..
Огонь костра начинал угасать. Холодный ветер нес сырость, и за темным лесом слабо брезжил утренний свет.
- Но слава, которую принесет вам ваш подвиг... - неуверенным тоном попробовал возразить англичанин, глядя на тлеющие угли.
- Слава? - гневно перебил маркиз. - Знайте, капитан, что в боях и сражениях не стоит искать славу. Я ненавижу войну - она заставляет нас против воли творить мерзости... Последний крестьянский парнишка, который в простоте души пашет свой клочок земли, больше заслуживает славы, чем полководцы, генералы и солдаты. Вам следует это знать, капитан. Ибо он служит земле, которую мы все губим и портим на этой войне. Нет, я вступаю в дело войны вовсе не ради славы...
После этих слов все находившиеся вокруг костра словно онемели и с удивлением, боязнью, а иные - с благоговением смотрели на старика, так презирающего войну, который все же принял только что на себя кровавую задачу, чтобы искупить преступление своего наследника перед родиной.
- Я - солдат, - первым решился нарушить молчание Дубильная Бочка. - И я хотел бы еще поговорить с вами о славе, которую приносит война храброму солдату, но только после того, как наше предприятие удастся. Потому что мне хочется ближе узнать и понять вас, господин маркиз.
- Нет, этого быть не должно. Но если вы меня опознаете среди убитых, то будьте милосердны, не называйте моего имени, которое ныне связано с бесчестьем. Схороните меня тайно. А если я буду перед вами еще живой отвернитесь и дайте мне уйти моей дорогой неузнанным. А теперь - прощайте, господа.
- С Богом, - сказал капитан, - и да поддержит небо ваши планы.
Когда старик отошел, Дубильная Бочка обратился к англичанину и начал вполголоса:
- Я все-таки сомневаюсь, что этот маркиз де Боли-бар...
Он осекся, потому что старик остановился и оглянулся через плечо.
- Вы повернули голову, услышав свое имя? - воскликнул Сарачо. - Если вы это сделаете невольно, вас опознают!
- Вы правы, благодарю вас... Но я этого не сделаю невольно. Я научил свои уши различать оклик и заочную насмешку, дорогой мой Сарачо...
Дубильная Бочка на сей раз был заметно сконфужен. Маркиз через несколько мгновений скрылся в лесу.
Совершенно ясно, что в это время маркизу де Болибару и пришла мысль, исполнение которой я наблюдал в первое утро у ворот Ла Бисбаля, совершенно не понимая смысла странного поведения старого маркиза.
Лейтенант Рон тем временем изнывал в своем убежище от страха за нас и нетерпения. Он сознавал, что только он один может предостеречь полк "Нассау" о грозящей опасности. И он не мог дождаться, когда же испанцы снимутся с ночлега, а его ординарец сможет вытащить его из укрытия и отвезти в Ла Бисбаль. И особенно пугало его, что маркиз, конечно, будет в городе раньше его и успеет выполнить свои ужасные замыслы.
Но едва лишь окончательно рассвело, как Дубильная Бочка скомандовал подъем и построение. Герильясы живо вскочили, построились - и сразу начали расходиться малыми группами. Некоторые тащили с собою раненых, другие нагружали на мулов корзины со всяческими припасами, бочонки с вином и вещевые мешки. Одни пели, другие спорили и пререкались, мулы и ослы неистово орали, погонщики ругались, и только английский капитан невозмутимо кипятил в котелке для себя чай. А Дубильная Бочка закрепил на стволе дерева под иконой зеркало и торопливо брился, поглядывая то в зеркало, то на икону и время от времени шевеля губами.
* * *
Лейтенант Рон никому не мог рассказать о том, что ему стало известно, до самого въезда в город, потому что к тому времени, когда ординарец вывез его из часовни, у него разыгрался такой жар, что бедняга два дня не приходил в сознание. И лишь теперь, услышав случайно имя де Болибара, ему довелось разоблачить грозный замысел перед нашим командиром полка.
Глава IV. СНЕГ НА КРЫШАХ
Маркиз де Болибар в тот же день беспрепятственно прошелся по Пуэрта дель Соль в час вечерних молитв. Никто не опознал его, и он мог бы затеряться в пестрой массе водоносов и торговцев рыбой, оливковым маслом и овощами, монахов, теснившихся вечером возле церковных дверей, и другого местного люда, словно карп в мутном пруду, если бы его несчастливая звезда не заставила его подслушать тайну, которая связывала цепями воспоминаний нас, пятерых офицеров: меня и еще четверых... Тайну нашу - и умершей Франсуазы-Марии, жены полковника Лесли, тайну, которая была глубоко заключена в наших сердцах; в ту ночь мы хвастливо делились ею, пьяные от аликанте и сердечной тоски, потому что на крышах лежал снег.
Но оборванный погонщик мулов, который с четками в руках сидел в углу моей комнаты, подслушал нас и должен был умереть...
Мы расстреляли его у городской стены, тайно и поспешно, без трибунала и без исповеди. И никто из нас не заподозрил - только я один, когда уже было поздно! - что это был маркиз де Болибар - этот оборванный старик, который после нашего залпа упал на снег, истекая кровью.
И никто не подозревал, какой страшный груз он взвалил на наши плечи, прежде чем умереть...
* * *
Я в этот вечер командовал караулом у городских ворот. Около шести часов я проверил и сменил пикеты, которые должны были патрулировать окрестности городских стен каждые полчаса. Постовые стояли на своих местах, держа под плащами карабины наготове. Стояли беззвучно и недвижно, словно статуи святых в нишах стены.
Начинался снегопад. В этой горной местности Испании снег не редкость в январе и феврале. Но в этот вечер мы впервые увидели в Испании снежные хлопья.
Я занес в свою комнату две медные лохани-грелки с угольями, потому что печей вообще не водилось в домах Ла Бисбаля. Дым ел мне глаза, а снежная вьюга тихо и угрожающе скрежетала слабо закрепленными стеклами в оконных рамах. И все-таки в согревшейся комнате было уютно. В углу стояла моя кровать, покрытая свежей травой и застланная плащами. Стол и скамейки были сооружены из бочек и досок, на столе стояло вино в тыквенных сосудах, я приготовил его, ожидая своих товарищей, которые решили провести рождественскую ночь у меня.
Через окошки под крышей я слышал голоса моих драгун. Они устроились прямо на полу чердака, закутавшись в плащи, и о чем-то спорили. Я тихо поднялся по деревянной лесенке.
Я частенько подбирался в темноте к своим людям и слушал их разговоры. Это я делал потому, что вечно беспокоился, как бы наша тайна не была раскрыта, и драгуны не начали бы болтать и высмеивать покойную Франсуазу-Марию, когда они остаются одни, вдали от офицерских ушей.
В помещении было темно, как в пекарской печке. Но я сразу узнал голос сержанта Бренделя.
- Что, нашелся тот парень, который удрал с твоим кошельком? - спросил он. Ворчливый голос отозвался:
- Я бежал за ним, но не мог догнать. Он смылся и побережется показываться снова!
- Вот-вот, и все испанцы - такие же! - зло вставил другой голос. Целыми днями молятся, так что рты у них полны пыли, выпивают котлы святой воды, а сами, святоши, только и думают о куропатках и ветчине и как бы нас ради этого обмануть и обокрасть!
- Пять дней тому назад, - различил я голос капрала Тиле, - когда мы стояли в Корбосе, один такой еще не повешенный вор из числа возчиков сбежал с чемоданчиком нашего полковника, там были кружева и юбки покойной жены полковника, и он уволок их в свою вонючую нору!
Наш полковник возил в багаже вещи Франсуазы-Марии и ни за что не хотел с ними расстаться и после ее смерти - во всех походах. Когда я услышал, что драгуны заговорили о Франсуазе-Марии, мое сердце громко забилось; я подумал - вот сейчас оно выплывет, они раскроют нашу тайну... Но больше я не услышал о ней ни слова; драгуны начали обсуждать наших генералов и последние походы, и сержант Брендель горячо напал на маршала Сульта и его штаб.
- Говорю вам, - крикнул он, - эти господа, которые проводят войну в колясках, трусят в бою куда хуже нашего брата. Я под Талаверой видел, как они показывали спины, бежали словно мулы, едва засвистела картечь...
- А нам хуже всех врагов - не картечь, - заметил другой. - Хуже всего - бесцельные марши туда-сюда, восьмичасовые броски, чтобы поймать и повесить одного крестьянина или попа... Мокрая земля, вши, половинные рационы - вреда от них больше, чем в боях от картечи.
- И эта солонина, не забывай! - добавил драгун Штюбер. - Она воняет до самого неба, даже воробьи замертво падают у наших кухонь!
- У Сульта нет жалости к солдатам, это точно! - мрачно подтвердил Тиле. - Он жаден и думает только о богатствах и почестях. Как же, маршал и герцог Далматинский! А сам неспособен быть даже капралом, я вам точно говорю!
И ни слова о Франсуазе-Марии. Я облегченно вздохнул. Одни обычные разговоры об этом обрыдлом испанском походе, в которых солдаты все время коротали часы перед сном, когда после маршей и боевых стычек располагались на ночлег. Я позволял им болтать о войне и политике сколько и как угодно, потому что службу они все равно исполняли добросовестно.
И тут снизу я услышал голос лейтенанта Гюнтера, быстро спустился и зажег свет.
Гюнтер стряхивал с плаща снег. Пришел и лейтенант Донон: из его кармана торчал томик Вергилия. Он был самый образованный из моих товарищей, хорошо знал латынь, древнюю историю и всюду возил с собой издания римских классиков.
Мы уселись к столу, выпили и начали ругать наших испанских домохозяев и скверные квартиры. Донон пожаловался, что у него нет ни печи, ни камина, а вместо стекла в окне - куски промасленной бумаги.
- Вот и попробуй тут почитать "Энеиду"! - вздохнул он.
- Стены все увешаны образами святых, а чистой постели не найдешь во всем городе! На кухне лежит на столе стопка молитвенников, а сала и колбас не увидишь! - ворчал Гюнтер.
- С моим хозяином невозможно вести разумный разговор, - рассказывал Донон. - Весь день он твердит молитвы Святой Деве, а когда я вечером вернулся домой, застал его на коленях перед каким-то святым, не то Домиником, не то Яковом.
- А говорят, что граждане Ла Бисбаля сочувствуют французам, - перебил я. - Давайте чокнемся! Пью за вас, братья!
- Ну, я тебе советую остерегаться, брат! В городе наверняка есть и переодетые попы и мятежники.
- Ну, пока - очень кроткие мятежники, они не стреляют, не убивают из-за угла, они довольствуются тем, что презирают нас! - возразил Гюнтер.
- Да вот и мой домохозяин, верно, тоже переодетый поп! - тихо засмеялся Донон. - Вряд ли ему подойдет какое-нибудь другое ремесло.
Он протянул мне пустой стакан, и я наполнил его вновь. Дверь отворилась, и в комнату вошел - в облаке снежных хлопьев - капитан Брокендорф,
Он успел где-то хватить добрую толику вина, поэтому его полное лицо с огромным багровым шрамом сияло, как начищенный медный котел. Шляпа сидела на нем набекрень, усы были подкрашены дочерна, две толстые пряди волос спадали с висков до плеч.
- Гей-да, Йохберг! Поймал ты его? - сразу крикнул он мне.
- Нет, нет еще! - я понял, что он имеет в виду маркиза де Болибара.
- Да, господин маркиз заставляет долго ждать! А погода-то неприветливая, он и башмаки может в снегу потерять... - Капитан склонился над столом и понюхал вино в тыквенной бутыли.
- Что там у вас во славу Вакха в его купели?
- Аликанте из погреба здешнего прелата.
- Аликанте? - удовлетворительно крякнул Брокендорф. - Отлично, эта штука стоит того, чтобы нам превратиться в скотов!
Когда Брокендорф превратил себя в скотину, дабы воздать честь доброму вину, он скинул мундир, жилет и рубаху, оставшись в штанах, сапогах и с массивной черной гривой на груди. Две старухи, проходившие возле нашего окна, остановились, с удивлением глядя в комнату. Потом перекрестились, очевидно сомневаясь, что перед ними - человеческое существо, а не диковинный иноземный зверь.
Мы толковали о винах, и вскоре разговор свелся к одним репликам: "Твое здоровье, брат!" или "Благодарю, брат! Чокнемся! Proficiat!"
- Эх, хотел бы я быть в Германии сегодня ночью, чтобы была со мной Барбочка или Дорточка! - вдруг начал пьяным голосом Гюнтер, который целый день таскался за испанками на улицах. Но Брокендорф высмеял его и заявил, что этой ночью он бы хотел сделаться журавлем либо аистом, чтобы вино подольше проливалось в горло. Да, вино всем изрядно ударило в голову. Донон декламировал из Горация, и среди общего шума вошел Эглофштейн, адъютант полковника.
Я вскочил и отдал рапорт.
- Так ничего нового, Йохберг? - спросил он.
- Ничего, господин капитан.
- И никто не проходил через вахту у ворот?
- Только бенедиктинский приор из Барселоны, чтобы посетить свою сестру в Ла Бисбале. Алькальд поручился мне за него. Еще аптекарь вместе с женой и дочерью, проездом в Бильбао. Их бумаги подписали в штабе генерала д'Ильера, они - в полном порядке.
- И никого больше?
- Двое горожан, выезжавшие с утра из города поработать на своих виноградниках. Они предъявили паспорта и отметили свое возвращение...
- Хорошо. Благодарю.
- Эглофштейн! Пью за тебя! - возгласил Брокендорф, потрясая налитым стаканом. - Твое здоровье, старый журавль, садись с нами!
Эглофштейн поглядел на пьющих и засмеялся. Но Донон подошел к нему с двумя стаканами.
- Господин капитан, мы сегодня собрались ожидать маркиза де Болибара. Останетесь с нами, и мы поприветствуем господина маркиза, если он появится, от имени офицеров полка!
- К чертям всех графов и маркизов, и да здравствует равенство! зарычал Брокендорф. - Пусть палач заберет все эти надушенные сахарные куклы с их кошельками для волос и шляпами в перьях!
- Я должен проверить пикеты и команду, которая охраняет мельницу и пекарни. Но ладно уж, они подождут... - сказал Эглофштейн и присел к нашему столу.
- Эглофштейн! Давай-ка, присядь ко мне! - крикнул пьяный Брокендорф. Ты у нас загордился. Уже не помнишь, как мы с тобой выбирали зерна кукурузы из конского помета в Восточной Пруссии, чтобы не сдохнуть с голоду...
Вино настроило его на сентиментальный лад, и большой, тяжеловесный мужчина опустил голову на два кулака и начал всхлипывать:
- Ты уже не помнишь? А, всякую дружбу на свете жрут черви!
- Война-то не кончена, брат! - возразил Эглофштейн. - Мне сдается, мы еще не раз будем варить ботву в соленой воде себе на обед, как тогда в Кюстрине!
- Да и кончится война, - мрачно добавил Донон, - император тут же начнет новую!
- Вот это верно, брат! - вскричал Брокендорф, вдруг развеселившись. Деньги, брат, у меня кончились, а я должен заработать крест Почетного легиона!
Он начал считать сражения, в которых участвовал за год испанской компании: Сорсола, Альмарас, Талавера, Меса де Ибор и переправа на ручье Галичо, но сбился, хоть и загибал пальцы, и начал снова. А жара от угольев в тесной комнатке стала невыносимой. Донон приоткрыл окно, и холодный зимний воздух ворвался внутрь, охлаждая наши разгоряченные лбы.
- Снег лежит на крышах... - тихо сказал он. - Как у нас дома.
И при этих словах у всех стало больно и тепло на сердце, ибо прошлая зима, немецкая зима, вспомнилась нам. Мы подошли к окну и долго смотрели на шальную пляску снежных хлопьев на ночной улице. Один Брокендорф остался сидеть и все считал на пальцах свои сражения.
- Брокендорф! - окликнул его Эглофштейн. - Сколько миль от твоего дома до Диткирхена?
- Не знаю, - буркнул Брокендорф, перестав считать на пальцах. Считать - это не лучшее мое искусство... Я пользуюсь алгеброй только с хозяевами кабаков и кельнерами.
Он встал и, шатаясь, подошел к окну. Снег совершенно преобразил испанский городок. Люди на улицах казались нам давно знакомыми и родными, словно это были немцы. Крестьянин пробивался сквозь глубокий снег к церковной двери, таща маленького теленка. Служанка выскочила из двери стойла, держа в одной руке фонарь, в другой - подойник с молоком.
- Была ночь - совсем как эта, - начал вдруг Донон. - И снег покрывал улицы на целый фут. Год уже будет тому... Я тогда лежал в лихорадке, читал "Георгики" и скучал. И вдруг в мою дверь тихонько постучали. "Кто это? спросил я и повторил: - Кто там?" - "Это я, милый друг!" И я отворил, и она вошла, братья! Волосы ее красные, как листья бука осенью... "Вы больны, мой бедный друг?" - спросила она нежно и заботливо. "Да, я болен, - ответил я, - но вы, ангел мой, уже помогли мне!" И я вскочил с постели и поцеловал ее руки...
- А потом? - приглушенно спросил лейтенант Гюнтер.
- Что потом? Снег лежал на крышах, ночь была холодна, а ее плоть и кровь горячи... - прошептал Донон и погрузился в свои мысли.
Гюнтер не произнес ни слова. Он ходил взад и вперед по комнате и бросал на Донона взгляды, налитые ненавистью.
- Да здравствует наш полковник! - вскричал Брокендорф. - У него лучшее вино и лучшая баба в Германии!
- Когда я с ней, - вмешался Эглофштейн, - впервые очутился один в комнате... и почему мне только лезет в память этот день? Да, снег тоже валил на улице, так, что и глаза было трудно открыть. Я сидел за роялем, а она встала возле меня. Ее грудь поднималась быстрее, когда я играл, я слышал, как она вздыхает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Огонь костра начинал угасать. Холодный ветер нес сырость, и за темным лесом слабо брезжил утренний свет.
- Но слава, которую принесет вам ваш подвиг... - неуверенным тоном попробовал возразить англичанин, глядя на тлеющие угли.
- Слава? - гневно перебил маркиз. - Знайте, капитан, что в боях и сражениях не стоит искать славу. Я ненавижу войну - она заставляет нас против воли творить мерзости... Последний крестьянский парнишка, который в простоте души пашет свой клочок земли, больше заслуживает славы, чем полководцы, генералы и солдаты. Вам следует это знать, капитан. Ибо он служит земле, которую мы все губим и портим на этой войне. Нет, я вступаю в дело войны вовсе не ради славы...
После этих слов все находившиеся вокруг костра словно онемели и с удивлением, боязнью, а иные - с благоговением смотрели на старика, так презирающего войну, который все же принял только что на себя кровавую задачу, чтобы искупить преступление своего наследника перед родиной.
- Я - солдат, - первым решился нарушить молчание Дубильная Бочка. - И я хотел бы еще поговорить с вами о славе, которую приносит война храброму солдату, но только после того, как наше предприятие удастся. Потому что мне хочется ближе узнать и понять вас, господин маркиз.
- Нет, этого быть не должно. Но если вы меня опознаете среди убитых, то будьте милосердны, не называйте моего имени, которое ныне связано с бесчестьем. Схороните меня тайно. А если я буду перед вами еще живой отвернитесь и дайте мне уйти моей дорогой неузнанным. А теперь - прощайте, господа.
- С Богом, - сказал капитан, - и да поддержит небо ваши планы.
Когда старик отошел, Дубильная Бочка обратился к англичанину и начал вполголоса:
- Я все-таки сомневаюсь, что этот маркиз де Боли-бар...
Он осекся, потому что старик остановился и оглянулся через плечо.
- Вы повернули голову, услышав свое имя? - воскликнул Сарачо. - Если вы это сделаете невольно, вас опознают!
- Вы правы, благодарю вас... Но я этого не сделаю невольно. Я научил свои уши различать оклик и заочную насмешку, дорогой мой Сарачо...
Дубильная Бочка на сей раз был заметно сконфужен. Маркиз через несколько мгновений скрылся в лесу.
Совершенно ясно, что в это время маркизу де Болибару и пришла мысль, исполнение которой я наблюдал в первое утро у ворот Ла Бисбаля, совершенно не понимая смысла странного поведения старого маркиза.
Лейтенант Рон тем временем изнывал в своем убежище от страха за нас и нетерпения. Он сознавал, что только он один может предостеречь полк "Нассау" о грозящей опасности. И он не мог дождаться, когда же испанцы снимутся с ночлега, а его ординарец сможет вытащить его из укрытия и отвезти в Ла Бисбаль. И особенно пугало его, что маркиз, конечно, будет в городе раньше его и успеет выполнить свои ужасные замыслы.
Но едва лишь окончательно рассвело, как Дубильная Бочка скомандовал подъем и построение. Герильясы живо вскочили, построились - и сразу начали расходиться малыми группами. Некоторые тащили с собою раненых, другие нагружали на мулов корзины со всяческими припасами, бочонки с вином и вещевые мешки. Одни пели, другие спорили и пререкались, мулы и ослы неистово орали, погонщики ругались, и только английский капитан невозмутимо кипятил в котелке для себя чай. А Дубильная Бочка закрепил на стволе дерева под иконой зеркало и торопливо брился, поглядывая то в зеркало, то на икону и время от времени шевеля губами.
* * *
Лейтенант Рон никому не мог рассказать о том, что ему стало известно, до самого въезда в город, потому что к тому времени, когда ординарец вывез его из часовни, у него разыгрался такой жар, что бедняга два дня не приходил в сознание. И лишь теперь, услышав случайно имя де Болибара, ему довелось разоблачить грозный замысел перед нашим командиром полка.
Глава IV. СНЕГ НА КРЫШАХ
Маркиз де Болибар в тот же день беспрепятственно прошелся по Пуэрта дель Соль в час вечерних молитв. Никто не опознал его, и он мог бы затеряться в пестрой массе водоносов и торговцев рыбой, оливковым маслом и овощами, монахов, теснившихся вечером возле церковных дверей, и другого местного люда, словно карп в мутном пруду, если бы его несчастливая звезда не заставила его подслушать тайну, которая связывала цепями воспоминаний нас, пятерых офицеров: меня и еще четверых... Тайну нашу - и умершей Франсуазы-Марии, жены полковника Лесли, тайну, которая была глубоко заключена в наших сердцах; в ту ночь мы хвастливо делились ею, пьяные от аликанте и сердечной тоски, потому что на крышах лежал снег.
Но оборванный погонщик мулов, который с четками в руках сидел в углу моей комнаты, подслушал нас и должен был умереть...
Мы расстреляли его у городской стены, тайно и поспешно, без трибунала и без исповеди. И никто из нас не заподозрил - только я один, когда уже было поздно! - что это был маркиз де Болибар - этот оборванный старик, который после нашего залпа упал на снег, истекая кровью.
И никто не подозревал, какой страшный груз он взвалил на наши плечи, прежде чем умереть...
* * *
Я в этот вечер командовал караулом у городских ворот. Около шести часов я проверил и сменил пикеты, которые должны были патрулировать окрестности городских стен каждые полчаса. Постовые стояли на своих местах, держа под плащами карабины наготове. Стояли беззвучно и недвижно, словно статуи святых в нишах стены.
Начинался снегопад. В этой горной местности Испании снег не редкость в январе и феврале. Но в этот вечер мы впервые увидели в Испании снежные хлопья.
Я занес в свою комнату две медные лохани-грелки с угольями, потому что печей вообще не водилось в домах Ла Бисбаля. Дым ел мне глаза, а снежная вьюга тихо и угрожающе скрежетала слабо закрепленными стеклами в оконных рамах. И все-таки в согревшейся комнате было уютно. В углу стояла моя кровать, покрытая свежей травой и застланная плащами. Стол и скамейки были сооружены из бочек и досок, на столе стояло вино в тыквенных сосудах, я приготовил его, ожидая своих товарищей, которые решили провести рождественскую ночь у меня.
Через окошки под крышей я слышал голоса моих драгун. Они устроились прямо на полу чердака, закутавшись в плащи, и о чем-то спорили. Я тихо поднялся по деревянной лесенке.
Я частенько подбирался в темноте к своим людям и слушал их разговоры. Это я делал потому, что вечно беспокоился, как бы наша тайна не была раскрыта, и драгуны не начали бы болтать и высмеивать покойную Франсуазу-Марию, когда они остаются одни, вдали от офицерских ушей.
В помещении было темно, как в пекарской печке. Но я сразу узнал голос сержанта Бренделя.
- Что, нашелся тот парень, который удрал с твоим кошельком? - спросил он. Ворчливый голос отозвался:
- Я бежал за ним, но не мог догнать. Он смылся и побережется показываться снова!
- Вот-вот, и все испанцы - такие же! - зло вставил другой голос. Целыми днями молятся, так что рты у них полны пыли, выпивают котлы святой воды, а сами, святоши, только и думают о куропатках и ветчине и как бы нас ради этого обмануть и обокрасть!
- Пять дней тому назад, - различил я голос капрала Тиле, - когда мы стояли в Корбосе, один такой еще не повешенный вор из числа возчиков сбежал с чемоданчиком нашего полковника, там были кружева и юбки покойной жены полковника, и он уволок их в свою вонючую нору!
Наш полковник возил в багаже вещи Франсуазы-Марии и ни за что не хотел с ними расстаться и после ее смерти - во всех походах. Когда я услышал, что драгуны заговорили о Франсуазе-Марии, мое сердце громко забилось; я подумал - вот сейчас оно выплывет, они раскроют нашу тайну... Но больше я не услышал о ней ни слова; драгуны начали обсуждать наших генералов и последние походы, и сержант Брендель горячо напал на маршала Сульта и его штаб.
- Говорю вам, - крикнул он, - эти господа, которые проводят войну в колясках, трусят в бою куда хуже нашего брата. Я под Талаверой видел, как они показывали спины, бежали словно мулы, едва засвистела картечь...
- А нам хуже всех врагов - не картечь, - заметил другой. - Хуже всего - бесцельные марши туда-сюда, восьмичасовые броски, чтобы поймать и повесить одного крестьянина или попа... Мокрая земля, вши, половинные рационы - вреда от них больше, чем в боях от картечи.
- И эта солонина, не забывай! - добавил драгун Штюбер. - Она воняет до самого неба, даже воробьи замертво падают у наших кухонь!
- У Сульта нет жалости к солдатам, это точно! - мрачно подтвердил Тиле. - Он жаден и думает только о богатствах и почестях. Как же, маршал и герцог Далматинский! А сам неспособен быть даже капралом, я вам точно говорю!
И ни слова о Франсуазе-Марии. Я облегченно вздохнул. Одни обычные разговоры об этом обрыдлом испанском походе, в которых солдаты все время коротали часы перед сном, когда после маршей и боевых стычек располагались на ночлег. Я позволял им болтать о войне и политике сколько и как угодно, потому что службу они все равно исполняли добросовестно.
И тут снизу я услышал голос лейтенанта Гюнтера, быстро спустился и зажег свет.
Гюнтер стряхивал с плаща снег. Пришел и лейтенант Донон: из его кармана торчал томик Вергилия. Он был самый образованный из моих товарищей, хорошо знал латынь, древнюю историю и всюду возил с собой издания римских классиков.
Мы уселись к столу, выпили и начали ругать наших испанских домохозяев и скверные квартиры. Донон пожаловался, что у него нет ни печи, ни камина, а вместо стекла в окне - куски промасленной бумаги.
- Вот и попробуй тут почитать "Энеиду"! - вздохнул он.
- Стены все увешаны образами святых, а чистой постели не найдешь во всем городе! На кухне лежит на столе стопка молитвенников, а сала и колбас не увидишь! - ворчал Гюнтер.
- С моим хозяином невозможно вести разумный разговор, - рассказывал Донон. - Весь день он твердит молитвы Святой Деве, а когда я вечером вернулся домой, застал его на коленях перед каким-то святым, не то Домиником, не то Яковом.
- А говорят, что граждане Ла Бисбаля сочувствуют французам, - перебил я. - Давайте чокнемся! Пью за вас, братья!
- Ну, я тебе советую остерегаться, брат! В городе наверняка есть и переодетые попы и мятежники.
- Ну, пока - очень кроткие мятежники, они не стреляют, не убивают из-за угла, они довольствуются тем, что презирают нас! - возразил Гюнтер.
- Да вот и мой домохозяин, верно, тоже переодетый поп! - тихо засмеялся Донон. - Вряд ли ему подойдет какое-нибудь другое ремесло.
Он протянул мне пустой стакан, и я наполнил его вновь. Дверь отворилась, и в комнату вошел - в облаке снежных хлопьев - капитан Брокендорф,
Он успел где-то хватить добрую толику вина, поэтому его полное лицо с огромным багровым шрамом сияло, как начищенный медный котел. Шляпа сидела на нем набекрень, усы были подкрашены дочерна, две толстые пряди волос спадали с висков до плеч.
- Гей-да, Йохберг! Поймал ты его? - сразу крикнул он мне.
- Нет, нет еще! - я понял, что он имеет в виду маркиза де Болибара.
- Да, господин маркиз заставляет долго ждать! А погода-то неприветливая, он и башмаки может в снегу потерять... - Капитан склонился над столом и понюхал вино в тыквенной бутыли.
- Что там у вас во славу Вакха в его купели?
- Аликанте из погреба здешнего прелата.
- Аликанте? - удовлетворительно крякнул Брокендорф. - Отлично, эта штука стоит того, чтобы нам превратиться в скотов!
Когда Брокендорф превратил себя в скотину, дабы воздать честь доброму вину, он скинул мундир, жилет и рубаху, оставшись в штанах, сапогах и с массивной черной гривой на груди. Две старухи, проходившие возле нашего окна, остановились, с удивлением глядя в комнату. Потом перекрестились, очевидно сомневаясь, что перед ними - человеческое существо, а не диковинный иноземный зверь.
Мы толковали о винах, и вскоре разговор свелся к одним репликам: "Твое здоровье, брат!" или "Благодарю, брат! Чокнемся! Proficiat!"
- Эх, хотел бы я быть в Германии сегодня ночью, чтобы была со мной Барбочка или Дорточка! - вдруг начал пьяным голосом Гюнтер, который целый день таскался за испанками на улицах. Но Брокендорф высмеял его и заявил, что этой ночью он бы хотел сделаться журавлем либо аистом, чтобы вино подольше проливалось в горло. Да, вино всем изрядно ударило в голову. Донон декламировал из Горация, и среди общего шума вошел Эглофштейн, адъютант полковника.
Я вскочил и отдал рапорт.
- Так ничего нового, Йохберг? - спросил он.
- Ничего, господин капитан.
- И никто не проходил через вахту у ворот?
- Только бенедиктинский приор из Барселоны, чтобы посетить свою сестру в Ла Бисбале. Алькальд поручился мне за него. Еще аптекарь вместе с женой и дочерью, проездом в Бильбао. Их бумаги подписали в штабе генерала д'Ильера, они - в полном порядке.
- И никого больше?
- Двое горожан, выезжавшие с утра из города поработать на своих виноградниках. Они предъявили паспорта и отметили свое возвращение...
- Хорошо. Благодарю.
- Эглофштейн! Пью за тебя! - возгласил Брокендорф, потрясая налитым стаканом. - Твое здоровье, старый журавль, садись с нами!
Эглофштейн поглядел на пьющих и засмеялся. Но Донон подошел к нему с двумя стаканами.
- Господин капитан, мы сегодня собрались ожидать маркиза де Болибара. Останетесь с нами, и мы поприветствуем господина маркиза, если он появится, от имени офицеров полка!
- К чертям всех графов и маркизов, и да здравствует равенство! зарычал Брокендорф. - Пусть палач заберет все эти надушенные сахарные куклы с их кошельками для волос и шляпами в перьях!
- Я должен проверить пикеты и команду, которая охраняет мельницу и пекарни. Но ладно уж, они подождут... - сказал Эглофштейн и присел к нашему столу.
- Эглофштейн! Давай-ка, присядь ко мне! - крикнул пьяный Брокендорф. Ты у нас загордился. Уже не помнишь, как мы с тобой выбирали зерна кукурузы из конского помета в Восточной Пруссии, чтобы не сдохнуть с голоду...
Вино настроило его на сентиментальный лад, и большой, тяжеловесный мужчина опустил голову на два кулака и начал всхлипывать:
- Ты уже не помнишь? А, всякую дружбу на свете жрут черви!
- Война-то не кончена, брат! - возразил Эглофштейн. - Мне сдается, мы еще не раз будем варить ботву в соленой воде себе на обед, как тогда в Кюстрине!
- Да и кончится война, - мрачно добавил Донон, - император тут же начнет новую!
- Вот это верно, брат! - вскричал Брокендорф, вдруг развеселившись. Деньги, брат, у меня кончились, а я должен заработать крест Почетного легиона!
Он начал считать сражения, в которых участвовал за год испанской компании: Сорсола, Альмарас, Талавера, Меса де Ибор и переправа на ручье Галичо, но сбился, хоть и загибал пальцы, и начал снова. А жара от угольев в тесной комнатке стала невыносимой. Донон приоткрыл окно, и холодный зимний воздух ворвался внутрь, охлаждая наши разгоряченные лбы.
- Снег лежит на крышах... - тихо сказал он. - Как у нас дома.
И при этих словах у всех стало больно и тепло на сердце, ибо прошлая зима, немецкая зима, вспомнилась нам. Мы подошли к окну и долго смотрели на шальную пляску снежных хлопьев на ночной улице. Один Брокендорф остался сидеть и все считал на пальцах свои сражения.
- Брокендорф! - окликнул его Эглофштейн. - Сколько миль от твоего дома до Диткирхена?
- Не знаю, - буркнул Брокендорф, перестав считать на пальцах. Считать - это не лучшее мое искусство... Я пользуюсь алгеброй только с хозяевами кабаков и кельнерами.
Он встал и, шатаясь, подошел к окну. Снег совершенно преобразил испанский городок. Люди на улицах казались нам давно знакомыми и родными, словно это были немцы. Крестьянин пробивался сквозь глубокий снег к церковной двери, таща маленького теленка. Служанка выскочила из двери стойла, держа в одной руке фонарь, в другой - подойник с молоком.
- Была ночь - совсем как эта, - начал вдруг Донон. - И снег покрывал улицы на целый фут. Год уже будет тому... Я тогда лежал в лихорадке, читал "Георгики" и скучал. И вдруг в мою дверь тихонько постучали. "Кто это? спросил я и повторил: - Кто там?" - "Это я, милый друг!" И я отворил, и она вошла, братья! Волосы ее красные, как листья бука осенью... "Вы больны, мой бедный друг?" - спросила она нежно и заботливо. "Да, я болен, - ответил я, - но вы, ангел мой, уже помогли мне!" И я вскочил с постели и поцеловал ее руки...
- А потом? - приглушенно спросил лейтенант Гюнтер.
- Что потом? Снег лежал на крышах, ночь была холодна, а ее плоть и кровь горячи... - прошептал Донон и погрузился в свои мысли.
Гюнтер не произнес ни слова. Он ходил взад и вперед по комнате и бросал на Донона взгляды, налитые ненавистью.
- Да здравствует наш полковник! - вскричал Брокендорф. - У него лучшее вино и лучшая баба в Германии!
- Когда я с ней, - вмешался Эглофштейн, - впервые очутился один в комнате... и почему мне только лезет в память этот день? Да, снег тоже валил на улице, так, что и глаза было трудно открыть. Я сидел за роялем, а она встала возле меня. Ее грудь поднималась быстрее, когда я играл, я слышал, как она вздыхает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19