Кроме того, в окрестных городах и селениях есть женщины, которые им помогают, но они законспирированы, и Тонатиу их не знает. Когда я попросил выяснить, нет ли среди них К.Л.Авилы, он удивился. По его мнению, если бы их ряды пополнила такая известная личность, они бы тщательно это скрывали, поскольку в противном случае могут возникнуть проблемы с безопасностью. Тем не менее я повторил свою просьбу, но мне кажется, он продолжает колебаться и по большому счету прав. Если писательница все-таки работает на них и он передаст тебе эту информацию, что ты с ней будешь делать? Ведь ты просила дать ему слово, что мы не причиним им никакого вреда, не сообщим в полицию и прочее, и, хотя это мне казалось совершенно излишним, я такое обещание дал. Еще я сказал, что, если писательница здесь, тебе хотелось бы с ней встретиться. Наверное, он решил, что ты свихнулась, и возблагодарил Бога за то, что ты не присутствуешь при разговоре.
— Уго, я не сомневаюсь, что добровольно она бы к ним не присоединилась. Понимаешь, похищение похищению рознь. Может, они прячут ее до приезда команданте, надеясь, что тот заставит ее отдать деньги, а может, им удалось ввести ее в заблуждение, для этого есть тысячи способов.
— Об этом я, разумеется, даже не заикался.
— И что же дальше?
Уго замолчал, и только человек, знающий его так же хорошо, как я, по чуть приподнятым плечам смог бы определить, что ему стыдно и за меня, и за себя.
— Мне пришлось напомнить ему тот случай с раненым парнем. Получается, я как бы предъявил счет к оплате… Это мерзко, так поступать нельзя.
(Кажется, я забыла сказать, что Уго— хирург.)
— Ты не должен из-за этого беспокоиться. Интересы дела прежде всего, на то она и политика, а уж тем более герилья. Ты рисковал, тайком спасая того паренька, и теперь имеешь право хотя бы на информацию… Найти Кармен — это ведь тоже спасти жизнь, Уго.
Я боялась слишком давить на него, ведь и так, прося о помощи, я бессознательно пользовалась тем, что он виноват передо мною — он меня тогда бросил, а не я его, — а это гораздо хуже, чем взимать старые долги с повстанцев.
— Он все проверит, но на это потребуется время.
— Спасибо, Уго, большое спасибо. А теперь можешь пересказать весь разговор по порядку и с подробностями?
Он удивился:
— Я рассказал все, что нужно… Роса, мне пора в больницу.
Тут я сообразила, что говорю с мужчиной, а с точки зрения мужчины, для которого важна суть, а не детали, все уже действительно сказано.
— Что ты будешь делать днем? Я освобожусь в шесть, можем пойти в кино или еще куда-нибудь.
— Схожу в галерею Франца Майера, там бывают неплохие выставки, потом погуляю по парку или еще где-нибудь… Подругам звонить не буду, мне кажется, не стоит смешивать одно с другим…
— Мне тоже так кажется. Ты захватила ключи, а то вдруг захочешь отдохнуть и не сможешь войти в дом?
Мы распрощались на улице Мадеро, и я приготовилась окунуться в приятную, расслабляющую атмосферу безделья.
На следующее утро, приняв душ, мы сели завтракать, как делали это тысячу раз в прошлом, и я в тысячный раз спросила себя, подадут ли мне в этой жизни хоть однажды завтрак в постель. Вслух же сказала, что останусь дома ждать звонка от Тонатиу.
— Но я только вчера говорил с ним, Роса, и он ясно дал понять, что на это потребуется время.
— А откуда ты знаешь, что как раз вчера у него не было встречи с каким-нибудь сверхосведомленным лицом? Я уверена, что ему вовсе не нужно ехать в Герреро, вся информация стекается сюда, в Мехико.
— Ты не можешь быть ни в чем уверена, потому что ничего в этом не смыслишь. Обидно, что ты без толку просидишь весь день взаперти, к тому же сегодня суббота… Сходи погуляй, Роса…
— Я отлично проведу время: посмотрю какой-нибудь сериал, а то я совсем отстала от жизни… Полистаю твои книги, а если захочется погулять, не волнуйся, я погуляю.
— Ну ладно. Постараюсь освободиться пораньше и сразу же позвоню.
После ухода Уго я вымыла посуду, убрала в шкаф пан-дульсе, к которому мы и не притронулись, собрала ложки, плошки, поварешки, мое вечное проклятье, и поразилась, как быстро женщина возвращается к прежней роли, будто и не переставала ее играть.
Тонатиу так и не позвонил, Уго оказался прав. Но к тому времени, когда он вернулся с работы, мои мысли приняли иное направление.
— Пожалуйста, сядь и расскажи мне все, что знаешь о Сантьяго Бланко.
— Сантьяго Бланко? Это известный мексиканский писатель, его знают во многих странах. В свое время поддерживал чилийских эмигрантов, разве ты не помнишь? Писал статьи против диктатуры, участвовал в наших культурных акциях.
— Что еще?
— Ну, знаменитый романист. О его личной жизни я ничего не знаю, но, если тебя это интересует, поговори с нашим аргентинским соседом, он преподает литературу в университете и, наверное, более осведомлен. Несмотря на размеры страны, здешняя интеллектуальная элита не столь уж многочисленна, все друг с другом знакомы. Погоди-ка, я тебе покажу одну вещь…
Он встает и идет к книжной полке, нависающей над черно-красным бюро. Я наблюдаю за его бесплодными поисками, сопровождающимися ворчанием.
Что ты ищешь?
— Его лучший и самый известный роман, он мне так понравился… Куда же он запропастился? Не знаю, какая дрянь таскает у меня книги…
Я направляюсь к себе в спальню, вернее, в спальню своих детей, возвращаюсь с книгой и протягиваю ее Уго:
— Эта?
— Да! Так это ты взяла?
Я держу в руках прекрасно изданный томик в блестящей коричневатой обложке, который привлек мое внимание-только потому, что стоял рядом с «Мертвым нечего сказать», — роман Сантьяго Бланко «Волчица».
Когда кто-то из нас начинает очередное дело, шеф выдает ему новый блокнот и заставляет заносить туда все собранные факты, все мало-мальски ценные сведения и соображения. Тем самым он, очевидно, хочет напомнить, что главное в нашей работе — размышлять, а не действовать очертя голову, подобно героям многочисленных телесериалов. Поскольку шеф — человек грубоватый и примитивный (чем и объясняется его потрясающая интуиция), то и блокнот он дарит самый простой, в клеточку, на пружинках, вроде тех, какими пользуются мои дети, поэтому если вы представили себе красивую обложку и ослепительно белую глянцевую бумагу, на которой карандаш выписывает вензеля похлеще фигуриста на льду, то вы ошиблись. С прошлого понедельника этот блокнот в клеточку был при мне днем и ночью, и вдруг я с удивлением обнаружила, что заполнила гораздо больше страниц, чем обычно. А обнаружила я это потому, что взяла блокнот с тумбочки с намерением записать туда эпиграф к роману Сантьяго Бланко:

Я, словно волчица,
от стаи сбежала
в горы. Я устала
от плоской равнины.
У меня есть сын, плод любви, незаконной
любви.
Я, словно волчица, брожу в одиночку, и стая
мне смешна. Все, что я добываю, —
мое, и никто мне не нужен, у меня работящие руки, и мозг пока служит.
Сын, а потом уже я, а потом — будь что будет.
Альфонсина Сторни .
Из сборника «Волнение роз»
Было уже четыре, а я добралась только до девяностой страницы, и вдруг меня словно толкнуло к телефону: я должна немедленно поговорить с Томасом Рохасом. Поскольку сегодня суббота, в офисе никого нет. Ладно, по крайней мере, не доставлю секретарше удовольствия ответить мне отказом. Я со злостью подумала, что секретарши всех важных особ одинаковы: они считают, что, отказывая, приобретают определенный статус, становятся более значительными. Дома трубку сняла Хеорхина и любезно сообщила, что ректор проводит выходные в Качагуа. Дозвонившись до побережья, я услышала голос Аны Марии Рохас: папа играет в теннис и будет примерно через час. Я попросила перезвонить мне.
Наконец через полтора часа на другом конце линии раздался взволнованный голос ректора:
— Роса! Это я… Какие-нибудь новости?
— Успокойтесь, пока нет, но мы на правильном пути. Мне нужна ваша помощь. Напрягите память и постарайтесь вспомнить, где и как вы познакомились с Кармен тогда, в 1983 году, в Мексике?
— Роса, вы с ума сошли! Я играл в теннис, вернулся усталый, собирался принять душ, мне передали вашу просьбу… Чего только не пришло мне в голову… Завтра я должен присутствовать на заседании Высшего совета, а тут вы со своими вопросами. Вы бы еще спросили, какой цвет предпочитала моя жена… Я думал, что-то срочное…
— Вы не понимаете, господин ректор, и я не могу объяснить вам всего по телефону, но это действительно срочно. Еще раз прошу, напрягите память и помогите мне: где вы впервые ее встретили?
— В баре, где-то в районе Койоакана. Меня привел туда один мой приятель, чилийский эмигрант, он нас и познакомил.
— Что делала Кармен, когда вы пришли в бар?
— Танцевала. Одна танцевала на столе, музыка гремела во всю мощь, а посетители— в основном там собираются люди искусства — ей хлопали. Не удивляйтесь, Роса, помните, я вам говорил, что она немного ненормальная…
— Вот-вот, ненормальная! Вам ведь именно так сказали, верно? Я имею в виду, в тот вечер?
— Странно, что вы меня об этом спрашиваете… Да, мой приятель, который нас познакомил, сказал именно так. А откуда вы знаете?
— От вашей дочери…
— Ну тогда понятно… Да, мне сказали, что она ненормальная, а я не мог отвести взгляд от ее ног, пока она танцевала… Нас было несколько мужчин, я это хорошо помню, мы стояли сзади, прислонившись к стене, бар был маленький, и не отрываясь смотрели на нее.
— А во что она была одета?
— Вы слишком многого от меня требуете.
— Не во что-то красное?
Он медлит, а дорогостоящие минуты бегут.
— Теперь, когда вы сказали… Да, в красное. Но я лучше запомнил ее ноги… У нее были чулки… как у балерин Тулуз-Лотрека, представляете?
— Ажурные, похожие на трико, из ромбиков?
— Да. Не знаю почему, но я не могу забыть эти чулки… А зачем вам такие подробности?
— Я потом объясню… И последний вопрос: что вы делали, когда она кончила танцевать?
— Я ушел с ней, но это, по-моему, уже не должно вас интересовать, Роса.
— Вы провели ночь вместе?
— Да, и если уж вас так интересуют подробности, мы занимались любовью. Еще вопросы будут?
— Да, самый последний. Она любила в то время какого-нибудь другого мужчину?
— Послушайте, мы провели вместе три дня и три ночи, и, хотя я был без ума от нее, она воспринимала это скорее как приключение, поэтому я ни о чем ее не расспрашивал. К тому же я был женат.
— С вами-то все ясно, а вот она?
— Она всегда была влюблена. Тогда она обмолвилась, что у нее был роман с одним мексиканцем, но я не придал этому значения. Когда мы снова встретились в Чили и мне уже было не все равно, я вспомнил об этом мексиканце, но она все отрицала, и потом в ее историях фигурировал только колумбиец…
Прощаясь, он сказал с едва заметной иронией:
— Надеюсь, вы знаете, что делаете.
— Не беспокойтесь, ректор, в том, что касается работы, я почти всегда знаю, что делаю.
Повесив трубку, я хотела вернуться к книге, но не смогла, пошла на кухню, поставила воду, пододвинула к столу резной, расписанный яркими красками стул, села и закурила. «Когда папа с ней познакомился, знаете, что ему сказали? Что она ненормальная! Так и сказали, он мне сам говорил». Сама того не подозревая, Ана Мария Рохас оказала мне огромную услугу. Я в волнении выскочила из кухни и вернулась с «Волчицей» в руках. Возможно, что прежний любовник — не кто иной, как писатель, — наслушавшись рассказов своей возлюбленной, которая, желая, видимо, еще больше разжечь в нем ревность, поведала о том, какое впечатление она произвела на его соперника, потом описал ее в романе именно такой, какой увидел ее этот человек. Я взглянула на год издания: 1985-й, и еще раз пробежала две первые страницы, думая на сей раз о Томасе Рохасе.
Ненормальная. Она ненормальная. Женщина в красном, танцующая на столе, — ненормальная, так ему сказали.
Наверное, это было первое, что он о ней услышал, иначе слова не слились бы настолько с ее образом: сильные, мускулистые, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных поблескивающих черных ромбиков на белизне кожи, словно маленькая шахматная доска, слегка вытянутая по диагонали, словно бриллианты, мелькающие в этом вихре. Все остальное — широкий красный подол, взлетающий над головами, копна вьющихся волос, с каждым движением все более растрепанных, капли пота над губой, тело, движущееся в такт музыке, босые ноги, горящие взгляды мужчин, подпирающих блестящую розоватую стену и по очереди поднимающих стаканы с текилой, воздух, густой от многозначительных усмешек, дыма сигарет и марихуаны, алкогольных паров, душное, битком набитое помещение, парень, пробирающийся куда-то вглубь меж сдвинутых столов и стульев, торопящийся выполнить заказ и сосредоточенный лишь на том, чтобы не пролить ни капли бесцветной жидкости из голубоватых цилиндрических стаканчиков-наперстков, —. все остальное не важно, неинтересно, кроме прямоугольника, выхваченного из пространства его взглядом, который он не может отвести: сильные, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных черных ромбиков на белизне кожи.
Этот кадр затмил все.
Прощаясь на следующее утро, он набрался смелости и спросил псевдобалерину, есть ли у нее мечта.
— Иметь свой дом, не важно где. Голубого цвета.
Прыг-скок. Мячик отскакивает. Дети его ловят. Девочка смотрит, смотрит, смотрит. Девочка ничего не ловит, девочка только смотрит.
К тому времени как Уго вернулся из больницы, я успела еще раз позвонить в Чили. Пока, сидя на разноцветном стуле, я курила после разговора с ректором, тысячи мыслей водопадом обрушились на меня.
В интервью, которое я читала в самолете, К.Л.Авила в первый и последний раз говорит о любви, причем о любви к некоему мексиканцу. «Проблема мексиканцев в том, что они всегда женаты». До сих пор никто не упоминал о нем, речь шла только о колумбийском партизане, а она в мадридском отеле «Палас» по причинам, возможно, связанным с Томасом Рохасом, вдруг решила сказать правду. До тех пор мексиканца она почему-то скрывала, а колумбийца нет. По словам ректора, при их второй встрече она отрицала существование мексиканского возлюбленного, хотя несколько лет назад почему-то обмолвилась о нем. Книг она ему вроде не посвящала, по крайней мере, его имя нигде не фигурирует, даже Джилл о нем не рассказывала, из чего я сделала вывод, что именно он, а не Луис Бенитес, был главным человеком в ее жизни. Отсутствие доказательств — тоже доказательство. Гораздо проще сочинить историю о такой мифической и противоречивой фигуре, как командир повстанцев, чем об обычном писателе. Бедный команданте Монти, узнает ли он когда-нибудь, что его образ использовали как маску?
«Волчица» — история об одиночестве. Психологический портрет героини превосходен, чтобы написать такое, нужно это почувствовать… и хотя бы немного знать сам предмет. В основе сюжета — сложная внутренняя борьба женщины, пытающейся скрыть свое одиночество и в конце концов победить его под неусыпным взглядом любящего мужчины, не способного ей помочь.
Но одного этого для моих подозрений было бы недостаточно— мало ли на свете одиноких женщин! Мне безумно захотелось поговорить с ректором, когда на девяностой странице я наткнулась на следующий эпизод:
«Когда безумие становится всеобщим, оно исчезает», — сказал он. И они отправились в путешествие, чтобы залечить раны.
В Испании было фламенко, в Италии тарантелла, в России — казачок. Ноты, как бесенята, проникали в тело, овладевали им.
— Когда ты выучила эти движения?
— Никогда.
— Ты впервые это танцуешь?
— Да.
«Моя жар-птица» — так он ее называл, сам пылая внутри нее. Они не останавливались, пока не нашли эту комнату с зеркалами. Сколько влюбленных целовались тут, превращенные в бесчисленные отражения на карусели видений. Он долго смотрел на ее тело — на двадцать ее тел, — прежде чем заполнить его, перелиться в него через собственную плоть, и зеркала возвратили им образ тела-турбины. «Жар-птица, — сказал он тогда, — нет, колибри». И она повела его по лабиринтам страсти, по всем их изгибам, не заботясь о том, что их ожидает за очередным поворотом. А он повторил: «Колибри».
Колибри… Интуиция подталкивает вперед, а разум удерживает, спрашивает: не слишком ли ты торопишься, Роса Альвальяй? Тем не менее случайность — важный элемент любого расследования. Внутренний голос подсказывает, что я не ошибаюсь и героиня романа— К.Л.Авила. Потерпевшая, по ее собственному признанию, крушение. Она и есть Волчица.
Именно тогда я и позвонила еще раз в Сантьяго, в отель, где остановилась Джилл. Она удивила меня, сказав, что провела утро в Лас-Кондесе, разбирая письменный стол Кармен (расчищая его для потомков?). Мысленно я отметила, что она занялась этим в отсутствие Томаса Рохаса и его дочери.
— Джилл, меня интересует одна вещь, которую знаете только вы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15