Клер, скрестив руки на груди, потирала плечи. Пальцы и колени у нее покраснели оттого, что она долго скребла щеткой пол.
— Как хорошо, — произнесла она, и взгляд ее растворился в пламени. — Мне не хотелось сюда возвращаться, но с тобой все по-другому. Теперь здесь все наше — только твое и мое.
Они решили вскипятить воды для кофе и съели немного патоки, намазав ее на ломтики серого хлеба, который нашелся в чемодане у Клер. Сладкий аромат вызвал у них головокружение. Изготовленная из свеклы, коричневого цвета патока забродила, ее вполне можно было использовать в качестве самогонного сырья. От этого «лакомства» перехватывало горло, и они долго не могли напиться, то и дело погружая в ведро погнутую жестяную кружку. Мать стала процеживать кофе сквозь старое, с забитыми ячейками ситечко, которое нехотя, капля за каплей пропускало бурую жидкость. Пламя снизу освещало ее лицо. Жюльен смотрел на Клер, а в голове его теснились образы ковбоев на привале посреди пампы. Ночь постепенно вступала в свои права, надвигаясь со стороны леса и дегтем заливая поля. Луны на небе не было, и лишь крохотный огонек костра бросал дрожащие отблески на фасад заброшенной усадьбы. Жюльен постарался представить, что испытывал дед, лишенный крова по вине злосчастной бомбы. Ярость? Отчаяние? Он остался здесь, не решаясь покинуть свою территорию, свой замок. Выброшенный на улицу волею судьбы, Адмирал вцепился в принадлежавший ему клочок земли мертвой хваткой. Он видел, как поля постепенно покрываются чертополохом, люцерной и клевером, и скручивал железную проволоку, чтобы расставлять силки в собственных владениях, точно какой-нибудь голодранец-браконьер. Жюльен нашел с десяток таких ловушек, приготовленных для кроликов. Возможно, благодаря им и выжил Адмирал, это он-то, кто раньше отправлялся на охоту не иначе как с двумя ружьями «парди» и таким запасом патронов, что ими можно было перестрелять войско янычар! Расставлял силки, как обыкновенный мужик, которому в любую минуту может продырявить задницу сельский полицейский!
— Пошли спать, — предложила мать. — Завтра прикинем, что еще нужно сделать, уберем овощи, что-нибудь посадим. Вас не учили в пансионе работать на приусадебном участке? Я ничего в этом не смыслю.
— Мне удалось прихватить книгу, — гордо сказал Жюльен. — В ней все написано. Справимся, не сомневайся.
Клер ласково потрепала его по голове. Несмотря на усталость и слегка осунувшееся лицо, мать показалась мальчику более привлекательной и молодой, чем накануне. Они не спеша, маленькими глотками, выпили кофе, показавшийся Жюльену, впервые попробовавшему его без молока, горьким, однако зная, что это излюбленный напиток ковбоев, мальчик не оставил в кружке ни капли.
После захода солнца с каждой минутой становилось холоднее, и они поспешили в хижину, где сразу же повалились на устроенную из соломы постель — одну на двоих. Жюльену показалось, что у него жар, но скорее всего он просто переутомился. Мальчику захотелось подольше насладиться блаженными мгновениями, но усталость не отпустила ему на это времени: едва успев как следует вытянуться, он тут же провалился в сон.
6
Жюльену снилось, что он живет в приморском городе, в котором свирепствует голод. Население его до того отощало, что напоминало ходячие скелеты с запавшими глазницами и выпирающими ребрами. Однако неподалеку от берега, в бухте, на якоре стоит корабль, трюмы которого ломятся от запасов съестного. Но никто, увы, не может туда проникнуть, поскольку судно на карантине, о чем предупреждает развевающийся на грот-мачте флаг. Это крепкий, округлой формы галеон, просевший под тяжестью всевозможных продуктов, сухарей и рома. Обезумевший от отчаяния народ собрался на берегу, не сводя глаз с мирно покачивающегося на волнах судна, а Жюльен, завернутый в дырявое одеяло, — в первых рядах, у самой кромки воды. Толпа толкает его в спину, побуждая броситься в море и плыть к кораблю. Всего-то и нужно — проникнуть в трюм через один из портиков… Женщины обзывают его трусом, протягивая к нему заходящихся в голодном крике младенцев. Неужели он обречет их на мучительную смерть? Неужели ничего не сделает для них? Почему медлит, чего ждет? Ведь он самый молодой из них, сильный, пусть добудет хоть один окорок, или немного сушеного мяса, или трески… Жалобные голоса, требующие пищи, сливаются в мощный гул, напоминающий церковное пение. Жюльен затыкает уши, но женщины вопят все громче, все неистовее.
Он проснулся внезапно, как от толчка, осознав, что уже не меньше пяти утра и где-то вдалеке поет петух, не иначе как на ферме Горжю, по ту сторону леса, прозванного Разбойничьим, потому что в былые времена он служил убежищем для разбойников с большой дороги, которые подстерегали беспечных путников. Жюльен приподнял голову. Ночью, оказывается, он полностью зарылся в солому, и только лицо оставалось на поверхности душистого, хрустящего моря. Клер тоже была полностью погребена, в волосах ее застряло множество сухих травинок.
Поднявшись, он поежился, всем телом ощущая прохладу раннего утра. К счастью, в пансионе мальчик привык к неотапливаемым коридорам, ледяным классам и никогда не жаловался, поскольку всегда считал, что его долг — поскорее закалиться для будущей жизни, в которой он станет единственной опорой Клер. Он вышел из хижины и направился к колодцу. Вороны, как бессменные часовые, по-прежнему стерегли заросшее сорняками поле за колючей проволокой. В их движениях было что-то механическое, напоминающее жестяных птиц, выставленных в витрине магазина игрушек, синеватые клювы отливали металлом. Они как по команде повернули головы в сторону Жюльена, уставясь на него глазами-пуговичками, в которых читалось: «Ну что, приятель, здесь мы — у себя. Посмотрим, что будет с тем, кто осмелится нас побеспокоить!»
Жюльену захотелось запустить в птиц камнем, но он этого не сделал из страха задеть мину. Он мало что о них знал и боялся взрыва. Стараясь производить как можно меньше шума, мальчик достал ведро воды. Сразу же заныли натруженные мускулы, он поморщился, потом снял рубашку, встряхнул ее, чтобы слетели травинки, и плеснул немного воды на лицо и грудь. Сопротивляясь противному ознобу, Жюльен стал думать об охотниках Аляски, которым для умывания приходилось пробивать лунку прикладом ружья, стоя на коленях возле огромного ледяного озера.
Мальчику нравился окружавший его безбрежный простор и нравилась тишина. Только небо, ветер, лес, а чуть дальше — море. Невольно приходит мысль, что ты один на всем белом свете. Сутолока городов, война, кинотеатры, кафе, автомобили, велотакси, сигналы воздушной тревоги, бомбоубежища, очереди у продуктовых магазинов — все становится далеким, нереальным.
Громко чихнув, Жюльен в то же мгновение услышал приглушенный смешок, доносившийся из зарослей кустарника. Смешок, в котором сквозило что-то недоброе, заставившее мальчика вспомнить о лесной нечисти из сказок — фавнах и леших. Он насторожился: так смеяться мог лишь единственный человек на свете — Этьен по прозвищу Рубанок, сын скотобойщика, его бывший товарищ по играм, друг детства. Смех Рубанка забыть было невозможно. Да и мать наверняка не забыла — она не любила паренька, его нагловатую веселость с оттенком презрения. Никогда не одобряла она их дружбы и с первых же дней старалась предостеречь сына:
— Держи с ним ухо востро, он обязательно будет подбивать тебя на всякие глупости. Есть в этом малом что-то отталкивающее. Не могу избавиться от ощущения, что за его ухмылкой скрывается желание укусить побольнее. Недаром в народе говорят: «Если собака показывает зубы — берегись!»
Но Жюльен тогда не понимал материнских опасений. Рубанок был отличным товарищем, он знал места в лесу, где в норках прячутся веселые гномы, он слышал, что повозка с путешествующим Анку проехала в сторону Бретани, чтобы собрать на ее землях щедрый урожай мертвецов. Небылицы он плел с самым серьезным видом, уверяя Жюльена, что нечего, мол, бояться, пока он находится под защитой приятеля.
Боже, как давно это было!
Мальчик надел рубашку и пятерней пригладил волосы. Со стороны леса вновь раздался смех, на сей раз более громкий — одновременно зазывный и ядовитый, знак приязни и пренебрежения. Теперь уж сомнений не осталось — смех принадлежал Рубанку. При рождении ему дали имя Этьен, но, оставленное без употребления, оно в конце концов позабылось. Для всех он был Рубанком, сыном Горжю — бывшего работника скотобойни, который себя именовал не иначе как Королем маски Брюно.
Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного — узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, — оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.
Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько раз он застегивал зловещий реквизит на голове собственного сына, дабы научить его послушанию. Ручищи у Горжю были мускулистые, ладони огромные, как у каменотеса, он легко, с трех ударов молотом, полностью вгонял в землю кол. С сыном он обращался грубо, но тот не держал на отца зла, а воспринимал все как должное.
Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, — тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев — ему были известны все его тайны.
Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах — две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…
Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, — словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.
Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое — толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.
— Вернулся, значит? — произнес Рубанок. — Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.
— Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? — поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.
Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений — таково неписаное правило.
— В этой гриб-трутовик, — снизошел до объяснений Рубанок, — счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй — конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура — я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.
Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.
— Несет от тебя, как от парикмахера, — захихикал парень. — Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?
Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?
— Какого черта вы сюда вернулись? — выпалил вдруг Рубанок, словно ему пришлось долго сдерживаться, прежде чем заговорить о главном. — Здесь вам не место. Вы с матерью городские и никогда не привыкнете к нашей жизни. Старик Шарль — да! Тот был слеплен из другого теста. Хотя и мерзавец, но настоящий сеньор. И я таким же стану: заведу себе блестящие сапоги и буду всеми командовать!
Сбросив с плеч котомки, Рубанок провел ладонью по щекам. Жюльен подумал, что сделано это намеренно: показать начинающую отрастать щетину — вот, мол, как она поскрипывает, если провести против шерсти.
— Жалко мне вас, — покачал головой парень. — Вчера я наблюдал, как вы хозяйствовали. Сожгли матрасы, глупее ничего придумать нельзя! Да вы локти будете кусать зимой, когда не останется соломы. На что надеетесь? Заняться землей? На это не рассчитывайте — поля заминированы от края до края. Я спрятался в дупле дерева, когда немцы закапывали мины, и все видел. Если не хочешь расстаться с головой, не вздумай и соваться за колючую проволоку. Существует много разновидностей мин. Взять хотя бы мины индивидуального пользования — противопехотные, величиной с консервную банку. Они начинены шрапнелью — немцы предпочитают их всем остальным. Когда они в земле, наружу торчат лишь два крохотных усика, не больше кошачьих. Но достаточно давления в три килограмма, чтобы произошел взрыв — выскакивают из земли, точно в заднице у них пружина, подпрыгивают на высоту человеческого роста и только тогда взрываются, выплевывая кучу металлических шариков, которые делают из тебя решето. Мне это объяснил сельский полицейский. Вроде как тебя расстреливают свинцовыми пульками величиной с булавочную головку. Сколько животных перебило, если б ты знал! Собак, лисиц, кабанов… И коров. Три килограмма — это же почти ничего. Разве что для птиц они не опасны.
Рубанок выдержал паузу, оценивая впечатление, произведенное его словами, однако Жюльен оставался бесстрастным. И все-таки мальчик не удержался, скосил глаза на Воронье поле, словно мог разглядеть вдалеке «кошачьи усики», о которых поведал ему друг детства.
— И это еще не все, — продолжал тот. — Немцы боялись приземления английских «лизандеров» и зарыли там же противотанковые мины, содержащие до десяти фунтов тринитротолуола и реагирующие на вес свыше ста шестидесяти килограммов. Они предназначены для военной техники. Можешь наступать на них сколько захочешь — риска никакого, а вот буренку разорвет надвое — голова отдельно, задница отдельно!
Рубанок издал неприятный глухой смешок, словно эта картина его забавляла. Глаза парня сверкали. Жюльен почувствовал, что бывший приятель рад покрасоваться перед ним знанием таких сугубо мужских вещей.
— Кажется, у них имеются даже деревянные мины, — прибавил Рубанок, напуская на себя таинственный вид. — Это уж полное свинство! Новое изобретение немцев, чтобы их невозможно было обнаружить миноискателями. Механизм — из стекла и керамики. Тут уж веса человека как раз достаточно. Чуешь, какая работа? И что ты собираешься со всем этим делать? Поля ваши накрылись. Придется ждать окончания войны, чтобы их разминировать, да и то вряд ли саперы займутся ими в первую очередь — будут объекты и поважнее. Они и гроша ломаного не стоят, ваши поля… Тот, кто их купит, рискует собственной шкурой.
Продолжая исподлобья смотреть на Жюльена, Рубанок, чтобы не оставлять руки без дела, достал из кармана перочинный ножик и принялся затачивать лезвие о булыжник, производя отвратительный скрежет. От камня запахло гарью. В этот момент Жюльен, находившийся на склоне холма, посмотрел вниз и увидел, что из дома вышла мать. Она зябко потирала плечи и вертела головой во все стороны, явно недоумевая, куда мог подеваться сын. Клер казалась не на шутку обеспокоенной, и мальчик стал молить Бога, чтобы она не принялась его звать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Как хорошо, — произнесла она, и взгляд ее растворился в пламени. — Мне не хотелось сюда возвращаться, но с тобой все по-другому. Теперь здесь все наше — только твое и мое.
Они решили вскипятить воды для кофе и съели немного патоки, намазав ее на ломтики серого хлеба, который нашелся в чемодане у Клер. Сладкий аромат вызвал у них головокружение. Изготовленная из свеклы, коричневого цвета патока забродила, ее вполне можно было использовать в качестве самогонного сырья. От этого «лакомства» перехватывало горло, и они долго не могли напиться, то и дело погружая в ведро погнутую жестяную кружку. Мать стала процеживать кофе сквозь старое, с забитыми ячейками ситечко, которое нехотя, капля за каплей пропускало бурую жидкость. Пламя снизу освещало ее лицо. Жюльен смотрел на Клер, а в голове его теснились образы ковбоев на привале посреди пампы. Ночь постепенно вступала в свои права, надвигаясь со стороны леса и дегтем заливая поля. Луны на небе не было, и лишь крохотный огонек костра бросал дрожащие отблески на фасад заброшенной усадьбы. Жюльен постарался представить, что испытывал дед, лишенный крова по вине злосчастной бомбы. Ярость? Отчаяние? Он остался здесь, не решаясь покинуть свою территорию, свой замок. Выброшенный на улицу волею судьбы, Адмирал вцепился в принадлежавший ему клочок земли мертвой хваткой. Он видел, как поля постепенно покрываются чертополохом, люцерной и клевером, и скручивал железную проволоку, чтобы расставлять силки в собственных владениях, точно какой-нибудь голодранец-браконьер. Жюльен нашел с десяток таких ловушек, приготовленных для кроликов. Возможно, благодаря им и выжил Адмирал, это он-то, кто раньше отправлялся на охоту не иначе как с двумя ружьями «парди» и таким запасом патронов, что ими можно было перестрелять войско янычар! Расставлял силки, как обыкновенный мужик, которому в любую минуту может продырявить задницу сельский полицейский!
— Пошли спать, — предложила мать. — Завтра прикинем, что еще нужно сделать, уберем овощи, что-нибудь посадим. Вас не учили в пансионе работать на приусадебном участке? Я ничего в этом не смыслю.
— Мне удалось прихватить книгу, — гордо сказал Жюльен. — В ней все написано. Справимся, не сомневайся.
Клер ласково потрепала его по голове. Несмотря на усталость и слегка осунувшееся лицо, мать показалась мальчику более привлекательной и молодой, чем накануне. Они не спеша, маленькими глотками, выпили кофе, показавшийся Жюльену, впервые попробовавшему его без молока, горьким, однако зная, что это излюбленный напиток ковбоев, мальчик не оставил в кружке ни капли.
После захода солнца с каждой минутой становилось холоднее, и они поспешили в хижину, где сразу же повалились на устроенную из соломы постель — одну на двоих. Жюльену показалось, что у него жар, но скорее всего он просто переутомился. Мальчику захотелось подольше насладиться блаженными мгновениями, но усталость не отпустила ему на это времени: едва успев как следует вытянуться, он тут же провалился в сон.
6
Жюльену снилось, что он живет в приморском городе, в котором свирепствует голод. Население его до того отощало, что напоминало ходячие скелеты с запавшими глазницами и выпирающими ребрами. Однако неподалеку от берега, в бухте, на якоре стоит корабль, трюмы которого ломятся от запасов съестного. Но никто, увы, не может туда проникнуть, поскольку судно на карантине, о чем предупреждает развевающийся на грот-мачте флаг. Это крепкий, округлой формы галеон, просевший под тяжестью всевозможных продуктов, сухарей и рома. Обезумевший от отчаяния народ собрался на берегу, не сводя глаз с мирно покачивающегося на волнах судна, а Жюльен, завернутый в дырявое одеяло, — в первых рядах, у самой кромки воды. Толпа толкает его в спину, побуждая броситься в море и плыть к кораблю. Всего-то и нужно — проникнуть в трюм через один из портиков… Женщины обзывают его трусом, протягивая к нему заходящихся в голодном крике младенцев. Неужели он обречет их на мучительную смерть? Неужели ничего не сделает для них? Почему медлит, чего ждет? Ведь он самый молодой из них, сильный, пусть добудет хоть один окорок, или немного сушеного мяса, или трески… Жалобные голоса, требующие пищи, сливаются в мощный гул, напоминающий церковное пение. Жюльен затыкает уши, но женщины вопят все громче, все неистовее.
Он проснулся внезапно, как от толчка, осознав, что уже не меньше пяти утра и где-то вдалеке поет петух, не иначе как на ферме Горжю, по ту сторону леса, прозванного Разбойничьим, потому что в былые времена он служил убежищем для разбойников с большой дороги, которые подстерегали беспечных путников. Жюльен приподнял голову. Ночью, оказывается, он полностью зарылся в солому, и только лицо оставалось на поверхности душистого, хрустящего моря. Клер тоже была полностью погребена, в волосах ее застряло множество сухих травинок.
Поднявшись, он поежился, всем телом ощущая прохладу раннего утра. К счастью, в пансионе мальчик привык к неотапливаемым коридорам, ледяным классам и никогда не жаловался, поскольку всегда считал, что его долг — поскорее закалиться для будущей жизни, в которой он станет единственной опорой Клер. Он вышел из хижины и направился к колодцу. Вороны, как бессменные часовые, по-прежнему стерегли заросшее сорняками поле за колючей проволокой. В их движениях было что-то механическое, напоминающее жестяных птиц, выставленных в витрине магазина игрушек, синеватые клювы отливали металлом. Они как по команде повернули головы в сторону Жюльена, уставясь на него глазами-пуговичками, в которых читалось: «Ну что, приятель, здесь мы — у себя. Посмотрим, что будет с тем, кто осмелится нас побеспокоить!»
Жюльену захотелось запустить в птиц камнем, но он этого не сделал из страха задеть мину. Он мало что о них знал и боялся взрыва. Стараясь производить как можно меньше шума, мальчик достал ведро воды. Сразу же заныли натруженные мускулы, он поморщился, потом снял рубашку, встряхнул ее, чтобы слетели травинки, и плеснул немного воды на лицо и грудь. Сопротивляясь противному ознобу, Жюльен стал думать об охотниках Аляски, которым для умывания приходилось пробивать лунку прикладом ружья, стоя на коленях возле огромного ледяного озера.
Мальчику нравился окружавший его безбрежный простор и нравилась тишина. Только небо, ветер, лес, а чуть дальше — море. Невольно приходит мысль, что ты один на всем белом свете. Сутолока городов, война, кинотеатры, кафе, автомобили, велотакси, сигналы воздушной тревоги, бомбоубежища, очереди у продуктовых магазинов — все становится далеким, нереальным.
Громко чихнув, Жюльен в то же мгновение услышал приглушенный смешок, доносившийся из зарослей кустарника. Смешок, в котором сквозило что-то недоброе, заставившее мальчика вспомнить о лесной нечисти из сказок — фавнах и леших. Он насторожился: так смеяться мог лишь единственный человек на свете — Этьен по прозвищу Рубанок, сын скотобойщика, его бывший товарищ по играм, друг детства. Смех Рубанка забыть было невозможно. Да и мать наверняка не забыла — она не любила паренька, его нагловатую веселость с оттенком презрения. Никогда не одобряла она их дружбы и с первых же дней старалась предостеречь сына:
— Держи с ним ухо востро, он обязательно будет подбивать тебя на всякие глупости. Есть в этом малом что-то отталкивающее. Не могу избавиться от ощущения, что за его ухмылкой скрывается желание укусить побольнее. Недаром в народе говорят: «Если собака показывает зубы — берегись!»
Но Жюльен тогда не понимал материнских опасений. Рубанок был отличным товарищем, он знал места в лесу, где в норках прячутся веселые гномы, он слышал, что повозка с путешествующим Анку проехала в сторону Бретани, чтобы собрать на ее землях щедрый урожай мертвецов. Небылицы он плел с самым серьезным видом, уверяя Жюльена, что нечего, мол, бояться, пока он находится под защитой приятеля.
Боже, как давно это было!
Мальчик надел рубашку и пятерней пригладил волосы. Со стороны леса вновь раздался смех, на сей раз более громкий — одновременно зазывный и ядовитый, знак приязни и пренебрежения. Теперь уж сомнений не осталось — смех принадлежал Рубанку. При рождении ему дали имя Этьен, но, оставленное без употребления, оно в конце концов позабылось. Для всех он был Рубанком, сыном Горжю — бывшего работника скотобойни, который себя именовал не иначе как Королем маски Брюно.
Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного — узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, — оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.
Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько раз он застегивал зловещий реквизит на голове собственного сына, дабы научить его послушанию. Ручищи у Горжю были мускулистые, ладони огромные, как у каменотеса, он легко, с трех ударов молотом, полностью вгонял в землю кол. С сыном он обращался грубо, но тот не держал на отца зла, а воспринимал все как должное.
Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, — тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев — ему были известны все его тайны.
Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах — две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…
Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, — словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.
Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое — толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.
— Вернулся, значит? — произнес Рубанок. — Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.
— Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? — поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.
Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений — таково неписаное правило.
— В этой гриб-трутовик, — снизошел до объяснений Рубанок, — счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй — конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура — я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.
Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.
— Несет от тебя, как от парикмахера, — захихикал парень. — Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?
Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?
— Какого черта вы сюда вернулись? — выпалил вдруг Рубанок, словно ему пришлось долго сдерживаться, прежде чем заговорить о главном. — Здесь вам не место. Вы с матерью городские и никогда не привыкнете к нашей жизни. Старик Шарль — да! Тот был слеплен из другого теста. Хотя и мерзавец, но настоящий сеньор. И я таким же стану: заведу себе блестящие сапоги и буду всеми командовать!
Сбросив с плеч котомки, Рубанок провел ладонью по щекам. Жюльен подумал, что сделано это намеренно: показать начинающую отрастать щетину — вот, мол, как она поскрипывает, если провести против шерсти.
— Жалко мне вас, — покачал головой парень. — Вчера я наблюдал, как вы хозяйствовали. Сожгли матрасы, глупее ничего придумать нельзя! Да вы локти будете кусать зимой, когда не останется соломы. На что надеетесь? Заняться землей? На это не рассчитывайте — поля заминированы от края до края. Я спрятался в дупле дерева, когда немцы закапывали мины, и все видел. Если не хочешь расстаться с головой, не вздумай и соваться за колючую проволоку. Существует много разновидностей мин. Взять хотя бы мины индивидуального пользования — противопехотные, величиной с консервную банку. Они начинены шрапнелью — немцы предпочитают их всем остальным. Когда они в земле, наружу торчат лишь два крохотных усика, не больше кошачьих. Но достаточно давления в три килограмма, чтобы произошел взрыв — выскакивают из земли, точно в заднице у них пружина, подпрыгивают на высоту человеческого роста и только тогда взрываются, выплевывая кучу металлических шариков, которые делают из тебя решето. Мне это объяснил сельский полицейский. Вроде как тебя расстреливают свинцовыми пульками величиной с булавочную головку. Сколько животных перебило, если б ты знал! Собак, лисиц, кабанов… И коров. Три килограмма — это же почти ничего. Разве что для птиц они не опасны.
Рубанок выдержал паузу, оценивая впечатление, произведенное его словами, однако Жюльен оставался бесстрастным. И все-таки мальчик не удержался, скосил глаза на Воронье поле, словно мог разглядеть вдалеке «кошачьи усики», о которых поведал ему друг детства.
— И это еще не все, — продолжал тот. — Немцы боялись приземления английских «лизандеров» и зарыли там же противотанковые мины, содержащие до десяти фунтов тринитротолуола и реагирующие на вес свыше ста шестидесяти килограммов. Они предназначены для военной техники. Можешь наступать на них сколько захочешь — риска никакого, а вот буренку разорвет надвое — голова отдельно, задница отдельно!
Рубанок издал неприятный глухой смешок, словно эта картина его забавляла. Глаза парня сверкали. Жюльен почувствовал, что бывший приятель рад покрасоваться перед ним знанием таких сугубо мужских вещей.
— Кажется, у них имеются даже деревянные мины, — прибавил Рубанок, напуская на себя таинственный вид. — Это уж полное свинство! Новое изобретение немцев, чтобы их невозможно было обнаружить миноискателями. Механизм — из стекла и керамики. Тут уж веса человека как раз достаточно. Чуешь, какая работа? И что ты собираешься со всем этим делать? Поля ваши накрылись. Придется ждать окончания войны, чтобы их разминировать, да и то вряд ли саперы займутся ими в первую очередь — будут объекты и поважнее. Они и гроша ломаного не стоят, ваши поля… Тот, кто их купит, рискует собственной шкурой.
Продолжая исподлобья смотреть на Жюльена, Рубанок, чтобы не оставлять руки без дела, достал из кармана перочинный ножик и принялся затачивать лезвие о булыжник, производя отвратительный скрежет. От камня запахло гарью. В этот момент Жюльен, находившийся на склоне холма, посмотрел вниз и увидел, что из дома вышла мать. Она зябко потирала плечи и вертела головой во все стороны, явно недоумевая, куда мог подеваться сын. Клер казалась не на шутку обеспокоенной, и мальчик стал молить Бога, чтобы она не принялась его звать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36