Покончив же с врагами, они стали хватать что поценней, и хотя на взгляд корсара особых ценностей тут не было, однако же для меня то были из сокровищ сокровища, ибо они первым делом схватили мою сестру, Сельвьяну, Леонсью и Клелию и тем обогатили свой корабль: они живо смекнули, что за такую красавицу, как Ауристела, они возьмут неслыханно огромный выкуп.
Я вознамерился подойти к победившему кораблю и начать переговоры с капитаном, однако ж последнее время счастье мое всецело зависело от направления ветра, так и тут: неожиданно подул ветер береговой, и корабль удалился. Так я лишен был возможности подойти к нему и предложить капитану непомерный выкуп, и нам оставалось лишь повернуть вспять без всякой надежды когда-либо вновь обрести утраченное. Между тем корсарский корабль шел по ветру, а потому мы не в состоянии были определить его курс; равным образом мы не имели понятия об его опознательных знаках, по коим можно было бы догадаться, кто они такие, эти победители; знай мы хотя бы, из какого они края, у нас была бы отдаленная надежда когда-нибудь свидеться с теми, кого они у нас отняли.
Коротко говоря, корабль скрылся в морской дали, а мы, убитые горем, выбившиеся из сил, вошли в устье речки, где нас ожидали на лодках все рыбаки.
Не знаю, сказать ли вам, сеньоры, одну вещь, а между тем я чувствую, что умолчать об этом нельзя: вселился в меня тогда некий дух, и хотя он и не преобразил меня, однако ж я ощутил в себе силы сверхчеловеческие. И вот вскочил я на корму и, крикнув рыбакам, чтобы они подошли поближе и со вниманием меня выслушали, обратился к ним с такою речью:
«Беду ни праздностью, ни ленью не поправишь. В душах трусливых нет места для счастья. Мы сами созидаем свою судьбу. Нет такого человека, который был бы не способен улучшить свое положение. Трус, хоть и родится богатым, обречен бедствовать, подобно нищенствующему скупцу. Все это, друзья мои, я говорю для того, чтобы подвигнуть и побудить вас улучшить ваш жребий: оставьте убогие ваши мрежи и утлые челны, ищите сокровищ, которые достигаются благородным трудом, — я называю благородным такой труд, который задается целями великими. Ежели землекоп в поте лица своего роет землю, а заработка ему едва хватает на кусок хлеба, славы же ему от того никакой, то почто не сменит он заступа на копье? Подумать только: ни зной, ни непогода ему не страшны, и добывает он не только пропитание, но и славу, возвышающую его над всеми людьми! Война — мачеха для трусов и родная мать для удальцов, награды же, на войне получаемые, это, если можно так выразиться, сверхнаграды. Итак, друзья мои, храбрые юноши, будем смотреть в оба за кораблем, увозящим сокровища, принадлежащие вашим родным, а для того сядем вон на тот корабль, что стоит недалеко от берега, — я уверен, что нам послало его само небо. Будем идти следом за тем кораблем! Превратимся в пиратов, но только не ради наживы, а дабы отбить незаконно присвоенное достояние. Морская служба всем нам знакома. Съестные припасы, а равно и все прочее, потребное для плавания, мы найдем на этом корабле: ведь победители увезли с собой только женщин, а больше ничего не тронули. Причиненная нам обида велика необычайно, однако стократ необычайнее представляющийся нам случай за нее отплатить. Следуйте же за мной! Я вас о том прошу, Карино и Солерсьо вас о том умоляют, а я знаю наверное, что в этом смелом походе они меня не оставят».
Не успел я договорить, как по всем лодкам пробежал шепот — рыбаки посовещались, а затем послышался громкий голос:
«Доблестный гость наш! Садись на корабль, будь нашим капитаном и нашим вождем, а мы все — за тобой!»
Скорое это и единодушное решение я счел за добрый знак, а чтобы заминка с исполнением благого моего намерения не дала рыбакам повода передумать, я поспешил отчалить, и тогда вслед за моей лодкой двинулось еще около сорока.
Я порешил с крайним тщанием учинить разведку: взойдя на корабль, я все как есть осмотрел, дабы установить, что здесь есть и чего недостает, и обнаружил, что все необходимое для плавания налицо. Рыбакам я сказал, чтобы никто из них не сходил на берег, — я опасался, как бы женские или детские слезы не принудили кого-либо из сподвижников моих отменить смелое свое решение.
Рыбаки повиновались; все они мысленно простились со своими родителями, женами и детьми. Случай маловероятный, но уж вы поверьте мне хотя бы из вежливости: никто из рыбаков не съездил на берег даже для того, чтобы взять про запас что-нибудь из одежды, — пустились в путь кто в чем был. Распределять между собою обязанности не стали: все поочередно должны были нести службу простых матросов и лоцманов, я же единогласно избран был капитаном. Затем, благословясь, принялся я за исполнение своих обязанностей, и первое, о чем я распорядился, это убрать трупы, оставшиеся после боя, и смыть кровь. Еще я распорядился собрать все оружие, как холодное, так равно и огнестрельное, а затем по своему выбору его роздал; Далее я высчитал, на сколько приблизительно дней нам должно хватить продовольствия.
Покончив с этими делами, я помолился богу о том, чтобы он не оставлял нас в пути и помог нам в осуществлении благого нашего начинания, а тотчас после молитвы подал команду поставить паруса, которые были все еще прикреплены к реям, и направить корабль по ветру, который, как я уже говорил, дул с берега, а затем мы бодро и смело, смело и уверенно пошли тем же курсом, каким, по нашим предположениям, шел корабль с похищенными девушками.
На этом, почтенные слушатели, я мог бы и остановиться, ибо кем только я вашему воображению ни являлся: и рыбаком и сватом, но пока милая сестра моя находилась при мне, я почитал себя за богача, после же того, как разбойники у меня ее похитили, я остался нищ, и, нищего, меня нимало не медля произвели в капитаны корабля, устремившегося за ними в погоню: воистину превратностям судьбы моей нет ни конца, ни предела.
— Довольно, довольно, друг Периандр! — воскликнул тут Арнальд. — Ты, как видно, способен без устали повествовать нам о своих злоключениях, нам же слушать о них больше невмочь — столь они многочисленны.
Периандр же ему на это сказал:
— Я, сеньор Арнальд, складочное место, куда сваливаются все напасти, всякому горю там место найдется, все сыплется на меня, хотя, впрочем, раз что цепь несчастных этих случаев в конце концов привела меня к сестре моей Ауристеле, то я уже почитаю их за случаи счастливые: коли беда не смертельна, то это еще не беда.
Тут вмешалась Трансила:
— Я этих ваших околичностей, Периандр, не разумею, однако не взыщите: уж мы-то строго с вас взыщем, если вы не исполните страстного нашего желания знать все случившиеся с вами происшествия: на мой взгляд, они могли бы дать пищу многим злым языкам, а равно и многим отравленным перьям. Мне странно было слышать о том, что вы — капитан морских разбойников, — согласитесь, что доблестные ваши рыбаки заслужили это название. И мне страх как хотелось бы знать, каков был первый совершенный вами подвиг и каково было первое ваше приключение.
— Завтра вечером, сеньора, я закончу рассказ свой, хотя до конца мне еще далеко, — отвечал Периандр.
Все уговорились на том, что завтра вечером они снова соберутся послушать Периандра, а пока что Периандр на этом прервал свою повесть.
Глава тринадцатая
Периандр рассказывает о необыкновенном событии, которое произошло с ним в море
К зачарованному Антоньо возвратилось здоровье, к Сенотье же вернулись нечистые помыслы, а с ними страх разлуки: надобно заметить, что безнадежно влюбленные, пока их предмет находится поблизости, все еще обманчивую питают надежду, — вот почему Сенотья старалась всеми способами, какие только изобретал изворотливый ее ум, задержать гостей на острове. И для того она опять начала внушать Поликарпу, что преступление убийцы-варвара нельзя оставлять безнаказанным: пусть даже, мол, король поступит с ним и не по всей строгости закона, а все-таки нужно взять его под стражу и как следует припугнуть, а уж потом пусть его помилует суд, как это уже бывало и в случаях более трудных.
Поликарп, однако ж, не послушался Сенотьи: он сказал, что поступить так с Антоньо значит оскорбить принца Арнальда, под чьим покровительством находится Антоньо, и огорчить возлюбленную его Ауристелу, которая любит Антоньо как родного брата; тем более, — добавил король, — что преступление это случайное, непреднамеренное, что это чистое несчастье, а что злого умысла у Антоньо не было; к тому же, дескать, убитого никому и не жаль — все, знавшие его, говорят в один голос, что это ему поделом, ибо большего клеветника, чем он, еще не видывал свет.
— Как же так, государь? — возразила Сенотья. — Ведь еще вчера у нас с тобой было условлено, что ты велишь взять Антоньо под стражу и через то удержишь Ауристелу, а нынче ты уже раздумал? Все уедут, она не вернется и ты станешь оплакивать свою нерешительность и недальновидность, но тогда уже слезами горю не поможешь, и воображение твое тогда уже не удержит тебя от ложного шага, который ты теперь намереваешься сделать единственно для того, чтобы прослыть милосердным. Ошибки, совершаемые влюбленным ради исполнения своей мечты, — это не ошибки, ибо это не его мечта и не он сам допускает эти ошибки, — им руководит любовь. Ты — король, а несправедливости и жестокости, совершаемые королем, именуются обыкновенно всего-навсего строгостями. Взяв юношу под стражу, ты поступишь по справедливости; выпустив же его, ты выкажешь свое милосердие: и в том и в другом случае ты докажешь, что название доброго короля дано тебе по заслугам.
Вот какие мысли внушала Поликарпу Сенотья; король же, оставшись один, долго размышлял, но так и не надумал, каким образом удержать Ауристелу, не обидев Арналъда, коего храбрости и могущества он имел все основания опасаться. Он все еще напрягал мысль, — а тем временем раздумывала и Синфороса, но только она, не отличаясь проницательностью и жестокостью Сенотьи, желала, чтобы Периандр поскорее уехал, ибо искренне верила в его возвращение, — когда наконец пришло время Периандру возобновить его рассказ, а продолжил он его следующим образом:
— Корабль мой по прихоти ветра летел как на крыльях, и никто из нас прихоти этой не противился: мы всецело положились на волю судьбы, как вдруг у нас на глазах с мачты упал матрос; однако ж, прежде чем достигнуть палубы, он повис на веревке, которая была обмотана вокруг его шеи. Я подскочил к нему и перерезал веревку, а иначе тут бы ему и смерть.
Он свалился на палубу замертво и еще около двух часов пробыл без сознания. Когда же он в конце концов опамятовался и я спросил его, отчего он впал в такое отчаяние, матрос мне ответил:
«У меня двое детей. Старшему четыре года, младшему три, а жене моей двадцать три года. Семья моя находится в обстоятельствах крайне стесненных, ибо я единственный ее кормилец. И вот сейчас залез я на мачту, посмотрел в ту сторону, где должен быть мой дом, и померещилось мне, будто детки мои, стоя на коленях и подняв ручонки, молят за меня бога и называют меня всякими ласковыми именами. А еще мне привиделась жена моя: она обливалась слезами и повторяла, что бессердечнее меня нет никого на свете. Картина эта с необычайною ясностью представилась моему воображению; у меня было полное впечатление, что то не грезы, а явь; от мысли же, что корабль уносит меня от них все дальше и дальше, уносит в даль неведомую, а что я, в сущности, не обязан, вернее — почти не обязан был пускаться в плавание, у меня помутился рассудок, отчаяние вложило мне в руки веревку, и, чтобы разом прервать все мучения, я обмотал ее вокруг шеи».
Все, кто слушал матроса, прониклись к нему жалостью и принялись утешать его: мы его уверяли, что скоро вернемся, богатые и счастливые. Боясь, как бы он вновь не задумал чего-нибудь худого, мы приставили к нему двух человек, — их заботам мы его и поручили. А чтобы его пример не заразил других рыбаков, я обратился к ним с речью и сказал:
«Самоубийство — худший вид трусости: если человек кончает с собой, это значит, что ему изменила твердость духа, помогающая нам терпеть наши горести, а между тем что может быть горше смерти? Но раз это так, то зачем же укорачивать себе жизнь? У живого человека все еще может поправиться и измениться к лучшему, у самоубийцы же страдания не только не стихают и не кончаются, но, напротив того, возобновляются и усиливаются. Говорю я это к тому, друзья, чтобы вас не омрачил случай с вашим впавшим в отчаяние товарищем. Мы только еще пустились в плавание, а мне уже внутренний голос говорит, что грядущее сулит нам и обещает множество счастливых случаев».
Тут все рыбаки предоставили одному из них право ответить за всех, и он сказал так:
«Доблестный капитан! Сколько бы мы заранее ни обдумывали какое-либо начинание, в нем всегда потом встретятся трудности непредвиденные. Ежели человек совершает славный подвиг, то своею победою он частично обязан своей предусмотрительности, частично — удаче, а нас уже на первых порах постигла удача; заключается она в том, что мы избрали тебя своим капитаном, и она служит нам верным залогом благополучного исхода, который ты нам предсказываешь. Пусть остаются одни наши жены, пусть остаются одни наши дети, пусть плачут престарелые наши родители, пусть они терпят лишения: если господь и водяных червей питает, то о людях он тем паче позаботится. Вели же, сеньор, поднять паруса, поставить вахтенных на марсы — может статься, впереди они завидят такое, что даст нам возможность доказать, что люди смелые, а не самонадеянные, вызвались служить под твоим началом».
Поблагодарив рыбаков за доверие, я скомандовал поднять паруса. Весь тот день мы шли без всяких приключений, а на рассвете следующего дня марсовый с грот-мачты громко крикнул: «Корабль! Корабль!» Мы спросили, каким курсом он идет и какой он величины. Марсовый ответил, что корабль такой же, как наш, и идет впереди нас.
«Внимание, друзья мои! — вскричал я. — Возьмите в руки оружие и, если это корсары, покажите им свою доблесть — ту самую доблесть, которая принудила вас оставить ваши сети».
Я скомандовал взять паруса на гитовы, и меньше чем через два часа мы различили, а затем и догнали корабль, сцепились с ним вплотную, и, не встречая сопротивления, туда спрыгнуло человек сорок моих моряков, однако им не пришлось обагрить свои мечи вражьей кровью, оттого что на корабле оказалось всего лишь несколько матросов и слуг. Мои рыбаки обегали весь корабль и, наконец, в одном из помещений обнаружили красивого мужчину и прехорошенькую женщину, коих шеи были просунуты на расстоянии почти двух локтей одна от другой в железный ошейник, а в соседнем помещении — лежащего на богато убранном ложе маститого старца, столь величественного, что все невольно прониклись к нему уважением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50