- Я собираю материал о еврейской жизни. Из глубины, так сказать. Вы мне кого-то очень сильно напоминаете, полковник. Мы не встречались? В Петербурге?
Кулябка налился багровым цветом.
- Вы слишком много себе позволяете... Отвечайте: что вы здесь делаете?
- О-о... - Евгений Анатольевич подошел к Бейлису и взял его под руку. - Это мой брат. Во Христе. Разве не так? А помните? "Несть еллин, ни иудей, но все и во всем- Христос"? Господь наш по плоти - от колена Сима, не слыхали? А покровительница святой Руси, дева Мария, - и вовсе. Нет?
- Еще одно слово - и я арестую вас за кощунство, - процедил Кулябка. Жандармы все слышали...
- И подтвердят все, что вы им прикажете! - не удержался Евдокимов. Что будем искать, полковник? Тайную синагогу? Место заклания? Орудие убийства?
Появился унтер-офицер, бесстрастно протянул толстый потрепанный том в кожаном переплете, сказал пустым голосом:
- Там, в одном из помещений, возвышение. Так у них в синагогах бывает. Нечто вроде алтаря. И книга эта... Буквы древние...
- Где это? - Кулябка с трудом скрывал восторг.
- Если господам угодно - я покажу... - Бейлис направился к д верям, жандармы торжественно вышагивали по сторонам, остальные шли следом.
Неподалеку от больницы стояло недостроенное, без отделки, здание, Бейлис подвел к нему. Поднял голову, посмотрел в небо.
- А что, какая будет славная погода нынче! Настоящая весна, лето даже!
- Вы не имеете отвлекаться! - прикрикнул Кулябка.- Этот дом?
- Как бы так точно, - кивнул Бейлис. - Но: пуст. Недостроен потому что.
Кулябка молча вошел в помещение. В глубине его и в самом деле имелось возвышение, нечто вроде эстрады.
- Для чего? - смотрел победно. Приблизился, с опаской провел ладонью.
- Понимаете, сударь, это для бедных евреев строилось...
- Хм, для бедных... Ну?
- Пансион, так сказать - для выздоровления. И чтобы имели молиться решили это сделать, - Бейлис указал на возвышение. - Синагога далеко, а как без молитвы? Вы же каждый день молитесь?
- Это не имеет отношения... Вы пекли... мацу?
- Так точно! По поручению хозяина, господина Зайцева, выезжал в его имение, там пекли. Пудов по десять каждому.
- Еврей Зайцев имеет имение?
- Ну, дом, так назовите, при доме постройки, земля есть...
- У нас не всякий русский землей владеет... А вот еще что, отвечайте без утайки: знатные евреи на пасху вашу у Зайцева были?
- А как же! Друзья, родственники. Вот еще из-за границы Эттингер имел пребывание - знатная семья! Шнеерсон.
- Потомок Любавического раввина? Книжника? Хасида?
- Так точно! А что?
Евдокимов то покрывался краской стыда, то бледнел, мысли в голове летели невероятные. "И это мы, охрана... Революция наступает на Россию, революция наступает, а мы... Господи, чушь какая... Или я, верно, поддался..."
Кулябка раскрыл книгу, в лице отразилось полное удовольствие:
- Иврит... Вы понимаете на иврите?
Мендель покачал головой.
- Для меня и идиш - труден. Какой иврит... Несколько богослужебных слов, которые знает, потому что произносит каждый день, - любой еврей!
Кулябка улыбнулся.
- Швайки сами выдадите?
- Так я не шорник! - словно обрадовался Бейлис. - В конюшне работал Берко Гулько, у него были швайки, я так располагаю, что он их в конюшне и бросил. А вам для чего? Подшить чего?
Полковник кивнул, унтер-офицер убежал. В лице Кулябки сквозила убежденность и скука, дело для него было настолько ясным, что он и не скрывал этого.
- Скажите, - взял книгу, покачал на ладони. - Скажите честно, облегчите душу: когда вы и ваши единомышленники, хасиды, делали... Это. Делали это, - произнес размеренно, почти по складам. - Кто из вас читал эту книгу вслух?
- А... зачем... читать? - одними губами спросил Бейлис. Он понял, на что именно намекает начальник Охранного отделения.
- А затем, милейший, что ри-ту-ал-с. - Кулябка развел руками, давая понять, что сочувствует Бейлису всей душой.- Как русской и как православный, я, конечно, протестую и одобрить не могу-с... Но как человек - я понимаю. И даже сочувствую. Потому у нас, русских, говорят: от сумы да от тюрьмы - не отказывайся. Всякое может случиться. Но если ты, еврей, чистосердечно расскажешь, как все было... Кто где стоял... Кто и как держал жертву... Кто колол... Я обещаю: суд учтет. Скажи, ты - цадик?
Бейлис развел руками и рассмеялся. Среди мрачных жандармов, испуганной жены и пугливо молчащих детей смех этот прозвучал почти насмешкой, издевательством. Эстер взглянула на Евдокимова, в глазах полыхал неприкрытый ужас. "Остановите его! - кричал взгляд. - Остановите! Он убьет нас всех!"
- Полковник, - вступил Евдокимов. - Я уже изучил эту часть вопроса. Давно. Мои предки учили еврейских детей, я поэтому знаю. Цадик - это оракул среди верующих. Он имеет огромную власть над верующей массой. Его слово закон! Оно исполняется беспрекословно! Между тем Бейлис - простой человек, всего лишь приказчик, не более того...
- В самом деле? Но это то, что видите вы. На самом же деле именно он, Бейлис, и руководил... Этим. Вам понятно? Вообще-то маловато для лица, прикосновенного к евреям с детства. Или другое: вы жили среди них и вы стали таким же, как и они. Приступайте к обыску!
...Когда Бейлиса уводили, Евдокимов стоял рядом с помраченной Эстер, дети обступили его, держа кто за палец, кто за полу пиджака, кто за руки.
- Помогите ей - если что! - крикнул Бейлис, усаживаясь в пролетку с двумя жандармами.
Унтер-офицер торжественно нес на вытянутых руках вещественные доказательства: книгу и четыре швайки. Вокруг стояли люди, по большей части то были соседи. Стояли молча, никак не выражая своего отношения к происходящему. Только Вера Чеберякова, растолкав впереди стоявших, подскочила к экипажу и, уперев руки в бок, крикнула яростно:
- Ну? Что? Жид? Допрыгался? Мало вы нашей кровушки попили, вам детская понадобилась? Для чего замучил Андрюшу? Ангела нашего? Мои дети осиротели через тебя! Пархатый, чтоб ты подох в муках! Чтобы дети твои сиротами остались и все передохли! Чтоб у жидовки твоей повылазило! Отольются тебе мои слезки, ох отольются! - И, звонко похлопав себя по тугому заду, добавила, скорчив лицо: - Кус меин тохес! Какер!1
Бейлис грустно улыбнулся:
- Что ж, Вера Владимировна... Это бывало, согласитесь. Только все прошло, да? Не держите зла. Я ни в чем не виноват! - спокойно, с достоинством уселся в экипаж, кучер-жандарм взмахнул кнутом, толпа загудела, и Евгений Анатольевич услышал четко произнесенные слова: "Господь рассудит..." Сочувствие то было или, наоборот, ожидание возмездия - не понял.
...А странные слова Бейлиса "...это бывало..." почему-то стыдно звенели в ушах, и похабная мыслишка скребла: "Хоть и еврей праведный, обремененный детьми и службой - а поди же ты, туда же, куда и все норовят..." И пожалел, что вовремя не задал прямого и честного, мужского вопроса: "Ты что же, как все? Улестил замужнюю даму и не поперхнулся?" Сплюнул - по-блатному, сквозь зубы: "Признайся, Женя, без обиняков признайся себе самому, что задевало тебя: ты - в дамском деле быдло, ординарный, зауряднейший, а Мендель вроде бы казался таким чистюлей... И это заедало, даже обидно было. А оказался как сто из ста - и полегчало..."
Дождавшись, пока все разошлись, вошел в дом и взял Эстер за руку.
- Отведите меня в синагогу.
Она смотрела с таким изумлением, что Евгений Анатольевич рассмеялся.
- Я не сошел с ума, нет, я просто хочу увидеть, понять, как обращаются к Богу евреи.
- Хорошо...
Через минуту она появилась в строгой темной одежде, в руке держала черную шапочку.
- Возьмите. В русский храм входят с непокрытой головой, в наш - с этим.
- Это непременно надо? - бледнея, спросил Евдокимов, Эстер покачала головой.
- Вы же не желаете оскорбить?
Взяли экипаж, поехали через весь город. Яркое солнце выбеливало стены домов, листья деревьев казались стеклянными, утомленно вышагивали прохожие, жизнь продолжалась... "Но не для нее... - подумал. - Не для Менахиля. Не для детей... Те перь на долгие годы будет им всем мука. А за что? Господи, да что такого совершили они все, чтобы всегда и везде, во сне и наяву преследовала их всеобщая ненависть или, самое малое, подозрительность, недоверие... Люди как люди, молятся своему Богу, как и мы молимся, пьют, едят, рожают детей, ищут пропитания - испокон веку этой приземленной дорогой идет все человечество, почему же оно не позволяет им быть как все? Как мы? А почему я или господин министр внутренних дел лучше любого из них? Мундиром? Положением? Деньгами - всегда заслуженными, праведными? У меня нос прямой, у него - горбатый, мои глаза сидят глубоко, у него - навыкате, форма ушей разная, форма черепа, да ведь мозги, мозги у всех у нас о-ди-на-ко-вы-е! И души, от Господа данные! И руки, и ноги... Что за идиотизм, право..."
...На пересечении Рогнединской и Мало-Васильковской кучер притормозил и, вглядываясь в лицо Евгения Анатольевича с большим сомнением, произнес язвительно:
- Господам, кажись, сюдае? Ну, в таком случае - извольте выходить!
Расплатился, "на чай" бородач отверг, искривив нижнюю губу.
- Мы токмо что от православных... От вас не надобно, - и уехал, огрев лошадь хлыстом.
- Вот видите... - взглянула Эстер исподлобья. - Может, и вправду - не стоит?
Взял ее за руку и, решительно надевая на ходу шапочку, шагнул к синагоге. То было высокое трехэтажное здание в мавританском стиле, богато инкрустированное аркадами, фронтонами, выступами. Вокруг толпились евреи в черных лапсердаках и котелках вперемежку со шляпами, многие входили по высокой лестнице в парадные двери, некоторые надевали такие же шапочки, как у Евдокимова.
Зал с возвышением впереди, алтарем, был огромен и великолепен. Горели свечи, великое множество, на лицах застыло благоговейное ожидание, и вот зазвучала молитва. Евгений Анатольевич не понимал ни слова, но язык был певуч и даже красив, искренность не вызывала сомнений...
"Странно, странно-то как... - неслось в голове. - Я, русской, стою здесь и ничего, жив еще... И рога не выросли. И на душе благостно. И спокойно. И вот, даже плакать хочется. А если бы я пришел к ним еще в Петербурге? Я что, перестал бы служить? Я перестал бы делить общество на "своих" и "чужих"? Не перестал бы... Так в чем же дело?" - оглянулся, пытаясь увидеть Эстер, она стояла среди женщин и улыбалась...
Слова на древнем языке разносились под сводами, и казалось Евгению Анатольевичу, что он угадывает их сокровенный смысл...
В одном ошибся Евдокимов: Бейлиса не стали специально готовить для переселения в "сучью будку" - камеру с агентом. Менделя сразу же поместили в нее. Кулябка не хотел терять времени: члены патриотических союзов требовали фактов. Признание (по убеждению господина полковника) было лучше всех фактов и доказательств. Оно мгновенно отсекало все проеврейские разговоры, особенно в кругах элитарной интеллигенции. Все эти писателишки, щелкоперишки, доктора-словоблуды уже начинали порочить власть, уже явилось в обществе суждение, что все зря, что возведена напраслина, об этом шептались на выставках, из-за этого даже отменяли театральные спектакли, это было, конечно же, недопустимо!
Лукьяновский тюремный замок, государственная тюрьма матери городов русских, города Киева, ничем не отличался от тюрем срединной и окраинной России: грязь, вонь, клопы и молчаливая хамоватая охрана. Правда, кормили неплохо, с голоду здесь никто еще не умер. Бейлиса привели в камеру нижнего этажа (по странному стечению обстоятельств она находилась как раз под той, где некогда сидел Мищук) в тот момент, когда раздатчик выдавал коренному арестанту миску с кашей, хлеб и довольно хорошего цвета чай. Коренной брезгливо рассматривал содержимое миски и смешно морщил курносый нос с веснушками, отчего они прыгали словно блохи - то вверх, то вниз. Серые навыкате глаза внимательно оглядывали новенького, Бейлис тоже не отрывал взгляда: хозяин камеры зарос такой буйной рыжей щетиной и толщина волос была столь невероятна, что волосы эти скорее были похожи на медную проволоку, нежели на человеческую поросль, и Мендель, до сей поры убежденный, что жестче его собственных волос нет ничего на свете, почтительно покачал головой и зацокал языком:
- То, что вы имеете, - не имеет боле никто, я вижу. Как вам удалось?
Рыжий засмеялся:
- Накося, приложи пальчики?
Бейлис осторожно взялся за волосы.
- Рви! - последовала команда, но легче было выдернуть каштан на Бибиковском, нежели эти упругие прутья.
- Не имею возможности. Вы один такой на целом свете. Вы не пробовали держать цирк?
- Э-э, глупости. Вы еврей и я еврей, это означает, что я дам вам братский совет.
- Какой? - искренне заинтересовался Бейлис, но собеседник совета давать не стал и с места в карьер перешел к другому:
- Вы знаете, что такое "Бунд"? Хорошо! Вам и не надобно про то знать! Почему? Потому что "Бунд" - проклятая партия еврейской буржуазии, сытых и богатых партия, вы поняли? Они, конечно, евреи, как и мы с вами, но (поднял указательный палец к потолку, отчего сразу же сделался очень значительным): они живут своими спесивыми и подлыми заботами об угнетении трудящихся! Вы поняли меня! А вы знаете, кто такой Ульянов? Нет? Вы идиот! Все народы смешаны в Ульянове - до семижды семи языков, как говорят русские попы! Вавилон! Иерушалаим! О-о! Русские, татары, чуваши и якуты, евреи, само собой, и даже мордва! Вы поняли? Вы видели, чтобы еврей был когда-нибудь равен русскому? Вы не видели этого, потому что этого не может быть! Но Ульянов сделает так, что все станут по очереди править Россией. И ты, ты тоже, понял?
Напор был так велик и неотразим. Бейлис заслушался. Слова звучали дерзкой сказкой, неосуществимой мечтой.
- А... еда?
- Всем все поровну! Ты, я, он, она - мы все отнимем у власти и богатых, награбленное раздадим бедным евреям, мордве, якутам и русским! Все будут довольны. Но...- Он снова поднял указательный палец. - Малость нужна. Совсем малость! Евреи идут в революцию? Идут. Но - мало! Нужно больше! Гораздо больше! Только евреи в своей массе сделают истинную революцию, ты понял? Вот. Значит, так: чем больше угнетения, погромов, обид - тем лучше! Чем хуже, тем лучше - вот лозунг, то есть призыв нашей партии! Ты уже понял, я вижу по твоим глазам! - протянул руку. - Давай познакомимся. Ты, я знаю, Мендель Бейлис, о тебе говорят, пишут в газетах и сочувствуют. Великий писатель Короленка высказал тебе свое сочувствие. Сегодня человек в России расценивается по отношению к тебе! Кто тебя любит - тот наш! Кто нет - тот погромщик! Ты понял? Так не положи охулки на руку!
Бейлис сник:
- Чего... не положить? Куда?
- Э-э... Ты хочешь помочь евреям? Я что говорил? Чтобы евреям помочь...
- Им... Нам то есть, должно быть очень плохо. А как это сделать? Мне? Я не понимаю? Когда выйду - зарезать пятерых евреев? Чтобы их дети остались сиротами, как и мои, и померли с голоду и от болезни? - Бейлис разрыдался.
- Э-э, успокойся, бекицер, ты понял? Ну, вот... Не надо никого резать. Не надо золотушных еврейс ких детей! Не надо, чтобы у тети Цили вечно болела печень и она срыгивала за столом! Ничего этого не надо! Так. Я мечтаю после победы революции поменяться с жандармами и служить пролетарской диктатуре!
- А... теперь ты кому служишь? - сквозь слезы по-детски спросил Бейлис.
Коренной долго молчал. Слова, которые он произнес внятно и очень значительно, казались невероятными, Мендель решил, что слышит эти слова во сне. Но - нет. Все было на самом деле.
- Ты, - начал скучным голосом, - должен во всем признаться. Они ждут от тебя признания. Скажи им: я убил мальчика. Че-ерт, забыл его имя, ну да неважно. Главное - убил. Подробности я тебе подскажу. Тебя отправят на каторгу, смертной казни за такое, слава Единому, нет. Начнутся погромы. Убьют многих невинных. Детей в том числе. И баб наших. Женщин то есть. Кровь, кровь, кровь... - Сумасшедшее пламя хлестнуло из глаз, он словно бредил. - Ужас пройдет по всей России - там, где живет наше племя. И когда все станут выть и умирать, умирать и выть - тогда вдруг выяснится, что ты ни в чем не виноват. Ты станешь уважаемым человеком, все склонят головы и удивятся, евреи сойдут с ума: разве способно наше племя на такое? Кто поверит? А ты - здесь: вот он я! Человек из будущего! Слух о тебе пройдет по всей Руси великой!
- Он и так пройдет... - Бейлис горько махнул рукой.
Разговор этот хорошо был слышен в соседнем кабинете, что располагался сразу же за стеной камеры. Вентиляционная решетка служила двум помещениям и была устроена столь остроумно, что из камеры доносился даже вздох или шепот, и так отчетливо и внятно, будто и стены никакой не существовало; однако все, что говорилось в служебном кабинете, в арестантскую не проникало. Тюрьма была старая, вероятно, ее строитель предусмотрел полицейские приспособления такого рода, а может быть, кто-то из наблюдательных и дотошных начальников заметил однажды странный эффект, и стали им пользоваться - в интересах народа и государства.
Слушали трое: полковник Иванов стоял молча у окна, поблескивая лысиной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30