Калугин клялся, что удостоверение ему удалось сохранить в плену и в штабе Власова находясь, — еще одна версия!
История темная, лжи намешано предостаточно, документы врут, одинаково достоверным выглядит и арест Калугина патрулем АК с препровождением его в штаб округа, и самостоятельный, инициативный приход Калугина в штаб. В такой же неопределенности колеблется ответ на вопрос: так чья же все-таки рука двигала пешки в политических игрищах того времени? Уж не Черный ли послал Александрина в АК на разведку? Или заметавшийся Калугин решил услужать всем и всякому? В чем фарс и в чем трагедия? Не дьявольский ли это расчет советской разведки, пославшей Калугина на заклание, чтоб тот проторил дорожку истинному связнику, капитану Советской армии Ивану Колосу? Кто был автором шифровки? В ней, кстати, указывались пункты сброса оружия и продовольствия, известные только верхушке АК, которая считала Калугина своей собственностью и оттирала АЛ от связи с ним, сама же козырной картой выбрасывала фамилию капитана. Премьер Миколайчик все еще толкался в Москве, известия из Варшавы получал в английском посольстве, при очередной встрече со Сталиным вновь упомянул о Калугине, а через два дня уже Молотов в беседе с Гарриманом, послом США, заявил, что советское руководство до сих пор не может понять, кто такой Калугин.
А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.
Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».
29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.
Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.
Много чего написано, много чего наговорено о человеке, само появление которого в Варшаве обросло легендами, версиями, фактами и сомнительными свидетельствами, чему способствовал сам Калугин, весьма туманно объяснявший причину своего приезда в Варшаву, еще более неопределенны первоисточники. Арестованный Калугин в дневнике штаба округа вдруг объявляется парашютистом, сброшенным для связи с большевистскими отрядами и для сотрудничества. Коморовский же в мемуарах отрицает факт ареста и пишет, что Калугин сам добивался встречи с руководством АК. Позднее в разных вариантах эта идея парашютиста да еще и радиста в придачу получит развитие. 5 августа происходит встреча Калугина с офицерами штаба 7-го округа. Итог встречи — та самая шифрограмма, которой потом размахивали, как знаменем, польские офицеры, восстание провалившие и обрекшие Варшаву на героическое и безнадежное сопротивление.
Что же произошло на этой встрече в штабе 7-го округа? Как уломали бывшего советского капитана-артиллериста, военнопленного, предавшего Родину, и власовца подписаться под шифровкой, адресованной одному из трех властителей земного шара? Он что — спятил?
Не спятил, не свихнулся. Тут уже психология, тут характер, здесь нечто в Калугине, проявившее себя именно в контактах с польскими офицерами из Армии Крайовой, преданной идеям Польши, вымышленной ими страны, мифической, но и настоящей, настрадавшейся от унижений и живучей потому, что всегда врагом такой Польши была Россия, проклинаемая из века в век. Культура и быт самого шляхетства не могли не создать особый, присущий только Польше офицерский корпус, касту преимущественно заносчивых и малограмотных людей, щеголявших атрибутами кастовости да именами знаменитых сородичей. Сентябрьское поражение 1939 года мало чему научило их, нетленным оставался дух кондового шляхетства, выраженный как-то одним генералом: «Мы Польшу отвоевали саблями и саблями ее защитим». Уже в эмиграции они под надзором французов меняли президентов, в какой-то мере они повинны в разгроме Франции, ибо для французов война с Гитлером была поначалу не защитою их собственного государства, а — из-за зловредной политики Польши — спасением чуждого галлам Гданьска. Изысканно-хамское поведение офицерства, его пренебрежение к силе как немецких, так и советских войск покоилось на польском воинском духе и твердом убеждении: Варшавская школа подхорунжих выше любой военной академии — что в Германии, что в СССР, а уж Центральная пехотная школа в Рембертове — истинная Академия Генерального штаба, лучшая в мире.
Шляхетская гордыня эта, дух кастового офицерства так стойки, что бесполезно укорять ими поляков, увещевать или доказывать цифрами и фактами изъяны их группового или общественного сознания. Гордыня и дух — это вера, а она тем крепче, чем внушительнее опровергающие веру доводы разума.
И когда Калугин соприкоснулся с офицерами АК, когда встретился с комендантом Варшавы Нуртом (он же полковник Хрусьцель, он же Монтер), то, пожалуй, ужаснулся. Перед ним были — враги! Он впервые ощутил себя изгоем, человеком без Родины. Да, попал в плен, вытерпел муки, но ведь сам статус военнопленного обязывал терпеть. Оказался в штабе Власова, но там-то — сотоварищи, друзья по несчастью. Общался с немецкими офицерами, никогда с ними на равных не бывая, — но ведь и с этим смириться можно, те все-таки — победители. Завязал подобие дружбы с членами польской компартии и офицерами Армии Людовой — ну, а как же иначе, братья по оружию, тянувшиеся причем к СССР. Об отряде Черного и говорить не стоит, все понятно, там — свои.
Маленькое отступление… Эти громко именуемые разведывательно-диверсионными отряды, ГРУ подчинявшиеся, мало кого к себе подпускали, но уж использовали случайных людей полноценно, на всю катушку. Болтавшийся между Германией и Польшей офицер РОА, почему-то так никем и не задержанный, не мог не внушать Черному подозрений, и чтоб избавиться от нежелательного свидетеля, Калугина могли послать в Варшаву с неопределенным заданием. («Ну ты там посмотри, Костя, что и как в этой Варшаве, разберись на месте и действуй по обстановке…») Если так и случилось, то все поведение Калугина в Варшаве — эксцесс исполнителя. Желающим пристально изучить такой вариант событий следовало бы поразмышлять над судьбой подполковника Сочкаря (Владимира), которого Калугин телеграммой вытащил из Кенигсберга и передал полякам для дальнейшего использования. Где он, этот Владимир?
Но при всех контактах с власовцами, немцами, поляками коммунистами Калугин держался уверенно, был он из породы людей, что всегда поднимают себя — манерами, поведением, одеждой, тоном разговоров — на ступеньку выше той, на которой по ситуации обязаны находиться. И чаще всего — на этой ступеньке они утверждаются, проникаясь уважением к себе. А это уже метод самозащиты, легкий панцирь, от которого отскакивают вредящие таким людям слова, взгляды, а подчас и пули.
Таким был Калугин от природы. И вдруг — незнакомое общество, офицеры Армии Крайовой, все в форме довоенного образца, увешанные орденами, в конфедератках, напоминавших советскому человеку «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…», — эти чванливые, спесивые, презирающие русских, ненавидящие СССР вояки не пытались при нем скрывать приличия ради отвращения к русским и советским людям, эти не раз битые офицеры открыто, в лоб издевались над ним. И Калугин, себя защищая, вынужден был не на одну ступеньку поднимать себя, а много выше. Опорой могли стать Родина, СССР и вождь ее, ужас наводивший на этих поляков. И полетела шифрограмма Сталину, и пошла гулять фамилия Калугина по миру. Не одну неделю общался он с офицерьем этим, при любом случае подчеркивая: он — из СССР, где власть народа, где все хорошо, а приставленная к нему ищейка Хильда (имя дамы под вуалью этого псевдонима установить не удалось) ловила каждое слово советского дикаря для подробнейшего отчета о его антипольской деятельности.
И вот что любопытно. Сам Калугин быстренько понял, что АК спекулирует им, и начал жестко открещиваться от навязанной ему миссии связника. Все вовлеченные в интригу с ним офицеры отмечали необычную прямолинейность Калугина, его типично русскую открытость — отмечали, тут же фиксируя в уме: ох и хитер же этот русский, то-ончайшую игру ведет!
Таков он был — и поневоле возникает вопрос: да откуда же он взялся, из чего возник, почему именно в его обличье материализовался фантом, которым морочили себе головы поляки, с тоской и надеждой взирая на восток, чтоб увидеть летящие оттуда самолеты, и напрягая уши, чтобы услышать гром советской артиллерии да грохот танковых корпусов. Генерала Банова (Черного) поляки после войны спрашивали, действительно ли в его отряде состоял капитан Калугин, — ответа Варшава не получила и получить не могла. Любой ответ граничил с выдачей государственной тайны и крушением всей советской версии восстания — это раз. Во-вторых же — что мог генерал предъявить в доказательство своих слов? История любой войны — грандиозная ложь, которая складывается из оголенных до отвращения микроправд, и всякое уточнение деталей приводит к еще большему размыванию смыслов.
Так откуда же берутся эти живчики, оплодотворяющие лоно истории? Они ей остро нужны — как интригующая оговорка в речи политического деятеля, как ляп в классическом романе, над происхождением которого веками бьются знатоки; они же громко восхищаются, превознося как бы случайный мазок кисти на полотне, делающий картину незабываемой. Как и кем из невзначай подобранного коровяка лепятся величественные фигуры воинов и мыслителей?
Бой, восстание (да любой процесс, система, жизнь, бытие вообще) всегда находятся в неуравновешенном состоянии, оно-то и стремится стать устойчивым, и чем сложнее система, тем большее число вариантов предлагается ей для скачка в успокоение. А какой именно вариант предпочтется — вот тут система замирает, «зависает» в точке так называемой бифуркации, колышется, чтоб свалиться в новое состояние — непредсказуемо, наугад и безвозвратно, чтоб обрести новые свойства, обладая всеми предыдущими. И шальная пуля превращается в прицельную.
Таким человеком — мазком кисти, завершающим росчерком пера — стал Константин Калугин.
В нем, Калугине Константине Андреевиче, соединились, сошлись и в него въелись, впитались все присущие среднестатистическому мужчине черты того более чем смутного времени, того ареала обитания людских масс в клубке войны. Он был русским, каких полно в Польше 1941-1944 годов. Он был офицером, представителем среднего командного звена многих армий — и власовской РОА, и германского вермахта («двуйка» пришла к выводу, что Калугин — немецкий агент); и Красной армии, поскольку формально состоял еще в ней: из списков ее не исключен ведь был! И приказы Армии Людовой исполнял! Да, он был там и там, но в то же время не был ни в одной из этих армий. Он мог быть посланцем Москвы, но та могла обоснованно предположить, что некий Калугин состоит на службе той же «двуйки» или Интеллидженс сервис. Его и в самом деле могли сбросить с парашютом 15 июля под Варшавой в предвидении скорого восстания; он, по всем не поддающимся проверке фактам, мог ничего не знать о восстании и никакого отношения к Москве не иметь, хотя, по докладу Коморовского, испытывал сложности со связью, каких-то радиоэлементов не хватало. Он в подтверждение того, кто он есть, показывал удостоверения личности офицера армий всех стран, которые могли и желали бы внедрить своего человека в стан поджигателей уже пылавшей Варшавы.
В себя вобрав все то, что было в Польше того времени, обладая всеми свойствами среды, Калугин отличался от многих людей качеством, которое и выделило его из всех подобных ему, и качество это было: его ждали, в нужный час он попал в нужное место. Он оказался, как ныне говорят, востребованным. А то, что все говоримое о нем неопределенно, на грани вымысла и недостоверного факта, так это вовсе не от недостатка сведений о нем. Он менялся от минуты к минуте, потому что на него смотрели разные глаза, он мог казаться трусливым и бесстрашным, болтуном и молчуном, он был и Ноздревым, и Хлестаковым, и Наполеоном на Аркольском мосту. Человек тысячи раз в день совершает маленькие погони за буйволом, и вникание в поведенческие механизмы уничтожает смысл самой погони. На взаимодействия молекул нравы каждого атома не влияют, ежесекундно и постоянно происходят крохотные скачки человека от одного состояния к другому, и о Калугине можно сказать: он — человек бифуркации.
«После этого — вовсе не по причине этого» — таково еще римлянами установленное правило, но от Рима же и до наших дней оно будет нарушаться в угоду моменту.
В точке бифуркации пребывало Варшавское восстание, поднятое Армией Крайовой, — и стало восстанием народа на другом этапе, сюжет его украсился интригой, от которой ответвилась интрижка — с появлением Калугина, непредсказуемого, смутного, и н о г о, ни на кого не похожего, и кто он — так и осталось и останется невыясненным. Когда его, уже отсидевшего свои лагерные года, поляки нашли после войны, он смог лишь сказать, что святой порыв подвигнул его на помощь восставшим.
Зато уж какой четкой выверенностью и определенностью обладал настоящий связник Рокоссовского, капитан Колос Иван Андреевич, человек, многим знакомый по телефильму «Майор Вихрь», разведчик, уберегший Краков от подрыва (поляки, естественно, отрицают его роль в спасении польских святынь). Людям, склонным во всем видеть происки советской разведки, немедленно придет в голову спасительная мысль: ба, да вся эта мутота с Калугиным — для того лишь, чтобы расчистить дорогу истинному посланцу восточного берега Вислы! (Ранее Колоса высланный связник погиб при приземлении.)
В 1956 году вышла книга Колоса «Варшава в огне», пропущенная через все безжалостные цензуры, включая военную. В начале 90-х Колос в газетном интервью более честно поведал о Варшаве, куда был сброшен на парашюте в ночь на 21 сентября того же 1944 года. Приданный ему радист погиб, к Колосу прикрепили Хелену Саламанович, о псевдониме которой польские источники умалчивают.
К тому времени пожар восстания угасал, в огне его сгорели не только дома и люди, в жаре скукожились как мечтания польского офицерства, так и жесткие установки Москвы, в упор не желавшей считать аковцев партнерами. 13 сентября немцы спохватились и взорвали все мосты через Вислу, двумя сутками ранее АК приступила к налаживанию деловых контактов с командованием 1-го Белорусского фронта. Лондонское правительство приветствовало Красную армию и звало ее на помощь.
От политических призывов до практических действий — дистанция огромного размера, и чтоб эту дистанцию измерить шагами — послали Колоса, свободно говорившего по-польски. Он дошагал до самой верхушки АК, имел беседу с Окулицким, начальником штаба, и беседу эту можно было бы назвать приватной, если б не ощерившиеся оружием поляки в подземном штабе-убежище.
1 2 3 4
История темная, лжи намешано предостаточно, документы врут, одинаково достоверным выглядит и арест Калугина патрулем АК с препровождением его в штаб округа, и самостоятельный, инициативный приход Калугина в штаб. В такой же неопределенности колеблется ответ на вопрос: так чья же все-таки рука двигала пешки в политических игрищах того времени? Уж не Черный ли послал Александрина в АК на разведку? Или заметавшийся Калугин решил услужать всем и всякому? В чем фарс и в чем трагедия? Не дьявольский ли это расчет советской разведки, пославшей Калугина на заклание, чтоб тот проторил дорожку истинному связнику, капитану Советской армии Ивану Колосу? Кто был автором шифровки? В ней, кстати, указывались пункты сброса оружия и продовольствия, известные только верхушке АК, которая считала Калугина своей собственностью и оттирала АЛ от связи с ним, сама же козырной картой выбрасывала фамилию капитана. Премьер Миколайчик все еще толкался в Москве, известия из Варшавы получал в английском посольстве, при очередной встрече со Сталиным вновь упомянул о Калугине, а через два дня уже Молотов в беседе с Гарриманом, послом США, заявил, что советское руководство до сих пор не может понять, кто такой Калугин.
А о нем верхушка АК отзывается уже так, будто тот выполняет некую миссию, что отрицалось, разумеется, Москвой, потому-то и ценен был Константин Андреевич Калугин для Москвы, и чем больше ею дезавуировался таинственный капитан Советской армии, тем больший вес приобретал он, и Сталин от «ВМН» скатился до традиционного червонца («десять лет за…»), что и было спустя некоторое время исполнено, что и стало элементом игр, которыми не устают забавляться сильные мира сего. Штаб Власова наполовину, если не больше, состоял из агентов ГРУ, и о Калугине могли давно уже доложить Сталину, но ужас всей варшавской трагедии в том и заключается, что не о мирных гражданах столицы думали вожди, а о послевоенном устройстве Европы.
Пока же Калугин всем был нужен. И все цеплялись за него в последней надежде спасти Варшаву. Немцы бросили на восставших все карательные соединения, власовцев тоже, и Армия Людова, все-таки до Калугина добравшаяся, вручила ему перо, и тот написал листовку, обращенную к бывшим сотоварищам, Калугин убеждал власовцев переходить на сторону восставших. Под листовкой стояла подпись: «Находящийся при польском командовании восставшего народа капитан РККА Калугин».
29-я гренадерская дивизия СС, из русских сплошь состоявшая, не дрогнула, листовкой, грубо говоря, подтерлась и продолжала усмирять взбунтовавшееся население с такими неевропейскими причудами, что даже чистопородные немецкие эсэсовцы были уязвлены и сконфуженно расформировали власовцев. (Никто из них и не думал перебегать к тем, кого вот-вот заграбастают в плен, если не расстреляют.) Калугину пришлось вторично взывать к благоразумию расшалившихся мародеров, просовет-ская газета «Армия Людова» тиснула его статью, которую постигла участь листовки.
Но листовка обрела значение пиаровской, как сейчас говорят, акции, Калугин вошел в историю восстания, фамилия его уже неотрываема от него; точнее выражаясь, он вляпался в историю; фальшивая банкнота то обменивалась на рубли, фунты, злотые и доллары, то признавалась поддельной. Без Калугина картина варшавского восстания была бы неполной. О нем впоследствии писали, им мистифицировали, Калугиным бахвалились, обычный военнопленный превратился в легенду, против чего активно выступал сам Калугин, в письмах на имя руководства АК открещиваясь от присвоенных ему функций связника Рокоссовского. Однако в тех же письмах он называет себя офицером «глубокой разведки» Генштаба. Последнее дало повод польской «двуйке» обвинить Калугина в шпионаже и разложении АК.
Много чего написано, много чего наговорено о человеке, само появление которого в Варшаве обросло легендами, версиями, фактами и сомнительными свидетельствами, чему способствовал сам Калугин, весьма туманно объяснявший причину своего приезда в Варшаву, еще более неопределенны первоисточники. Арестованный Калугин в дневнике штаба округа вдруг объявляется парашютистом, сброшенным для связи с большевистскими отрядами и для сотрудничества. Коморовский же в мемуарах отрицает факт ареста и пишет, что Калугин сам добивался встречи с руководством АК. Позднее в разных вариантах эта идея парашютиста да еще и радиста в придачу получит развитие. 5 августа происходит встреча Калугина с офицерами штаба 7-го округа. Итог встречи — та самая шифрограмма, которой потом размахивали, как знаменем, польские офицеры, восстание провалившие и обрекшие Варшаву на героическое и безнадежное сопротивление.
Что же произошло на этой встрече в штабе 7-го округа? Как уломали бывшего советского капитана-артиллериста, военнопленного, предавшего Родину, и власовца подписаться под шифровкой, адресованной одному из трех властителей земного шара? Он что — спятил?
Не спятил, не свихнулся. Тут уже психология, тут характер, здесь нечто в Калугине, проявившее себя именно в контактах с польскими офицерами из Армии Крайовой, преданной идеям Польши, вымышленной ими страны, мифической, но и настоящей, настрадавшейся от унижений и живучей потому, что всегда врагом такой Польши была Россия, проклинаемая из века в век. Культура и быт самого шляхетства не могли не создать особый, присущий только Польше офицерский корпус, касту преимущественно заносчивых и малограмотных людей, щеголявших атрибутами кастовости да именами знаменитых сородичей. Сентябрьское поражение 1939 года мало чему научило их, нетленным оставался дух кондового шляхетства, выраженный как-то одним генералом: «Мы Польшу отвоевали саблями и саблями ее защитим». Уже в эмиграции они под надзором французов меняли президентов, в какой-то мере они повинны в разгроме Франции, ибо для французов война с Гитлером была поначалу не защитою их собственного государства, а — из-за зловредной политики Польши — спасением чуждого галлам Гданьска. Изысканно-хамское поведение офицерства, его пренебрежение к силе как немецких, так и советских войск покоилось на польском воинском духе и твердом убеждении: Варшавская школа подхорунжих выше любой военной академии — что в Германии, что в СССР, а уж Центральная пехотная школа в Рембертове — истинная Академия Генерального штаба, лучшая в мире.
Шляхетская гордыня эта, дух кастового офицерства так стойки, что бесполезно укорять ими поляков, увещевать или доказывать цифрами и фактами изъяны их группового или общественного сознания. Гордыня и дух — это вера, а она тем крепче, чем внушительнее опровергающие веру доводы разума.
И когда Калугин соприкоснулся с офицерами АК, когда встретился с комендантом Варшавы Нуртом (он же полковник Хрусьцель, он же Монтер), то, пожалуй, ужаснулся. Перед ним были — враги! Он впервые ощутил себя изгоем, человеком без Родины. Да, попал в плен, вытерпел муки, но ведь сам статус военнопленного обязывал терпеть. Оказался в штабе Власова, но там-то — сотоварищи, друзья по несчастью. Общался с немецкими офицерами, никогда с ними на равных не бывая, — но ведь и с этим смириться можно, те все-таки — победители. Завязал подобие дружбы с членами польской компартии и офицерами Армии Людовой — ну, а как же иначе, братья по оружию, тянувшиеся причем к СССР. Об отряде Черного и говорить не стоит, все понятно, там — свои.
Маленькое отступление… Эти громко именуемые разведывательно-диверсионными отряды, ГРУ подчинявшиеся, мало кого к себе подпускали, но уж использовали случайных людей полноценно, на всю катушку. Болтавшийся между Германией и Польшей офицер РОА, почему-то так никем и не задержанный, не мог не внушать Черному подозрений, и чтоб избавиться от нежелательного свидетеля, Калугина могли послать в Варшаву с неопределенным заданием. («Ну ты там посмотри, Костя, что и как в этой Варшаве, разберись на месте и действуй по обстановке…») Если так и случилось, то все поведение Калугина в Варшаве — эксцесс исполнителя. Желающим пристально изучить такой вариант событий следовало бы поразмышлять над судьбой подполковника Сочкаря (Владимира), которого Калугин телеграммой вытащил из Кенигсберга и передал полякам для дальнейшего использования. Где он, этот Владимир?
Но при всех контактах с власовцами, немцами, поляками коммунистами Калугин держался уверенно, был он из породы людей, что всегда поднимают себя — манерами, поведением, одеждой, тоном разговоров — на ступеньку выше той, на которой по ситуации обязаны находиться. И чаще всего — на этой ступеньке они утверждаются, проникаясь уважением к себе. А это уже метод самозащиты, легкий панцирь, от которого отскакивают вредящие таким людям слова, взгляды, а подчас и пули.
Таким был Калугин от природы. И вдруг — незнакомое общество, офицеры Армии Крайовой, все в форме довоенного образца, увешанные орденами, в конфедератках, напоминавших советскому человеку «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…», — эти чванливые, спесивые, презирающие русских, ненавидящие СССР вояки не пытались при нем скрывать приличия ради отвращения к русским и советским людям, эти не раз битые офицеры открыто, в лоб издевались над ним. И Калугин, себя защищая, вынужден был не на одну ступеньку поднимать себя, а много выше. Опорой могли стать Родина, СССР и вождь ее, ужас наводивший на этих поляков. И полетела шифрограмма Сталину, и пошла гулять фамилия Калугина по миру. Не одну неделю общался он с офицерьем этим, при любом случае подчеркивая: он — из СССР, где власть народа, где все хорошо, а приставленная к нему ищейка Хильда (имя дамы под вуалью этого псевдонима установить не удалось) ловила каждое слово советского дикаря для подробнейшего отчета о его антипольской деятельности.
И вот что любопытно. Сам Калугин быстренько понял, что АК спекулирует им, и начал жестко открещиваться от навязанной ему миссии связника. Все вовлеченные в интригу с ним офицеры отмечали необычную прямолинейность Калугина, его типично русскую открытость — отмечали, тут же фиксируя в уме: ох и хитер же этот русский, то-ончайшую игру ведет!
Таков он был — и поневоле возникает вопрос: да откуда же он взялся, из чего возник, почему именно в его обличье материализовался фантом, которым морочили себе головы поляки, с тоской и надеждой взирая на восток, чтоб увидеть летящие оттуда самолеты, и напрягая уши, чтобы услышать гром советской артиллерии да грохот танковых корпусов. Генерала Банова (Черного) поляки после войны спрашивали, действительно ли в его отряде состоял капитан Калугин, — ответа Варшава не получила и получить не могла. Любой ответ граничил с выдачей государственной тайны и крушением всей советской версии восстания — это раз. Во-вторых же — что мог генерал предъявить в доказательство своих слов? История любой войны — грандиозная ложь, которая складывается из оголенных до отвращения микроправд, и всякое уточнение деталей приводит к еще большему размыванию смыслов.
Так откуда же берутся эти живчики, оплодотворяющие лоно истории? Они ей остро нужны — как интригующая оговорка в речи политического деятеля, как ляп в классическом романе, над происхождением которого веками бьются знатоки; они же громко восхищаются, превознося как бы случайный мазок кисти на полотне, делающий картину незабываемой. Как и кем из невзначай подобранного коровяка лепятся величественные фигуры воинов и мыслителей?
Бой, восстание (да любой процесс, система, жизнь, бытие вообще) всегда находятся в неуравновешенном состоянии, оно-то и стремится стать устойчивым, и чем сложнее система, тем большее число вариантов предлагается ей для скачка в успокоение. А какой именно вариант предпочтется — вот тут система замирает, «зависает» в точке так называемой бифуркации, колышется, чтоб свалиться в новое состояние — непредсказуемо, наугад и безвозвратно, чтоб обрести новые свойства, обладая всеми предыдущими. И шальная пуля превращается в прицельную.
Таким человеком — мазком кисти, завершающим росчерком пера — стал Константин Калугин.
В нем, Калугине Константине Андреевиче, соединились, сошлись и в него въелись, впитались все присущие среднестатистическому мужчине черты того более чем смутного времени, того ареала обитания людских масс в клубке войны. Он был русским, каких полно в Польше 1941-1944 годов. Он был офицером, представителем среднего командного звена многих армий — и власовской РОА, и германского вермахта («двуйка» пришла к выводу, что Калугин — немецкий агент); и Красной армии, поскольку формально состоял еще в ней: из списков ее не исключен ведь был! И приказы Армии Людовой исполнял! Да, он был там и там, но в то же время не был ни в одной из этих армий. Он мог быть посланцем Москвы, но та могла обоснованно предположить, что некий Калугин состоит на службе той же «двуйки» или Интеллидженс сервис. Его и в самом деле могли сбросить с парашютом 15 июля под Варшавой в предвидении скорого восстания; он, по всем не поддающимся проверке фактам, мог ничего не знать о восстании и никакого отношения к Москве не иметь, хотя, по докладу Коморовского, испытывал сложности со связью, каких-то радиоэлементов не хватало. Он в подтверждение того, кто он есть, показывал удостоверения личности офицера армий всех стран, которые могли и желали бы внедрить своего человека в стан поджигателей уже пылавшей Варшавы.
В себя вобрав все то, что было в Польше того времени, обладая всеми свойствами среды, Калугин отличался от многих людей качеством, которое и выделило его из всех подобных ему, и качество это было: его ждали, в нужный час он попал в нужное место. Он оказался, как ныне говорят, востребованным. А то, что все говоримое о нем неопределенно, на грани вымысла и недостоверного факта, так это вовсе не от недостатка сведений о нем. Он менялся от минуты к минуте, потому что на него смотрели разные глаза, он мог казаться трусливым и бесстрашным, болтуном и молчуном, он был и Ноздревым, и Хлестаковым, и Наполеоном на Аркольском мосту. Человек тысячи раз в день совершает маленькие погони за буйволом, и вникание в поведенческие механизмы уничтожает смысл самой погони. На взаимодействия молекул нравы каждого атома не влияют, ежесекундно и постоянно происходят крохотные скачки человека от одного состояния к другому, и о Калугине можно сказать: он — человек бифуркации.
«После этого — вовсе не по причине этого» — таково еще римлянами установленное правило, но от Рима же и до наших дней оно будет нарушаться в угоду моменту.
В точке бифуркации пребывало Варшавское восстание, поднятое Армией Крайовой, — и стало восстанием народа на другом этапе, сюжет его украсился интригой, от которой ответвилась интрижка — с появлением Калугина, непредсказуемого, смутного, и н о г о, ни на кого не похожего, и кто он — так и осталось и останется невыясненным. Когда его, уже отсидевшего свои лагерные года, поляки нашли после войны, он смог лишь сказать, что святой порыв подвигнул его на помощь восставшим.
Зато уж какой четкой выверенностью и определенностью обладал настоящий связник Рокоссовского, капитан Колос Иван Андреевич, человек, многим знакомый по телефильму «Майор Вихрь», разведчик, уберегший Краков от подрыва (поляки, естественно, отрицают его роль в спасении польских святынь). Людям, склонным во всем видеть происки советской разведки, немедленно придет в голову спасительная мысль: ба, да вся эта мутота с Калугиным — для того лишь, чтобы расчистить дорогу истинному посланцу восточного берега Вислы! (Ранее Колоса высланный связник погиб при приземлении.)
В 1956 году вышла книга Колоса «Варшава в огне», пропущенная через все безжалостные цензуры, включая военную. В начале 90-х Колос в газетном интервью более честно поведал о Варшаве, куда был сброшен на парашюте в ночь на 21 сентября того же 1944 года. Приданный ему радист погиб, к Колосу прикрепили Хелену Саламанович, о псевдониме которой польские источники умалчивают.
К тому времени пожар восстания угасал, в огне его сгорели не только дома и люди, в жаре скукожились как мечтания польского офицерства, так и жесткие установки Москвы, в упор не желавшей считать аковцев партнерами. 13 сентября немцы спохватились и взорвали все мосты через Вислу, двумя сутками ранее АК приступила к налаживанию деловых контактов с командованием 1-го Белорусского фронта. Лондонское правительство приветствовало Красную армию и звало ее на помощь.
От политических призывов до практических действий — дистанция огромного размера, и чтоб эту дистанцию измерить шагами — послали Колоса, свободно говорившего по-польски. Он дошагал до самой верхушки АК, имел беседу с Окулицким, начальником штаба, и беседу эту можно было бы назвать приватной, если б не ощерившиеся оружием поляки в подземном штабе-убежище.
1 2 3 4