Море успокоилось, только сильно паровало, над уснувшими волнами стелился густой серовато-белый туман. Настал полдень, но туман не рассеивался. В три часа мы слышали шум самолётов высоко над пеленой туманов. Наступал вечер, мы пообедали хлебом и салом из Глебовой посылки (должно быть, она предназначалась для рыбаков, но он почему-то её не передал). Вместо воды мы сосали, как леденцы, кусочки льда. Лёд был солоноватый, но не такой, как морская вода.
— Придётся ночевать здесь, — сказал Фома и стал выгружать из мешка свои вещи.
Я тоже схватился за рюкзак. Помимо всяких мелочей — мыла, зубной щётки, смены белья и тому подобного, — у нас оказалось два шерстяных одеяла и простыни. Последним Фома очень обрадовался.
— Могут понадобиться на парус, — заметил он. Мы надели на себя всё, что было, — по две пары белья, рубашки, джемпера, куртки. Из двух телогреек и одеяла сделали постель, вторым одеялом, бушлатом Фомы и моим стареньким пальто решили укрыться.
— Вдвоём тепло будет спать, — весело сказал Фома. Спать не легли, а сели рядышком на постель и стали разговаривать. Все о том же — как теперь беспокоятся Лиза и Иван Владимирович. Наши отцы, наверное, ещё не знают, что мы в относе. Лиза не станет их преждевременно волновать. Вот если нас не подберут в ближайшие дни...
Мы очень беспокоились о Мальшете и Охотине. Ведь они тоже, наверно, попали в мокрую метель и у них могло начаться обледенение... Андрей Георгиевич не бросит ни Филиппа, ни ценных научных приборов, значит, они заночевали на льду... Я вдруг подумал, что во время шторма самолёт могло растереть в порошок движущимися льдами... Если бы у нас была хоть рация... мы бы запросили о них по радио и о себе бы сообщили.
Когда нас найдут? Глеб, конечно, сообщил о нас ещё вчера. Утром должны были вылететь на поиски. Если бы не этот проклятый туман, нас бы уже подобрали. Моя лоция была со мной, и мы заглянули в неё, пока ещё не стемнело. Вот что прочли мы насчёт туманов: «Стелющиеся туманы, морские испарения наблюдаются чаще всего при ветрах южных румбов, юго-восточных и юго-западных. Стремление к образованию туманов удерживается обычно в течение нескольких дней, особенно в тех случаях, когда туман охватывает значительный район моря. Наиболее часты туманы непродолжительные, преимущественно в ночные и утренние часы, однако вероятность длительных туманов (несколько суток) составляет около шести процентов от общего числа туманов вообще».
— Всего шесть процентов! — обрадовался я. — Неужели мы попадём в эти шесть процентов? Завтра тумана не будет. Правда?
— Не знаю... — неуверенно ответил Фома, — я надеюсь, что ночью мороз спаяет разбитые льды, мы сможем перейти на стоячую утору и добраться до берега.
Я промолчал. Что-то не похоже на мороз — стоял полный штиль, было тепло — плюс четыре градуса примерно. И к вечеру потеплело ещё. Вокруг, перегоняя нас, плыло множество ледяных глыб. Сталкиваясь, они издавали треск, словно скрежетали зубами. Как только стемнело, стало тревожно и тоскливо на душе. Я вспомнил, как месяц назад, поставив сети, мы плыли на бударке к «Альбатросу» и меня охватил страх заблудиться в этой бесконечной водной пустыне. Теперь случилось то, чего я боялся, — мы были одни в тёмном море, на неверном куске льда, который мог расколоться или растаять, если нас вынесет в Средний Каспий.
Я прислушался — ни звука, ни крика птицы, только глухой плеск воды да шуршанье и скрежет проплывающих льдин. И туман, туман гнетущий, обескураживающий, ни единой звёздочки не просвечивало сквозь него. Глухо, сыро, холодно, темно и тоскливо. Я невольно придвинулся ближе к Фоме, он считал, сколько у него осталось папирос.
— Одиннадцать штук всего! — посетовал Фома. — Хорошо, что я курец не азартный, а то знаешь как тошно пришлось бы.
— Лучше береги спички, — посоветовал я.
— Для чего?
— Для костра.
— Изо льда, что ли, костёр разведёшь?
— А может, выберемся на землю... Не знаю для чего, но спички, наверно, понадобятся.
— Твоя правда. — И Фома бережно спрятал спички во внутренний карман куртки. Одну спичку он всё-таки истратил, уж очень ему захотелось курить.
— Фома, как по-твоему... — начал я о том, что меня будоражило весь день, — подло поступил Глеб, высадив нас на лёд, или он должен был спасать самолёт?
— Себя он спасал, — неохотно буркнул Фома.
— Себя? Видишь ли, я обязан, как комсомолец, справедливо решить этот вопрос, а досада — плохой советчик.
Фома коротко хохотнул.
— Поставь себя на его место. Как бы ты поступил?
— Я? Если бы самолёт был дороже атомного ледокола, и то бы я решил так: пусть пропадает машина, но не бросил бы товарища. Главное — поступить по чести!
— «Главное — поступить по чести», — как эхо повторил Фома. — По чести? — переспросил он, вдумываясь в слово. — Главное — быть человеком...
Подумав ещё немного, Фома сказал так:
— Глебу хотелось стать настоящим лётчиком. Настоящим — это он понимал так: постигнуть всю технику, ну и мужество приобрести. Его папаша и эта сестрица Мирра не верили в него: дескать, хилый, слабый от рождения, куда ему стать лётчиком. В этом они ошиблись. Ты видал, как он управляет машиной? У него же каждое движение отработано, что тебе хороший пианист. Смотрит на ноты, а пальцы сами по себе бегают. Вот. Технику-то он постиг, а человеком не сумел стать. Потому он всё одно — плохой лётчик. Если плохой человек, то и плохой лётчик. Одного знания техники мало. Яша... а хорошо быть пилотом, хоть бы бортмехаником, да?
— Да, хорошо. Ещё лучше, чем моряком, — возможности больше. Например, гидросамолёт — он и по морю, и по земле, и по воздуху движется. Прекрасное чудо!
— Да. Но и моряком всё-таки очень хорошо. Я не очень любил учиться, а в мореходном училище знаешь как интересно!
— Ты теперь, Фома, отстанешь...
— Ничего, потом нагоню. У нас в Бурунном есть старичок, капитан на пенсии, ты его знаешь, Кирилл Протасович. Он обещал помочь мне. Назубок все знает! Капитан дальнего плавания, шутишь. Он не только по Каспию двадцать лет плавал, но и в дальневосточных морях, в Ледовитом океане, по всему миру. — Фома помолчал. — А теперь давай соснём, Яша. Набирайся сил, неизвестно, что с нами будет.
Тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы уснули, едва покрывшись одеялом: уж очень устали.
На другой день и на третий был всё тот же стелющийся туман. На четвёртый день он рассеялся к полдню. Словно завесу отдёрнули, и перед нами предстало спокойное, зеленоватое море с чуть колышущейся линией горизонта, солнечное небо, кучевые облака. Совсем как летом. Но к северо-востоку от нас громоздились огромнейшие торосы высотой с четырёхэтажные дома, там был хаос невообразимый и страшный. На льдинах лежали, развалясь, жирные тюлени — вылезли погреться на солнышке. Нас медленно пронесло мимо огромного тюленьего поля.
— Эх, вот это залёжка, знали бы наши! — пожалел от души Фома,
Мы уже здорово замучились. И постель, и одежда на нас отсырели, негде было и просушить. Мы мёрзли, всё время хотелось пить. Кусочки солоноватого льда уже плохо утоляли жажду. Льдина заметно уменьшалась. Теперь на ней уместилось бы всего человек десять ловцов и разве что одна лошадь. Мы ждали самолёта. С нетерпением ждали самолёта, но он не появлялся, хотя отдалённый шум мотора слышался не раз. Фома всё посматривал, ухмыляясь, на моё лицо.
— Парень, а ты знаешь, у тебя борода растёт, однако, совсем стал мужчиной, — признал он.
У меня не борода росла, а какой-то пух, вот Фома зарос, как цыган.
На другой день к вечеру мы увидели самолёт. Он был похож на огромную рыбу, спокойную и красивую, и ослепительно сверкал в лучах уходящего спать солнца. Мы прыгали, кричали, махали одеялами, просто бесновались, от радости. Самолёт стремительно пронёсся над нами — даже ветром пахнуло — и стал удаляться...
Нас не заметили. Видно, заходящее солнце маскировало нас. Когда самолёт скрылся за облаком, я чуть не заплакал от нестерпимого разочарования. Я что-то кричал вне себя в след удаляющемуся самолёту, Фома обескураженно молчал.
Льдина таяла на глазах, как студень, скоро на ней уже будет опасно находиться, а лётчики нас не заметили. Искали они нас или просто летели по своим делам? Я взглянул в ту сторону, где громоздились торосы, они отодвинулись дальше на восток, а может, это нас отнесло течением в сторону? Ледяные руины багровели, точно охваченные пожаром, — отблеск солнца, уже невидимого для нас. Пожар долго тлел, затухая, а когда в потемневшем небе замерцали звезды, в торосах тоже вспыхнуло холодное фиолетовое мерцание.
Больше мы самолётов не слышали, видно, нас искали не здесь — в других квадратах. Льдина уменьшилась больше чем вдвое, нас выносило в чистую ото льда воду — Средний Каспий.
И тут со мной случилось совершенно неуместное, просто позорное происшествие — я не вынес трудностей и заболел. Крепился я до последнего, скрывал от Фомы, пока мы не легли спать и он не обнаружил, что от меня так и пышет жаром.
— Яшка, да ты заболел, вот беда!—испугался Фома и стал трясущимися руками снимать с себя тёплый шарф. Укутав меня шарфом и завязав под подбородком шапку-ушанку, чтоб нигде не продуло, он подстелил под меня свой бушлат, подоткнул одеяло. — Вот бедняга, что же мне с тобой теперь делать? — твердил он в полном отчаянии.
Не знаю, что это была за болезнь. Кололо в боку, болела голова, ломило всё тело, от высокой температуры я плохо соображал, было невыносимо жарко, в то же время меня сотрясал озноб. Мучительно томила жажда.
— Пить, пить!... — просил я.
Но что мог Фома дать мне пить? Кусочки набитого льда? И всё же в скором времени он стал меня поить из своей фаянсовой кружки, которую всюду возил с собой.
А потом я стал терять сознание. Меня мучил бред. Мне чудилось, будто нас уносит тёмный водоворот. Течение все стремительней, а впереди чёрные скалы, ощерившиеся, как огромная пасть.
— Чёрная пасть, Фома, ты видишь — Чёрная пасть! — кричал я в ужасе.
Страшные сны моего детства ожили в бреду, я видел Чёрную пасть, куда уходят воды Каспия, останки «Надежды» — страшным водоворотом их несло туда же. Чёрная пасть! Бурлящие воды смыкались над головой. Я метался, боясь захлебнуться, был мёртв и опускался на дно. Вместе с тем я был жив и искал на дне мою мать. Во что бы то ни стало я должен был найти её и похоронить. Я погружался в ил, вязкий, клейкий, меня засасывало, полон рот был ила.
Потом меня преследовал Львов. Он был безобразен, с разросшейся раковой опухолью на шее, хотел меня удушить, и не хватало сил с ним сладить. Я не мог понять, кто это был — Глеб или его отец Павел Львов. Они были на одно лицо, и от них мне было очень плохо. Я делал невероятные усилия, чтобы отцепить от себя эти клейкие, цепкие руки, но никак не мог сладить, и они душили меня.
Это был омерзительный бред. Одно гнусное видение сменялось другим, терзая несказанно мои нервы. Наконец я уснул, будто умер, без всяких сновидений.
Проснулся утром, меня пригревало солнышко. От слабости я еле мог пошевелиться, но жар спал. Фома озабоченно смотрел на меня, осунувшийся, заросший, с тёмными кругами под глазами. Увидев, что я в полном сознании, он широко улыбнулся. Одну руку он держал под полою куртки.
— Ну как, малость полегче? — спросил он. — Пить хочешь? Или сначала поешь?
— Воды дай...
Фома отвернулся, якобы ища что-то, и через секунду протянул мне кружку с водой. Я понял, что он растаивал лёд в кружке у себя на груди. А бушлат подстелил под меня. Какой, должно быть, долгой и мучительной показалась ему эта ночь. Он и сам мог простудиться, очень просто.
У меня перехватило горло. Я сжал его руку.
— Ерунда! — сказал Фома, поняв моё смущение. — Что же ты, больной, будешь лёд, что ли, сосать? Подумаешь, подвиг. Попей и съешь чего-нибудь. Я уже завтракал...
Я болел ещё дня два — все больше спал по совету Фомы (он считал, что сном всякая болезнь проходит). И каждый раз Фома ел именно тогда, когда я спал. Наконец я совсем очухался и понял, что доедаю остатки посылки, а Фома давно голодает. Недаром у него щёки втянулись. Я ещё не успел ничего сказать, как Фома стал меня останавливать:
— Ладно уж, хватит об этом!
— А рыбу ты разве не ловил? — спросил я, чуть не плача от жалости.
— А где её варить? — удивился Фома.
— Будем есть сырьём.
Фома сделал гримасу, но спорить не стал, а полез в мешок искать из чего сделать удочки.
Шатаясь от слабости, я встал на ноги. Как была мала льдина! Только для нас двоих. И вдруг я увидел в голубой дымке берег. Я не верил своим глазам. Может, это мираж? Фома не обращал на него никакого внимания. Неужто мне мерещится?
— Что там? — нерешительно показал я на восток. Фома понял меня.
— Разве ты не видел? — удивился он. — Третий день дрейфуем вдоль берегов, а что толку?
Скоро Фома сделал рыболовные снасти. Отрезав перочинным ножом кусочек сетей, живо наделал несколько лесок, которые прикрепил к верёвке. На крючки пошли булавки, заколки значков, даже моего комсомольского значка не пощадил. В качестве приманки он, вздыхая, насадил остатки сала, которые сберёг для меня. Сделал на верёвке петлю и свободно держал её в руке. Ловля была удачной. Скоро Фома бросил в мешок несколько судаков и сазана. Я вскрыл их и, выбросив в море икру и молоки, тщательно промыл рыбу в морской воде.
Мы взглянули друг на друга. Не хотелось есть сырую, но от голода сводило желудок, дрожали колени.
— Хоть бы соль была! — вздохнул Фома. Вскрикнув, я ринулся к своему рюкзаку и, порывшись, подал Фоме хрустальную солонку с медной крышечкой. Эту солонку я сам купил в Астрахани, уж очень мне она понравилась.
Поев, я решил измерить глубину. Глубина оказалась ровно пять метров, но сквозь прозрачную толщу воды прекрасно было видно дно.
Лёжа на краю льдины, мы теперь часами наблюдали пробегавший под нами подводный ландшафт — полосатые раковины на чистом крупном песке, тёмные пятна морской травы, в которой паслись бычки и пуголовки.
С каждым днём теплело, так что в полдень на солнце можно было свободно сидеть в одной рубашке, что мне Фома категорически запрещал. В телогрейке было жарко. Я сильно потел.
Море сияло, отражая блистающее небо. Солнце грело, как в сентябре, и льдина все уменьшалась. Однажды Фома с мрачным видом разостлал по льду оба одеяла, мешок, бушлаты, всё, что у нас было, а сверху прикрыл белыми простынями. Он очень жалел, что не догадался сделать этого раньше.
И ни одного самолёта, ни одной реюшки или парохода — куда нас занесло?
— Если спасёмся, — сказал Фома, — я не буду больше отваживать от Лизы парней. Пусть она свободно выбирает, кого хочет... Человек должен быть свободным во всём... Экий я был дурак!
Я промолчал, а Фома продолжал в том же минорном тоне:
— Если спасёмся, придётся приналечь на занятия, как бы на второй год не остаться. Теперь уже у батьки лежит целая стопа лекций из мореходного училища. Отец, поди, места себе теперь не находит. Один я ведь у него. Жена бросила. Мало я ему уделял внимания, своему старику. Уйду на весь вечер, а ему, поди, скучно одному.
Я подумал о своём отце, о Лизе, и у меня, что называется, сердце перевернулось. Две недели в относе... Наверное, думают всё, что мы потонули давно или льдом под бугор завалило. Ищут ли нас или уже бросили?
Прошли ещё сутки, и мы стали ждать смерти. Льдина качалась на волнах, как скорлупка, её заливало водой, каждую минуту могло смыть вещи или одного из нас. Если же не смоет, все равно льдина вот-вот растает. Я спрятал лоцию за пояс, комсомольский билет хранился во внутреннем кармане куртки. У Фомы оказалась Лизина фотография. Сначала он прятал её от меня, стеснялся, потому что эту фотографию ему никто не дарил, он её сам «позаимствовал», как говаривал отец Гекльберри Финна, попросту стянул. Теперь уже не было смысла прятать, всё равно. Любил Фома мою сестру. Он бы жизнь за неё, не колеблясь, отдал. И за меня бы отдал жизнь и за любого друга. Вот какой он был — верный, скромный и простодушный. Я крепко любил Фому и видел его насквозь. Он только успел подумать о том, чтобы облегчить льдину, чтобы я, значит, дольше продержался, как я осадил его.
— Так и знай, прыгнешь в воду — я тут же за тобой. Тонуть, так вместе. Понял? Вместе пойдём рыб кормить...
Фома улыбнулся мне, а я заплакал от этой улыбки, нисколько не стесняясь слез. Очень уж не хотелось умирать. Если бы за Родину погибнуть, за народ, а то просто так, ни с того ни с сего. Глупая смерть. И всё же в глубине души мне не верилось, что мы можем погибнуть. Что я перестану быть. Это невозможно. Я просто чувствовал, что буду жить вечно. И я рассказал Фоме о Марфеньке, которую любил, хотя никогда не видел. Пусть не видел, но я знал её — поэтичную, тонкую, прекрасную, весёлую, умелую фехтовальщицу и спортсменку. Если я не погибну, то женюсь на ней. Моя будущая жена живёт в Москве, на Маросейке.
Нужно жить, и не просто жить, а как надо. Главным было поведение в жизни.
— Остров?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Придётся ночевать здесь, — сказал Фома и стал выгружать из мешка свои вещи.
Я тоже схватился за рюкзак. Помимо всяких мелочей — мыла, зубной щётки, смены белья и тому подобного, — у нас оказалось два шерстяных одеяла и простыни. Последним Фома очень обрадовался.
— Могут понадобиться на парус, — заметил он. Мы надели на себя всё, что было, — по две пары белья, рубашки, джемпера, куртки. Из двух телогреек и одеяла сделали постель, вторым одеялом, бушлатом Фомы и моим стареньким пальто решили укрыться.
— Вдвоём тепло будет спать, — весело сказал Фома. Спать не легли, а сели рядышком на постель и стали разговаривать. Все о том же — как теперь беспокоятся Лиза и Иван Владимирович. Наши отцы, наверное, ещё не знают, что мы в относе. Лиза не станет их преждевременно волновать. Вот если нас не подберут в ближайшие дни...
Мы очень беспокоились о Мальшете и Охотине. Ведь они тоже, наверно, попали в мокрую метель и у них могло начаться обледенение... Андрей Георгиевич не бросит ни Филиппа, ни ценных научных приборов, значит, они заночевали на льду... Я вдруг подумал, что во время шторма самолёт могло растереть в порошок движущимися льдами... Если бы у нас была хоть рация... мы бы запросили о них по радио и о себе бы сообщили.
Когда нас найдут? Глеб, конечно, сообщил о нас ещё вчера. Утром должны были вылететь на поиски. Если бы не этот проклятый туман, нас бы уже подобрали. Моя лоция была со мной, и мы заглянули в неё, пока ещё не стемнело. Вот что прочли мы насчёт туманов: «Стелющиеся туманы, морские испарения наблюдаются чаще всего при ветрах южных румбов, юго-восточных и юго-западных. Стремление к образованию туманов удерживается обычно в течение нескольких дней, особенно в тех случаях, когда туман охватывает значительный район моря. Наиболее часты туманы непродолжительные, преимущественно в ночные и утренние часы, однако вероятность длительных туманов (несколько суток) составляет около шести процентов от общего числа туманов вообще».
— Всего шесть процентов! — обрадовался я. — Неужели мы попадём в эти шесть процентов? Завтра тумана не будет. Правда?
— Не знаю... — неуверенно ответил Фома, — я надеюсь, что ночью мороз спаяет разбитые льды, мы сможем перейти на стоячую утору и добраться до берега.
Я промолчал. Что-то не похоже на мороз — стоял полный штиль, было тепло — плюс четыре градуса примерно. И к вечеру потеплело ещё. Вокруг, перегоняя нас, плыло множество ледяных глыб. Сталкиваясь, они издавали треск, словно скрежетали зубами. Как только стемнело, стало тревожно и тоскливо на душе. Я вспомнил, как месяц назад, поставив сети, мы плыли на бударке к «Альбатросу» и меня охватил страх заблудиться в этой бесконечной водной пустыне. Теперь случилось то, чего я боялся, — мы были одни в тёмном море, на неверном куске льда, который мог расколоться или растаять, если нас вынесет в Средний Каспий.
Я прислушался — ни звука, ни крика птицы, только глухой плеск воды да шуршанье и скрежет проплывающих льдин. И туман, туман гнетущий, обескураживающий, ни единой звёздочки не просвечивало сквозь него. Глухо, сыро, холодно, темно и тоскливо. Я невольно придвинулся ближе к Фоме, он считал, сколько у него осталось папирос.
— Одиннадцать штук всего! — посетовал Фома. — Хорошо, что я курец не азартный, а то знаешь как тошно пришлось бы.
— Лучше береги спички, — посоветовал я.
— Для чего?
— Для костра.
— Изо льда, что ли, костёр разведёшь?
— А может, выберемся на землю... Не знаю для чего, но спички, наверно, понадобятся.
— Твоя правда. — И Фома бережно спрятал спички во внутренний карман куртки. Одну спичку он всё-таки истратил, уж очень ему захотелось курить.
— Фома, как по-твоему... — начал я о том, что меня будоражило весь день, — подло поступил Глеб, высадив нас на лёд, или он должен был спасать самолёт?
— Себя он спасал, — неохотно буркнул Фома.
— Себя? Видишь ли, я обязан, как комсомолец, справедливо решить этот вопрос, а досада — плохой советчик.
Фома коротко хохотнул.
— Поставь себя на его место. Как бы ты поступил?
— Я? Если бы самолёт был дороже атомного ледокола, и то бы я решил так: пусть пропадает машина, но не бросил бы товарища. Главное — поступить по чести!
— «Главное — поступить по чести», — как эхо повторил Фома. — По чести? — переспросил он, вдумываясь в слово. — Главное — быть человеком...
Подумав ещё немного, Фома сказал так:
— Глебу хотелось стать настоящим лётчиком. Настоящим — это он понимал так: постигнуть всю технику, ну и мужество приобрести. Его папаша и эта сестрица Мирра не верили в него: дескать, хилый, слабый от рождения, куда ему стать лётчиком. В этом они ошиблись. Ты видал, как он управляет машиной? У него же каждое движение отработано, что тебе хороший пианист. Смотрит на ноты, а пальцы сами по себе бегают. Вот. Технику-то он постиг, а человеком не сумел стать. Потому он всё одно — плохой лётчик. Если плохой человек, то и плохой лётчик. Одного знания техники мало. Яша... а хорошо быть пилотом, хоть бы бортмехаником, да?
— Да, хорошо. Ещё лучше, чем моряком, — возможности больше. Например, гидросамолёт — он и по морю, и по земле, и по воздуху движется. Прекрасное чудо!
— Да. Но и моряком всё-таки очень хорошо. Я не очень любил учиться, а в мореходном училище знаешь как интересно!
— Ты теперь, Фома, отстанешь...
— Ничего, потом нагоню. У нас в Бурунном есть старичок, капитан на пенсии, ты его знаешь, Кирилл Протасович. Он обещал помочь мне. Назубок все знает! Капитан дальнего плавания, шутишь. Он не только по Каспию двадцать лет плавал, но и в дальневосточных морях, в Ледовитом океане, по всему миру. — Фома помолчал. — А теперь давай соснём, Яша. Набирайся сил, неизвестно, что с нами будет.
Тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы уснули, едва покрывшись одеялом: уж очень устали.
На другой день и на третий был всё тот же стелющийся туман. На четвёртый день он рассеялся к полдню. Словно завесу отдёрнули, и перед нами предстало спокойное, зеленоватое море с чуть колышущейся линией горизонта, солнечное небо, кучевые облака. Совсем как летом. Но к северо-востоку от нас громоздились огромнейшие торосы высотой с четырёхэтажные дома, там был хаос невообразимый и страшный. На льдинах лежали, развалясь, жирные тюлени — вылезли погреться на солнышке. Нас медленно пронесло мимо огромного тюленьего поля.
— Эх, вот это залёжка, знали бы наши! — пожалел от души Фома,
Мы уже здорово замучились. И постель, и одежда на нас отсырели, негде было и просушить. Мы мёрзли, всё время хотелось пить. Кусочки солоноватого льда уже плохо утоляли жажду. Льдина заметно уменьшалась. Теперь на ней уместилось бы всего человек десять ловцов и разве что одна лошадь. Мы ждали самолёта. С нетерпением ждали самолёта, но он не появлялся, хотя отдалённый шум мотора слышался не раз. Фома всё посматривал, ухмыляясь, на моё лицо.
— Парень, а ты знаешь, у тебя борода растёт, однако, совсем стал мужчиной, — признал он.
У меня не борода росла, а какой-то пух, вот Фома зарос, как цыган.
На другой день к вечеру мы увидели самолёт. Он был похож на огромную рыбу, спокойную и красивую, и ослепительно сверкал в лучах уходящего спать солнца. Мы прыгали, кричали, махали одеялами, просто бесновались, от радости. Самолёт стремительно пронёсся над нами — даже ветром пахнуло — и стал удаляться...
Нас не заметили. Видно, заходящее солнце маскировало нас. Когда самолёт скрылся за облаком, я чуть не заплакал от нестерпимого разочарования. Я что-то кричал вне себя в след удаляющемуся самолёту, Фома обескураженно молчал.
Льдина таяла на глазах, как студень, скоро на ней уже будет опасно находиться, а лётчики нас не заметили. Искали они нас или просто летели по своим делам? Я взглянул в ту сторону, где громоздились торосы, они отодвинулись дальше на восток, а может, это нас отнесло течением в сторону? Ледяные руины багровели, точно охваченные пожаром, — отблеск солнца, уже невидимого для нас. Пожар долго тлел, затухая, а когда в потемневшем небе замерцали звезды, в торосах тоже вспыхнуло холодное фиолетовое мерцание.
Больше мы самолётов не слышали, видно, нас искали не здесь — в других квадратах. Льдина уменьшилась больше чем вдвое, нас выносило в чистую ото льда воду — Средний Каспий.
И тут со мной случилось совершенно неуместное, просто позорное происшествие — я не вынес трудностей и заболел. Крепился я до последнего, скрывал от Фомы, пока мы не легли спать и он не обнаружил, что от меня так и пышет жаром.
— Яшка, да ты заболел, вот беда!—испугался Фома и стал трясущимися руками снимать с себя тёплый шарф. Укутав меня шарфом и завязав под подбородком шапку-ушанку, чтоб нигде не продуло, он подстелил под меня свой бушлат, подоткнул одеяло. — Вот бедняга, что же мне с тобой теперь делать? — твердил он в полном отчаянии.
Не знаю, что это была за болезнь. Кололо в боку, болела голова, ломило всё тело, от высокой температуры я плохо соображал, было невыносимо жарко, в то же время меня сотрясал озноб. Мучительно томила жажда.
— Пить, пить!... — просил я.
Но что мог Фома дать мне пить? Кусочки набитого льда? И всё же в скором времени он стал меня поить из своей фаянсовой кружки, которую всюду возил с собой.
А потом я стал терять сознание. Меня мучил бред. Мне чудилось, будто нас уносит тёмный водоворот. Течение все стремительней, а впереди чёрные скалы, ощерившиеся, как огромная пасть.
— Чёрная пасть, Фома, ты видишь — Чёрная пасть! — кричал я в ужасе.
Страшные сны моего детства ожили в бреду, я видел Чёрную пасть, куда уходят воды Каспия, останки «Надежды» — страшным водоворотом их несло туда же. Чёрная пасть! Бурлящие воды смыкались над головой. Я метался, боясь захлебнуться, был мёртв и опускался на дно. Вместе с тем я был жив и искал на дне мою мать. Во что бы то ни стало я должен был найти её и похоронить. Я погружался в ил, вязкий, клейкий, меня засасывало, полон рот был ила.
Потом меня преследовал Львов. Он был безобразен, с разросшейся раковой опухолью на шее, хотел меня удушить, и не хватало сил с ним сладить. Я не мог понять, кто это был — Глеб или его отец Павел Львов. Они были на одно лицо, и от них мне было очень плохо. Я делал невероятные усилия, чтобы отцепить от себя эти клейкие, цепкие руки, но никак не мог сладить, и они душили меня.
Это был омерзительный бред. Одно гнусное видение сменялось другим, терзая несказанно мои нервы. Наконец я уснул, будто умер, без всяких сновидений.
Проснулся утром, меня пригревало солнышко. От слабости я еле мог пошевелиться, но жар спал. Фома озабоченно смотрел на меня, осунувшийся, заросший, с тёмными кругами под глазами. Увидев, что я в полном сознании, он широко улыбнулся. Одну руку он держал под полою куртки.
— Ну как, малость полегче? — спросил он. — Пить хочешь? Или сначала поешь?
— Воды дай...
Фома отвернулся, якобы ища что-то, и через секунду протянул мне кружку с водой. Я понял, что он растаивал лёд в кружке у себя на груди. А бушлат подстелил под меня. Какой, должно быть, долгой и мучительной показалась ему эта ночь. Он и сам мог простудиться, очень просто.
У меня перехватило горло. Я сжал его руку.
— Ерунда! — сказал Фома, поняв моё смущение. — Что же ты, больной, будешь лёд, что ли, сосать? Подумаешь, подвиг. Попей и съешь чего-нибудь. Я уже завтракал...
Я болел ещё дня два — все больше спал по совету Фомы (он считал, что сном всякая болезнь проходит). И каждый раз Фома ел именно тогда, когда я спал. Наконец я совсем очухался и понял, что доедаю остатки посылки, а Фома давно голодает. Недаром у него щёки втянулись. Я ещё не успел ничего сказать, как Фома стал меня останавливать:
— Ладно уж, хватит об этом!
— А рыбу ты разве не ловил? — спросил я, чуть не плача от жалости.
— А где её варить? — удивился Фома.
— Будем есть сырьём.
Фома сделал гримасу, но спорить не стал, а полез в мешок искать из чего сделать удочки.
Шатаясь от слабости, я встал на ноги. Как была мала льдина! Только для нас двоих. И вдруг я увидел в голубой дымке берег. Я не верил своим глазам. Может, это мираж? Фома не обращал на него никакого внимания. Неужто мне мерещится?
— Что там? — нерешительно показал я на восток. Фома понял меня.
— Разве ты не видел? — удивился он. — Третий день дрейфуем вдоль берегов, а что толку?
Скоро Фома сделал рыболовные снасти. Отрезав перочинным ножом кусочек сетей, живо наделал несколько лесок, которые прикрепил к верёвке. На крючки пошли булавки, заколки значков, даже моего комсомольского значка не пощадил. В качестве приманки он, вздыхая, насадил остатки сала, которые сберёг для меня. Сделал на верёвке петлю и свободно держал её в руке. Ловля была удачной. Скоро Фома бросил в мешок несколько судаков и сазана. Я вскрыл их и, выбросив в море икру и молоки, тщательно промыл рыбу в морской воде.
Мы взглянули друг на друга. Не хотелось есть сырую, но от голода сводило желудок, дрожали колени.
— Хоть бы соль была! — вздохнул Фома. Вскрикнув, я ринулся к своему рюкзаку и, порывшись, подал Фоме хрустальную солонку с медной крышечкой. Эту солонку я сам купил в Астрахани, уж очень мне она понравилась.
Поев, я решил измерить глубину. Глубина оказалась ровно пять метров, но сквозь прозрачную толщу воды прекрасно было видно дно.
Лёжа на краю льдины, мы теперь часами наблюдали пробегавший под нами подводный ландшафт — полосатые раковины на чистом крупном песке, тёмные пятна морской травы, в которой паслись бычки и пуголовки.
С каждым днём теплело, так что в полдень на солнце можно было свободно сидеть в одной рубашке, что мне Фома категорически запрещал. В телогрейке было жарко. Я сильно потел.
Море сияло, отражая блистающее небо. Солнце грело, как в сентябре, и льдина все уменьшалась. Однажды Фома с мрачным видом разостлал по льду оба одеяла, мешок, бушлаты, всё, что у нас было, а сверху прикрыл белыми простынями. Он очень жалел, что не догадался сделать этого раньше.
И ни одного самолёта, ни одной реюшки или парохода — куда нас занесло?
— Если спасёмся, — сказал Фома, — я не буду больше отваживать от Лизы парней. Пусть она свободно выбирает, кого хочет... Человек должен быть свободным во всём... Экий я был дурак!
Я промолчал, а Фома продолжал в том же минорном тоне:
— Если спасёмся, придётся приналечь на занятия, как бы на второй год не остаться. Теперь уже у батьки лежит целая стопа лекций из мореходного училища. Отец, поди, места себе теперь не находит. Один я ведь у него. Жена бросила. Мало я ему уделял внимания, своему старику. Уйду на весь вечер, а ему, поди, скучно одному.
Я подумал о своём отце, о Лизе, и у меня, что называется, сердце перевернулось. Две недели в относе... Наверное, думают всё, что мы потонули давно или льдом под бугор завалило. Ищут ли нас или уже бросили?
Прошли ещё сутки, и мы стали ждать смерти. Льдина качалась на волнах, как скорлупка, её заливало водой, каждую минуту могло смыть вещи или одного из нас. Если же не смоет, все равно льдина вот-вот растает. Я спрятал лоцию за пояс, комсомольский билет хранился во внутреннем кармане куртки. У Фомы оказалась Лизина фотография. Сначала он прятал её от меня, стеснялся, потому что эту фотографию ему никто не дарил, он её сам «позаимствовал», как говаривал отец Гекльберри Финна, попросту стянул. Теперь уже не было смысла прятать, всё равно. Любил Фома мою сестру. Он бы жизнь за неё, не колеблясь, отдал. И за меня бы отдал жизнь и за любого друга. Вот какой он был — верный, скромный и простодушный. Я крепко любил Фому и видел его насквозь. Он только успел подумать о том, чтобы облегчить льдину, чтобы я, значит, дольше продержался, как я осадил его.
— Так и знай, прыгнешь в воду — я тут же за тобой. Тонуть, так вместе. Понял? Вместе пойдём рыб кормить...
Фома улыбнулся мне, а я заплакал от этой улыбки, нисколько не стесняясь слез. Очень уж не хотелось умирать. Если бы за Родину погибнуть, за народ, а то просто так, ни с того ни с сего. Глупая смерть. И всё же в глубине души мне не верилось, что мы можем погибнуть. Что я перестану быть. Это невозможно. Я просто чувствовал, что буду жить вечно. И я рассказал Фоме о Марфеньке, которую любил, хотя никогда не видел. Пусть не видел, но я знал её — поэтичную, тонкую, прекрасную, весёлую, умелую фехтовальщицу и спортсменку. Если я не погибну, то женюсь на ней. Моя будущая жена живёт в Москве, на Маросейке.
Нужно жить, и не просто жить, а как надо. Главным было поведение в жизни.
— Остров?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24