Наполняю его ароматным чаем «Black curraut» и опускаю в чашку с горячей водой.— Сахар?— Спасибо, я охотнее пью без сахара.— Почему не совпадает? — профессор повторяет вопрос. — Я был уверен, что падение парня осталось без последствий, но ваше появление здесь поколебало мою уверенность. Не думаю, чтоб вы стали тратить время из-за каких-то синяков.— После этого происшествия вам случалось встречаться с Грунским?— Практически нет. Он, правда, продолжил кладку камина, но мы больше не виделись, потому что в хозяйственных делах я полный профан, ими занимается моя жена. К тому же я, кажется, в то время уезжал на симпозиум в Киев.— Прекрасный чай.— С ароматом черной смородины это еще так себе, а вот жасминный… Если вам случайно…Где же мне представится такой случай, профессор?..«Так они, наверно, и стояли друг против друга в сверкающем чистотой коридоре клиники: Наркевич, скорее удивленный, чем испуганный, — воплощение вечного превосходства в стерильном белом халате, и Грунский — с красным испитым лицом и загноившимися уголками глаз, в вонючем и грязном тряпье, словно мусорщик. Проходящие по коридору оглядываются, сестры морщат кокетливые носики, а санитарка стоит тут же с мокрой тряпкой наготове, чтобы стереть с линолеума грязные следы. Может, следов и не останется, но она все равно протрет пол, на всякий случай.Казалось бы, стоит только стерильному халату строго глянуть на наглеца и тот превратится в кучу пепла, но нет, он стоит себе и маслено улыбается во всю свою красную физиономию:— Подкиньте малость от своих богатств! Это я честно заработал — ведь держу язык за зубами, хе-хе. Я же пьяница, и моя совесть стоит дешево, а вы не разоритесь, доктор, но задаром я свою совесть не отдам. Вы прилежно трудитесь, у вас должны быть деньги, а я не работаю, но и мне нужна копейка-другая!И тогда вы затаскиваете его в свой кабинет или еще куда-нибудь, чтобы не видел персонал, даете несколько рублей (такие сразу много не просят) и упрашиваете в клинику больше не приходить. Он клянется — в пятый, седьмой, десятый раз. И появляется снова, и вы снова просите, а он снова обещает. Потому что он приходил уже не только за деньгами — он приходил, чтобы насладиться своей властью над вами. Этот нравственный урод, обнажающий свои гнойные язвы, ухмыляясь, спрашивает: ну что, нравится? А вы боитесь ответить: нет, не нравится!Он торжествовал. Не только над вами, профессор. Над всем чистым в вашем лице. Над всеми, кто добросовестно трудится, над всеми, кто не оценил ум его превосходительства, и над теми, кто не позволяет ему залезть в корыто всеми четырьмя.С какой злобой он думает о ваших страхах! Валяясь целыми днями и глядя в потолок, он думает над тем, как использовать ваши страхи. Нет, это совсем не так-то просто — Грунский ведь боится потерять вас, вы его основной капитал, и на проценты с него он должен прожить до самой смерти. Он заставил противника кормить себя — вы всегда были противниками: что хорошо для одного, то вызывает отвращение у другого. Интеллигент! Для него это слово всегда было ругательством. Он вас уничтожил бы за одно то, что вы интеллигент, если бы смог отказаться от того, что вы давали. И разве он медленно не уничтожал вас? Не спеша. Садистски. Как отрывают лапку за лапкой у бедняги паука или стрекозы».Звонит телефон.— На сей раз, наверно, звонят мне, — я встаю.— Пожалуйста, пожалуйста. Возьмите трубку. — Вижу, что профессору становится трудно владеть собой, его трясет. Разве из-за меня он снова не переживает случившееся? Ведь он знает, что я сейчас скажу. Наверно, у него сейчас снова все мелькает перед глазами: капли дождя на лобовом стекле, мокрый асфальт, силуэты парней в разноцветных куртках и детское лицо с мутными глазами и жиденькими усиками возле самой фары автомашины.— Вы слушаете? — спрашивает девичий голос из вычислительного центра. — Двадцать девятого апреля на двадцать втором километре шоссе ни одной аварии не зафиксировано. Я вас огорчила?— Почему огорчила? Я просто несколько ошеломлен…— Я действительно не хотела огорчать вас, — в голосе слышится что-то вроде насмешки. — Ивар мне рассказывал о вас, и я, кроме того, у вас в долгу за несколько свиданий.— А тридцатого апреля? Может быть, зарегистрирована позднее?— Нет ни одного фиксированного случая за весь год. Был только какой-то звонок на центральный пульт, что «Волга» в Лиелциемсе наехала на юношу, но так как об этом нет ни протокола автоинспекции, ни заявления пострадавшего, дела не завели. Если хотите иметь полный текст сообщения, то завтра можете в архиве прослушать магнитофонную запись за двадцать девятое апреля.— Спасибо, ваша информация была исчерпывающей.— Стараемся, как умеем. — Девушка звонко смеется. — Спокойной ночи!«Кто же звонил на центральный пульт? Кто-нибудь из приятелей того парня — до того, как он пришел в себя? Случайный прохожий? Может быть, люди из близлежащих домов — потом им было неудобно звонить снова и говорить: ничего трагичного не произошло. Ошибочные или ложные звонки по телефону в автоинспекцию не редкость. Ближайшая патрульная машина осмотрела двадцать второй километр, ничего не обнаружила, и вопрос казался исчерпанным».Я растерян. Сажусь к столу.— Вы поняли, о чем мы говорили?— Не очень.— Парень, на которого вы наехали, отделался легким испугом.— Не может быть! — Наркевич вскакивает.— Если автоинспекция не выезжала, значит… Возможно, было несколько синяков и порядочный нокдаун, но не более. Вы же сами работали в травматологии, знаете, что в любом случае сообщают…— Ведь Грунский показал мне могилу парня! Летом. Совсем свежий холмик… Не зная, как помочь его близким, я каждый месяц посылал им немного денег. Значит, этот вонючий тип все время обманывал меня? — Наркевич повышает голос и рассекает воздух указательным пальцем. — А если так, то я спрашиваю: на каком основании вы здесь?За ошибки приходится платить. Сейчас я пожалею, что своевременно не сказал: «Одевайтесь, идемте!»— Вы знакомы с Винартом Кирмужем?— Да.— Вот поэтому я и нахожусь здесь.«Только ежемесячно проценты, которые полагаются по наследству, но когда их переводят в рубли, то получается не очень много», — говорил Петерис Цепс о доходах Алексиса Грунского. Вот откуда «Граф Кеглевич» и «проценты по наследству».Наркевич унизился передо мной, и теперь его прорвало огромным и бурным потоком слез бессилия, который способен снести дамбы, выйти из берегов и смыть легкие постройки. Наркевич не привык к поражениям даже задним числом. Теперь он обвиняет всех — общество, в котором такой Грунский мог процветать, милицию, которая таких грунских не вылавливает. Раза три или четыре профессор прерывает свою страстную речь и спрашивает меня, знаю ли я, кто он и где работает.И странно — постепенно он действительно вырастает в моих глазах, становится больше и значительнее, а я чувствую себя, как подпасок, которого отчитывают.Кажется, об убийстве Грунского он даже не подозревает.«Может быть, Кирмуж врет? А деньги? Ведь Наурис получил деньги! Хотя… Конечно, Винарт не говорил профессору: „Ваше пожелание выполнено — Грунский убит“. Скорее, он сказал так: „Все в порядке, он вас больше не будет тревожить!“ И Наркевич, конечно, не стал опускаться до выяснения, что же произошло с ничтожным алкоголиком, которого он ненавидел из-за бесконечных унижений. Ненавидел его уже за то, что был вынужден с ним встречаться и говорить. Требования Грунского наверняка росли и становились наглее — с каждым новым переводом Наркевич все сильнее запутывался в расставленных сетях. А может быть, не интересовался потому, что боялся узнать слишком много?»— Если не возражаете, профессор, давайте вернемся к деловому разговору.— Кирмужа оставьте в покое. Я за него ручаюсь, — бросает Наркевич, словно приказывает. Должно быть, обычно его приказы выполняют.Нет, этого уже не допросишь в нашем маленьком и узеньком кабинетике — ему это покажется несерьезным, формальным.— Винарт Кирмуж обвиняется в соучастии в убийстве.— Глупости!— Я бы на вашем месте не говорил столь категорично. Кирмуж сознался.Стоя, профессор крутит чайной ложкой в чашке, хотя сахар, наверно, давно растворился. Он нервничает.— Кирмуж — друг моего сына Науриса, — взгляд Наркевича суров и остр, как клинок, приставленный к моему горлу. Будто требует от меня признания.— Да, я знаю, — отвечаю совершенно спокойно, даже скучным голосом.— Откуда вы это знаете? Кто вам это сказал?— Уважаемый профессор! Мне поручили зайти к вам и выяснить некоторые вопросы. У меня работа такая. — Я выдерживаю паузу и слегка улыбаюсь. В надежде, что напряженность немного рассеется. — А вы хотите поменяться со мной ролями.— И все же! Меня это очень интересует.«А может, у него на уме только сын и был все время?»— Соучастие в убийстве… В чем оно проявляется? Один бьет, другой стоит рядом?— Формулировка примерно такая: определенное действие или бездействие каждого участника… Но мы снова уклонились от темы и никак не продвинемся вперед. Скажите, у вас дома есть хлороформ?— У меня в доме есть разные медикаменты.— На сей раз меня интересует только хлороформ.— Есть. Конечно.— Вы могли бы его показать?— Всю бутылку? Ничем не примечательная прозрачная жидкость.— Буду крайне признателен.Пожав плечами, он выходит, сказав, что шкафчик с лекарствами находится в комнатке за кухней — там прохладнее.Я поступаю как дилетант, но у меня уже нет другого выхода. Во всяком случае сейчас другого выхода не вижу. Не могу же я идти за ним следом! Вместо того чтобы дождаться Ирину Спулле, которая с понятыми составила бы опись бутылки, содержащей хлороформ, я допускаю, чтобы профессор подошел к шкафу с медикаментами сам.Двери кабинета обшиты настоящей кожей. Должно быть, это сделано давно — теперь вполне можно обойтись дерматином. В кабинете почти все старинное или хотя бы под старину. На книжной полке, на письменном столе небольшие, приятные безделушки: бронзовая пепельница в виде плавающего листа, на котором сидит мальчик в остроконечной шапочке; японская фарфоровая гейша, она долго качает головой, если ее слегка заденешь; вологодская деревянная шкатулка с кружевной резьбой; гладкая пестрая раковина из Индийского океана и перочинный ножичек в кожаном чехле с серебряным черенком — раньше этот металл из-за дешевизны широко использовали и в изготовлении обыденных вещей. Я завидую людям, которых окружают такие тщательно, как для вечности сделанные безделушки, потому что с каждой, наверно, связаны особые воспоминания. Купленные в комиссионном магазине, они вряд ли интересны — ведь их не продают в комплекте с воспоминаниями.Звукоизоляция в доме все же не очень хорошая — я слышу, как в кухне или где-то в соседней квартире со звоном разбилась тарелка, миска или что-то стеклянное.«Я не должен отступать от намеченного плана — профессора следует отвезти в управление. В любую минуту он может узнать об аресте Илгониса Алпа и тогда поймет, что это связано с Наурисом. Что будет потом — трудно предугадать. Ясно одно — этот человек не погнушается обвинить нас во всех смертных грехах. Если в его распоряжении останется телефон, он попытается настроить против нас все инстанции и учреждения. Он обвинит нас в произволе, подлоге фактов и нарушениях процессуального кодекса. Шеф прав — я поступил опрометчиво, явившись сюда. В документе по задержанию записано: „В связи с убийством А. Л. Грунского“, но что, если профессор надо мной лишь посмеется? На Наркевича не наденешь железные наручники и не поведешь его за собой, как упрямого осла».На книжной полке не видно томов собраний сочинений. Мне всегда казалось, что они нужны лишь ученым-литераторам или как декорация — даже у классиков обычно есть всего несколько вещей, которые читают следующие поколения.«Если я…»Дверь распахивается настежь и ударяется о стену.Свалив на своем пути чайный столик, на меня набрасывается растрепанная Спулга Наркевич.— Чтоб ты сдох, паршивый пес! — истерически кричит она. — Будь ты проклят навеки! Чтоб ты…
— Что сказали врачи «Скорой помощи»? — озабоченно спрашивает Шеф.И хотя он не курит, в его кабинете воздух тяжелый: он сидит тут с самого утра, но почему-то никому не пришло в голову проветрить.— Увезли. Сказали, постараются что-нибудь сделать.— Что он выпил?— В том-то и беда, что неизвестно. Падая, он уронил на себя шкафчик с лекарствами — бутылки и ампулы рассыпались по полу. Большинство из них разбилось. Но из классических ядов он, наверно, ничего не выпил: пульс слабо, но все же прощупывался.— Тебе не следовало говорить о соучастии Кирмужа в убийстве. Когда он не обнаружил в шкафчике бутылку с хлороформом, ему и так сразу стало ясно, что только Наурис мог ее прибрать.— Может, о Кирмуже не следовало…— От этого уголовного дела я тебя отстраню.— Почему?— Чтобы тогда, когда от меня потребуют отчета, я мог сказать, что кое-что уже предпринял для пользы дела и с философским спокойствием добавить: от мягкотелых лейтенантов мало пользы, от жестких лейтенантов много вреда…— Я, конечно, допустил глупость, но…— Чем старше я становлюсь, тем больше в мире замечаю загадочного, мимо чего в молодости пробегал, не задумываясь. Ты спрашиваешь: почему? Не знаю. Могу только ответить: так надо! Вот в этом я уверен.— Кроме того, ведь я и не лейтенант. Уже давно.— Но так лучше звучит. Ступай и не обижайся на меня!
На улице идет белый снег. Надеюсь, теперь он надолго.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27