Он полз и толкал глыбу впереди себя, упираясь ногами в маленькие выступы льда, толкая глыбу спиной, руками, головой. Наконец льдина сорвалась и полетела вниз.
Всплеска не было. Опять послышался глухой стук. Панюшкин уже плакал свободно и легко, не стесняясь своих слез, даже радуясь им, плакал, зная, что никто его не увидит, понимая, что кончилось напряжение последних дней, кончилось ожидание и изматывающая, обессиливающая неопределенность.
Панюшкин поднялся, долго, прищурившись, смотрел в сторону Материка, будто прицениваясь к нему, будто прикидывая силы, будто примеряясь прыгнуть и одним махом достичь далекого берега. Потом, не торопясь, обмотал вокруг шеи шарф, запахнул куртку и, круто повернувшись, зашагал к Поселку.
— Ну, — сказал он громко и четко, — смотрите! Ну, ладно! Мы, Гарри, посчитаемся с тобой. Ну? Кто первый? Налетайте! Прошу! Не толпитесь, граждане хорошие! Всем отвечу, никого не пропущу! Никого не забуду! Ну, кто там, Хромов? Не робей! Вылазь из-за льдины! Вылазь, говорю! — крикнул Панюшкин, уже не сдерживаясь. — Что у тебя?
— А что, ничего... Боюсь вот только, что весну мне не придется встречать под вашим мудрым руководством.
— Боишься, Хромов? Чего же здесь страшного? Ведь это приятный страх. Ты, Хромов, боишься, как девушка в интересной ситуации!
— Николай Петрович, что пугает одного — другого радует.
— Чем же ты решил напугать меня. Пугай же.
— Нет, я пугать вас не буду. Нечем. Но и не хочу отказывать себе в удовольствии поприсутствовать, когда вас будут пугать другие. Не без моей, правда, помощи. И меня радует...
— Что же, интересно, тебя радует, Хромов?
— Например, то, что вам уже не придется так самозабвенно командовать. Кончилось ваше время, Николай Петрович! Понижение в должности будет весьма болезненной операцией, а? Теперь придется и самому повкалывать, а?
— Хромов! Ты пугаешь меня работой? До чего же ты скуден! Пойми, Хромов, и постарайся запомнить — работа, даже если она и не оценивается по достоинству, никогда не унизит человека. Я говорю, даже не надеясь, что поймешь меня, что ты меня услышишь... Вот скажи, Хромов, за что ты уважаешь себя? Есть у тебя на счету прекрасный, мужественный поступок? Или ты наполнен благородными помыслами? Или на худой конец любит тебя кто-то так, что уже одно это возвышает? А, Хромов? Скажи не таясь, раз уж мы так скоро расстанемся! Ведь должен человек за что-то уважать себя? Вот ты — за что? Или тебе хватает для жизни одного лишь презрения? Неужели ты питаешься презрением, этой мертвечиной? Нет, Хромов, ничем ты не сможешь унизить меня, оскорбить, обидеть! Никогда. Нахамить можешь. Позлорадствовать — тоже можешь. Оскорбить — нет. Глупая злая собака может искусать человека, но оскорбить его достоинства ей не дано. Все, Хромов, сгинь! Сгинь, говорю!
Панюшкин плотнее запахнул куртку и прибавил шагу.
— А, дружок пожаловал! Здравствуйте, Анатолий Евгеньевич! Приветствую вас в эту ночь, на этом льду, в этот столь радостный для меня час! Что у вас накопилось на душе, какие мысли ваш организм произвел сегодня?
— Смеетесь, Николай Петрович? Напрасно. Я, право же, не стою ваших высоких усилий. Ведь вы не надомной смеетесь, вы смеетесь над моей маской. Да, эта маска глупа, у нее низменные страстишки, она нечистоплотна и воровата, но ведь это же не я, это маска. На этом вашем карнавале. А на другом карнавале у меня будет другая маска. Может быть, я еще хуже своих масок, но все равно ведь это не я, я — другой. И смеетесь вы не надо мной. Презираете вы не меня. Я неуязвим для вас.
— Хо-хо, Анатолий Евгеньевич! Какие мысли! Позвольте полюбопытствовать — а существуете ли вы вообще? Ведь вас нет! Вас давно уже нет на белом свете, Анатолий Евгеньевич! Остались одни маски, да и те все на одно лицо, все созданы по образцу и подобию вашему! Скажу больше — это не маски. Вы вынуждены закрывать лицо собственными фотографиями, потому что лица-то нет. Нет его. Пустое место. И вас нет. Ну вот, я же говорил... Как дым, как утренний туман. И снова чист Пролив, и воздух свеж, и снега визг!
— Ба! Знакомое лицо! Что же хотели сказать мне вы, молодой человек с прекрасной внешностью первого любовника и всепонимающей улыбкой гинеколога? Что вы приготовили для меня, гражданин Ухкало? Я не ошибся? У вас именно такая фамилия? Ах, прошу прощения. Я слушаю вас, Дрыгало!
— Коля, Коля... Все шутишь, все прохаживаешься по моей фамилии... Что тебе еще остается? Согласись, самое чувствительное поражение нанес тебе я, поражение, от которого ты до сих пор не можешь оправиться, до сих пор не можешь забыть меня! А как правильно пишется и произносится моя фамилия, ты прекрасно помнишь! И здесь, сейчас, на этом льду, я ведь тоже по твоей воле. Назови меня Кушало, назови меня Нюхало, но согласись, твой ответный удар не больно высокого пошиба, а?
— Да, тогда я потерпел поражение. Да, оно было очень чувствительно. Да, оно до сих пор саднит. Но, гражданин Кушало, я счастлив, что это поражение было. Я потерпел самое прекрасное поражение в моей жизни и отдал бы все, чтобы потерпеть его снова. Видишь ли, Нюхало, у меня была любовь.
— Не смеши, Коля! Какая любовь! Любовь была у меня. А у тебя была мечта о ней.
— Нет, Дрыгало! О, как ты ошибаешься! У тебя была женщина. Да. А любовь была у меня. И она у меня осталась. А что осталось у тебя? Что осталось у тебя, кроме желтых свадебных фотографий? Ты даже не понял, а может быть, просто не хочешь понять, что причиной твоей победы был я. Ирка ведь была не очень красива, верно? Ее не назовешь красавицей в полном смысле слова. Но ты женился на ней, потому что тебе нужна была победа. И над ней, и надо мной. Ты победил. Да. Но, когда я исчез, исчезла и твоя победа. Я унес ее с собой. Вы остались вдвоем. Что связывало вас? Вас связывал я. Одним только своим присутствием, своим видом я придавал значительность и смысл вашим отношениям. Сколько же вы были вместе, когда я уехал? Год протянули? Где же ты? Скажи хоть что-нибудь! Нет, только поземка по льду, голубая лунная поземка.
— О, здравствуй, жена! Вот с кем меня связывают родственные отношения! А связывают ли? Иногда я совсем забываю о том, что у меня есть жена.
— Это понятно, ведь мы с тобой, Коля, так ни разу и не поссорились.
— Это хорошо или плохо?
— И то и другое. Видно, Коля, не было у нас с тобой чего-то важного для обоих.
— Возможно. Я почему-то всегда охотно уезжал из дому, а ты охотно меня отпускала. Ты говорила мне на дорогу, что знаешь, как важна для меня работа, как ты понимаешь меня. Хотя я уезжал не на один месяц и даже не на один год. И ты ни разу не закатила мне скандала, ни разу не потребовала прекратить это кочевое житье...
— Да, Коля, я не потребовала. А знаешь почему? Считала, что ты не любишь меня. Наверно, так это и было. Не знаю, была ли у тебя женщина, но и меня ты не любил. Каждый раз, когда ты возвращался, мы как бы знакомились заново, привыкали друг к дружке и, заметь, Коля, не очень старались, потому что оба знала — это опять ненадолго. И оставались спокойны, вроде бы иначе и быть не могло, вроде бы только так и можно было жить. Мы менялись не на глазах друг у друга и при встрече преподносили друг другу готовый результат. Мы каждый раз встречались другими людьми и даже не задумывались, каким путем пришел каждый из нас к этому результату. Помню, прекрасно помню эту надсадную оживленность, неестественную радость, шумные визиты, пьянки с друзьями по поводу возвращения... Какая-то судорожность была в наших встречах, потому что... потому что возникала за время отсутствия отчужденность, и мы старались подавить ее чем угодно. Как дурной запах. Подавляли встречами с гостями, родственниками... Вместо того чтобы просто побыть одним и попытаться что-нибудь сделать с нашей несуразной жизнью.
— Да, я ведь не знаю, что ты за человек. Я знаю людей, с которыми работаю, знаю Жмакина, Званцева, Андрея Большакова, Кныша, а тебя, свою жену, не знаю. Кто же из нас более виноват?
— Ты, Коля, можешь спросить иначе — кто из нас более несчастен?
— Можно и так... Но согласись, я приезжал к тебе в Москву много раз, ты ко мне — в степи, в пустыни, в тайгу, в болота — ни разу. Нет-нет, я не ищу оправданий и не хочу снимать с себя вины. Просто хочу сказать — я не мог иначе. Не суди меня слишком строго, постарайся не судить меня слишком строго.
— Тебе слово, Ливнев.
— Я решил промолчать, Николай Петрович.
— Ты не сможешь промолчать.
— Тогда я напишу по-настоящему... С анализом не только результатов, но и причин.
— Ты не сможешь этого сделать.
— Вы не верите мне или не верите в меня?
— И то и другое, Ливнев. Не верю в тебя и тебе тоже не верю. Слишком долго ты пользовался облегченными методами. Это, знаешь, все равно что привыкнуть ходить налегке, а потом вдруг взвалить на себя полновесный таежный рюкзак. Ты критиковал виновных, которых уже разоблачили без твоей помощи, ты предлагал решения, уже кем-то взятые на себя, ты разоблачал недостатки, которые ко времени появления статьи зачастую уже были исправлены. А в общем, несмотря на видимость активной жизненной позиции, активностью и не пахло. Тебе трудно будет перестроиться. Попробуй.
— Думаете, стоит?
— Тебе решать.
— Вы поставили на мне крест?
— О чем говорить, Ливнев, если ты, решив промолчать, всего-навсего промолчать, сообщаешь мне об этом, как о поступке мужественном и чуть ли не самоотверженном! Ты полагаешь, что я не прав, что я тебя недооцениваю, что я в тебе ошибаюсь? Прекрасно! Это же прекрасно, Ливнев! Мы оба должны этому радоваться. Так возрадуемся же!
— И все-таки вы не верите в меня...
— Знаешь, в чем твоя беда, Ливнев? Ты живешь не настоящей жизнью. Ты хочешь стать большим человеком? Многие хотят стать большими людьми. И многие поступают так же — отказываются от своих личных желаний, вкусов, привычек, капризов, даже капризов. Отказываются от своего мнения, справедливо полагая, что оно только помеха в большой игре за должности, влияние...
— Жаль, мне бы хотелось, чтобы вы в меня верили.
— О, да это Чернухо... Здравствуй, друг Чернухо!
— Скажи мне, Николашка, откровенно, ты в самом деле рад, что Пролив замерз?
— Не понял тебя, Кузя? Конечно, рад!
— Видишь ли, Николашка, заключение Комиссии дает тебе право улетать. Причину сам можешь найти, это нетрудно. Если улетишь сейчас, улетишь чистым! Если останешься, то вся ответственность за зимние работы ляжет на тебя. Пока дело дойдет до приказа, а заключение Комиссии — это еще не приказ, ты можешь закончить укладку. Но может произойти и все что угодно... Не мне тебе об этом говорить.
— Я остаюсь, Кузя. Да, остаюсь. У меня к тебе только одна просьба — не торопись со своей частью заключения, напиши ее тщательнее, обоснованнее, подробнее.
— Что это тебе даст, Николаша?
— Это даст мне еще одну неделю. Победителей не судят.
— Николашка, тебе нельзя играть в карты. Ты слишком азартный.
— Знаешь, Кузя, азартному и жить опасно.
— А что на кону, Николаша?
— Я сам себя на кон поставил. Заложил с потрохами. Если проиграю — весь итог моей жизни будет с минусом. И я заткнусь. Если выиграю — это спишет все мои проигрыши. А их у меня за последние тридцать лет предостаточно поднакопилось. Если выиграю, то буду иметь право спокойно сказать себе — я здесь был. Вот так, друг Чернухо. Вот так... А сейчас иди к гостям, досыпай, утро не скоро... Мне надо поговорить еще с одним человеком.
— Здравствуй, Ира! Я тебя сразу узнал.
— А я ведь почти не изменилась. Смотри, на мне то же самое платье, помнишь, в котором я была тогда в гостинице... И прическа та же... Я уж думала, что ты забыл меня.
— Что ты! Я разговариваю с тобой гораздо чаще, чем с некоторыми людьми, которые окружают меня каждый день.
— Да? Это интересно... А почему же ты не пришел, когда я была одна? Ты ведь знал, что я жду, знал, что я готова отправиться с тобой куда угодно, ты все знал. Ты знал даже то, что с мужем я разошлась так быстро и легко, потому что был ты. Тебе достаточно было протянуть руку — и мы были бы вместе. И это ты знал. Да что там знал — я сама тебе об этом сказала. Почему ты не пришел?
— Потому что я люблю тебя.
— Не понимаю, Коля.
— Я тоже себя понимаю не до конца, но уверен, что все получилось правильно. Когда у тебя было право свободного выбора, ты выбрала не меня.
— Ну и что? Какое это имеет значение, если потом, когда у меня опять появилось право выбора, я смиренно пришла к тебе?
— Да, это было. Но это была уже не любовь. Что-то другое. Может быть, более прочное, более важное, не знаю. И потом... Появись опять он, этот тип, твой муж, разве ты не ушла бы к нему? Презирая себя, преклоняясь перед моими действительными или мнимыми добродетелями — ушла бы к нему. На день, на ночь, на час ушла бы. Разве нет?
— Ты мог предотвратить это.
— Мне показалось бы это унизительным. Ты все время забываешь о самом главном — я люблю тебя. И увозить тебя на край света, запирать на замок, уезжать в горы или пустыни только для того, чтобы помешать вашей встрече, — это не для меня. Это не та цена, которую я согласился бы заплатить. Хотя готов был отдать многое.
— Ты не прав. Коля, ведь ты не прав.
— Я знаю. Но скажи мне, пожалуйста, что делать, если вот эти доводы — единственное мое утешение? Что делать, если я выронил из рук самый большой подарок, который предлагала мне жизнь? Но, знаешь, Ира, повторись все сначала, я не поступил бы иначе. Я не хочу грызться за тебя, как собака за мозговую кость. Говоря точнее, жизнь не предложила мне подарок, она швырнула его, чтобы посмотреть, как я себя буду вести. Я не бросился в свору. Я не собака. Я человек. Хотя, конечно, жизнь у меня после этого пошла собачья.
— Жаль, что все так получилось... Но, Коля, если бы все повторилось, я бы тоже не вела себя иначе. Я таковой осталась бы и во второй попытке.
— Не знаю, не знаю... Может быть, стоит иногда бросаться в свору и рвать зубами чужие загривки, чтобы схватить эту самую мозговую кость... Не знаю...
— Жаль, Коля, как жаль... Если бы ты знал, как жаль... Похоже на то, что второй жизни не будет, а эта... От нее почти ничего не осталось. Почти ничего... Пока, Коля. Посмотри, вон кто идет... Ты знаешь этого парня? Узнаешь? Это же ты, Коля! Поговори теперь сам с собой, что ты себе скажешь... Пока!
— Ну, Николай Петрович Панюшкин, с чем пришел ты к своему последнему пропускному пункту, чего добился? Прошумела жизнь, как длинный суматошный день, разошлись гости, убрали столы, помыли посуду...
И все. Усталость и опустошенность. Что есть у тебя, Николай Петрович, похвастайся... Ну? Четыре стены деревянной избушки, полузасыпанной снегом, этот трижды проклятый Пролив и еще твои обязанности, твоя ответственность и твоя последняя блажь — закончить трубопровод. И пустыня вокруг и одиночество. Да, в толпе, в шуме и гаме, в спорах и ссорах, в криках и суете — одиночество. К чему же ты стремился все эти годы, ради чего все лишения и трудности, к чему все твои бесконечные перелеты, переправы, переброски с острова в тайгу, из пустыни в болото? Что за всем этим?
Какую истину ты утверждал, какой великий смысл открыл своей безалаберной жизнью? И вот ты сидишь на самом краю земли, на самом краю, дальше действительно ничего нет, и ищешь смысл в своей жизни. В чем он?
Эх, Николай Петрович Панюшкин, уже одно то, что ты занимаешься этим, что не можешь ответить на свои же вопросы твердо и яростно, или, не отвечая, смести эти вопросы, как крошки со стола, уже одно это говорит о том, что силы твои на исходе, Николай Петрович Панюшкин.
— Но я жил все свои годы так, как мне хотелось, разве этого мало? Я не казнился постылой работой, не заставлял себя общаться с постылыми людьми, разве этого мало? Я только сейчас оглянулся назад, на все свои бесконечные дороги, будто стоя на высоком холме, окинул свои годы, только сейчас спохватился, что не уследил за ними, не заметил, как выскользнули они и умчались куда-то, но разве это плохо? Если вся жизнь, как одно дыхание, разве это плохо? Я всю жизнь прожил свободным, не заключая себя ни в стены, которые мне не нравились, ни в каноны, которые мне не подходили, не казнил себя мелочными заботами, не сушил мозги корыстью, угодничеством, лукавством, не пыжился, не раздувал щеки, не выпячивал грудь, чтобы казаться значительнее — и это здорово! Да, я был сыт, когда вокруг было вдоволь пищи, и голодал, когда вокруг ее не было. Но что делать, я не шел против времени, и время платило мне тем же, оно поддерживало меня, оно меня бережно несло, пока не вынесло вот к этим берегам. Но я сам хотел этого, я сам рвался к этим берегам, и вот я здесь. Так мне ли роптать?
Да, я не заметил, как прошла жизнь, но разве это не счастье? У меня были дела, о которых я вспоминаю с гордостью, у меня были встречи, о которых вспоминаю с радостью, на моем пути были люди, которых я люблю до сих пор. Так мне ли роптать?
Да, были разочарования, ошибки, поражения, я и сейчас на грани поражения, но они не раздавили меня, я выстоял. И сейчас, кто знает, может быть, накануне самого большого своего поражения, я уверен в себе, готов к схватке за себя, за свою правоту, за свое достоинство, за право закончить работу, которую мне поручили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42