Но под дых она дала мне здорово.
Так что я весь день и думать ни о чем не могла, кроме как о Гришке.
Все время звонил Нострик из аналитического центра, просил, чтобы я немедленно к ним приехала, но я в конце концов просто перестала снимать трубку. Тогда он зафуговал тот же самый призыв на монитор моего рабочего компьютера. «Архиважно…» — и сто восклицательных знаков. Я и «компутер» отрубила. Просто никого не могла видеть.
А дома новая история. Явилась пуделевладелица с нашего двора. У нее была семейная пара микропудельков. Оказывается, она обещала Гришке щенка, вот и принесла его. Вообще-то всем было сказано во дворе, что парень мой просто на даче. Так что они ни о чем не подозревали. Щенок был крохотный, милая такая девочка, светло-коричневого окраса, с мокрым носишкой и умными глазками, и, когда я ее приняла в ладони, она тут же описалась и лизнула меня в нос.
— Зовут Варечка, — пояснила собачница. — Учтите, это вам не какой-нибудь дебильный овчар. Умница… Англичане говорят, что пудель — это еще не человек, но уже и не собака. Рубль дайте!
— Да сколько хотите!
— Это же вашему шустрику подарок, — засмеялась она. — Только живое не дарят. Положен как бы откуп.
Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.
Гришку во дворе все любили.
Варечка обследовала всю квартиру, отыскала под шкафом плюшевого Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за ухо, отскакивала и шла в атаку.
Спать она улеглась на коврике в Гришкиной спальне, и прогнать ее оттуда мы не смогли.
Это была последняя капля.
Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном «жигуле» до семи утра, когда я обычно делала пробежку. Было душно и жарко, так что я ограничилась топиком и шорто-юбчонкой, влезла в разношенные удобные кроссовки, прихватила на всякий случай кофту с рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик и, предупредив Арину, чтобы никому ни про что не вякнула, по-тихому выкатила моего «Дон Лимончика» со двора.
Я совершенно не представляла, что буду делать в моем родном городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.
Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса была сухая, и «фиатик» к ней как прилип, фарами можно было бы и не пользоваться, потому что оглашенно светила луна и в ее свете асфальт казался белым. Мерно шелестели покрышки, чуть слышно мурлыкал, разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год назад, почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой через пару дней после того, как вышла из колонии. Я тряслась в кабине со случайными попутчиками, прижимая к груди пластиковый пакет с бельем, казенными ложкой и вилкой, зубной щеткой и мылом, облаченная в нелепый плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне из той же гуманитарной помощи секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка влипну в какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.
Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то, что я знала и любила больше всего на свете, дедов и мой дом, который у нас отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но и когда-то по-детски любила, — она ведь тоже была!
Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь у меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за пределами городка. А все, что здесь, — это только в общем-то довольно скучное начало.
Но уже не впервой меня притягивало и возвращало к истокам, про которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.
Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?
…Остановилась я всего лишь раз, близ ответвления на проселок и дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги отсюда было уже совсем недалеко, и я даже расслышала, как где-то на водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в воздухе. На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой и медуницей, все настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по себе.
Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как в странном мороке. Уже предрассветная ночь, сонная тишина, мигающий светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину, шелково-черная вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной… Все было настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.
Только я уже была другая. Год назад я не задумываясь рванула, сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна Щеколдина, проникла на охраняемый уже как бастион участок, разнесла камнем остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и унесла ноги по Волге, на Зюнькином катерке, который позже успешно утопила на водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были. Но я решила, что в этот раз буду осторожнее и умнее, в открытую на щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня и вообще, в городе ли он.
В ряду лавочек и магазинчиков белел остекленный павильон новой аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила, что кассиршей там мамаша Петьки Клецова, которая, как и каждый второй в городе, распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда в курсе всех городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.
А пока неспешно проехала мимо местной ментовки. Перед нею стояли патрульные «жигулята» и мотоцикл с коляской, какой-то мент, позевывая, обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось, что на яркую иномарочку с московскими номерами он внимания не обратил, тем более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже попер столичный житель.
Я знала, куда мне поехать.
Деда в знак заслуг похоронили почти в центре города, на старом небольшом кладбище, где обычных горожан уже давно не хоронили и где лежали отцы города как царских, так и последующих времен, воротилы сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица сапожной империи. После революции часть гранитов и мраморов со старых памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни, местного, конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников только посшибали кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая старая часть городского сада, только чугунные литые ворота на входе, со скорбными ангелами и опрокинутыми факелами, еще напоминали, что тут кладбище.
Сразу за воротами была пирамидка из нержавейки, со звездой, под которой лежали местные пацаны, из «афганцев». Дедово место было дальше, в глубине.
Я оставила машину перед воротами и побрела к Панкратычу. Место действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее отвели достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя дубами на невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая только спереди, под табличку, но, в общем, необработанная глыбина темно-серого с искрой гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую мы тут ставили вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз перед тем, как меня повязали.
Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному.
Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счет какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для своих кроликов или козы.
Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала.
Когда я вышла с кладбища, возле «Дон Лимончика» стоял мотоцикл с коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с «уоки-токи» в руках, в рации что-то трещало и бормотало.
— Есть проблемы, ребята? — спросила я.
Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась.
Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу «трахплощадку», когда их мамы за ручку привели в школу.
В лицо они меня не знали, это уж точно.
— Документы попрошу, — сказал тот, что с фонарем.
— А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?
— Кого надо, того и ловим.
Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.
Он посветил фонариком в паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела.
— Сумочку, пожалуйста…
Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку.
Он сунул нос в сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик.
— Ого! Тут ствол.
— Там еще и разрешение на ношение. И все такое! — заметила я.
— Права, техпаспорт…
— Это в бардачке.
Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.
— Багажник откройте…
Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на «жигуле» и тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские. И, по всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже освоили все начала ментовской обираловки. Единственное, на что я надеялась, — в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.
Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.
— С чего это?
— До выяснения.
— Смотрите, как бы потом не пожалели, — сказала я.
— Так мы же, это… приглашаем.
Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением.
Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков.
Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитку и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли.
За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с «изделиями из желтого металла», которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной.
В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.
Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо.
Я закурила.
Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.
— Ага, — сказал он. — Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина… — А ты меня не помнишь?
— Не имею чести. — Я высокомерно отвернулась.
— Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в погон воткнули… Младшего лейтенанта!
Я промолчала.
— Слушай, а мне бубнят: «Туманская», «Туманская»… Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался.
— Была я мужняя. А теперь вдова.
— Ну да… Прости. Твоего же замочили… В газетах писали.
— Что за базар, начальничек? — Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. — Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол — и «прощайте, скалистые горы!». В общем, что вам от меня надо, майор?
Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:
— Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко… Площадь перейти… Она уже звонит, орет, понимаешь…
«Она» действительно ждала меня.
Возле мэрии стояла черная «Волга», окна на втором этаже светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку.
Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.
И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие, в натуре, изображать герб города, — все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни.
Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно, я ее просто не узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая судия, ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и все точно просчитывала и без всяких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что она задумала… Та же — и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, что она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
— Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
— Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!
И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему — никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
— Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… — Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Так что я весь день и думать ни о чем не могла, кроме как о Гришке.
Все время звонил Нострик из аналитического центра, просил, чтобы я немедленно к ним приехала, но я в конце концов просто перестала снимать трубку. Тогда он зафуговал тот же самый призыв на монитор моего рабочего компьютера. «Архиважно…» — и сто восклицательных знаков. Я и «компутер» отрубила. Просто никого не могла видеть.
А дома новая история. Явилась пуделевладелица с нашего двора. У нее была семейная пара микропудельков. Оказывается, она обещала Гришке щенка, вот и принесла его. Вообще-то всем было сказано во дворе, что парень мой просто на даче. Так что они ни о чем не подозревали. Щенок был крохотный, милая такая девочка, светло-коричневого окраса, с мокрым носишкой и умными глазками, и, когда я ее приняла в ладони, она тут же описалась и лизнула меня в нос.
— Зовут Варечка, — пояснила собачница. — Учтите, это вам не какой-нибудь дебильный овчар. Умница… Англичане говорят, что пудель — это еще не человек, но уже и не собака. Рубль дайте!
— Да сколько хотите!
— Это же вашему шустрику подарок, — засмеялась она. — Только живое не дарят. Положен как бы откуп.
Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.
Гришку во дворе все любили.
Варечка обследовала всю квартиру, отыскала под шкафом плюшевого Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за ухо, отскакивала и шла в атаку.
Спать она улеглась на коврике в Гришкиной спальне, и прогнать ее оттуда мы не смогли.
Это была последняя капля.
Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном «жигуле» до семи утра, когда я обычно делала пробежку. Было душно и жарко, так что я ограничилась топиком и шорто-юбчонкой, влезла в разношенные удобные кроссовки, прихватила на всякий случай кофту с рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик и, предупредив Арину, чтобы никому ни про что не вякнула, по-тихому выкатила моего «Дон Лимончика» со двора.
Я совершенно не представляла, что буду делать в моем родном городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.
Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса была сухая, и «фиатик» к ней как прилип, фарами можно было бы и не пользоваться, потому что оглашенно светила луна и в ее свете асфальт казался белым. Мерно шелестели покрышки, чуть слышно мурлыкал, разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год назад, почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой через пару дней после того, как вышла из колонии. Я тряслась в кабине со случайными попутчиками, прижимая к груди пластиковый пакет с бельем, казенными ложкой и вилкой, зубной щеткой и мылом, облаченная в нелепый плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне из той же гуманитарной помощи секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка влипну в какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.
Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то, что я знала и любила больше всего на свете, дедов и мой дом, который у нас отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но и когда-то по-детски любила, — она ведь тоже была!
Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь у меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за пределами городка. А все, что здесь, — это только в общем-то довольно скучное начало.
Но уже не впервой меня притягивало и возвращало к истокам, про которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.
Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?
…Остановилась я всего лишь раз, близ ответвления на проселок и дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги отсюда было уже совсем недалеко, и я даже расслышала, как где-то на водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в воздухе. На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой и медуницей, все настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по себе.
Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как в странном мороке. Уже предрассветная ночь, сонная тишина, мигающий светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину, шелково-черная вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной… Все было настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.
Только я уже была другая. Год назад я не задумываясь рванула, сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна Щеколдина, проникла на охраняемый уже как бастион участок, разнесла камнем остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и унесла ноги по Волге, на Зюнькином катерке, который позже успешно утопила на водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были. Но я решила, что в этот раз буду осторожнее и умнее, в открытую на щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня и вообще, в городе ли он.
В ряду лавочек и магазинчиков белел остекленный павильон новой аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила, что кассиршей там мамаша Петьки Клецова, которая, как и каждый второй в городе, распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда в курсе всех городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.
А пока неспешно проехала мимо местной ментовки. Перед нею стояли патрульные «жигулята» и мотоцикл с коляской, какой-то мент, позевывая, обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось, что на яркую иномарочку с московскими номерами он внимания не обратил, тем более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже попер столичный житель.
Я знала, куда мне поехать.
Деда в знак заслуг похоронили почти в центре города, на старом небольшом кладбище, где обычных горожан уже давно не хоронили и где лежали отцы города как царских, так и последующих времен, воротилы сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица сапожной империи. После революции часть гранитов и мраморов со старых памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни, местного, конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников только посшибали кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая старая часть городского сада, только чугунные литые ворота на входе, со скорбными ангелами и опрокинутыми факелами, еще напоминали, что тут кладбище.
Сразу за воротами была пирамидка из нержавейки, со звездой, под которой лежали местные пацаны, из «афганцев». Дедово место было дальше, в глубине.
Я оставила машину перед воротами и побрела к Панкратычу. Место действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее отвели достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя дубами на невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая только спереди, под табличку, но, в общем, необработанная глыбина темно-серого с искрой гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую мы тут ставили вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз перед тем, как меня повязали.
Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному.
Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счет какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для своих кроликов или козы.
Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала.
Когда я вышла с кладбища, возле «Дон Лимончика» стоял мотоцикл с коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с «уоки-токи» в руках, в рации что-то трещало и бормотало.
— Есть проблемы, ребята? — спросила я.
Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась.
Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу «трахплощадку», когда их мамы за ручку привели в школу.
В лицо они меня не знали, это уж точно.
— Документы попрошу, — сказал тот, что с фонарем.
— А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?
— Кого надо, того и ловим.
Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.
Он посветил фонариком в паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела.
— Сумочку, пожалуйста…
Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку.
Он сунул нос в сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик.
— Ого! Тут ствол.
— Там еще и разрешение на ношение. И все такое! — заметила я.
— Права, техпаспорт…
— Это в бардачке.
Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.
— Багажник откройте…
Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на «жигуле» и тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские. И, по всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже освоили все начала ментовской обираловки. Единственное, на что я надеялась, — в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.
Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.
— С чего это?
— До выяснения.
— Смотрите, как бы потом не пожалели, — сказала я.
— Так мы же, это… приглашаем.
Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением.
Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков.
Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитку и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли.
За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с «изделиями из желтого металла», которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной.
В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.
Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо.
Я закурила.
Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.
— Ага, — сказал он. — Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина… — А ты меня не помнишь?
— Не имею чести. — Я высокомерно отвернулась.
— Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в погон воткнули… Младшего лейтенанта!
Я промолчала.
— Слушай, а мне бубнят: «Туманская», «Туманская»… Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался.
— Была я мужняя. А теперь вдова.
— Ну да… Прости. Твоего же замочили… В газетах писали.
— Что за базар, начальничек? — Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. — Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол — и «прощайте, скалистые горы!». В общем, что вам от меня надо, майор?
Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:
— Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко… Площадь перейти… Она уже звонит, орет, понимаешь…
«Она» действительно ждала меня.
Возле мэрии стояла черная «Волга», окна на втором этаже светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку.
Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.
И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие, в натуре, изображать герб города, — все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни.
Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно, я ее просто не узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая судия, ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и все точно просчитывала и без всяких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что она задумала… Та же — и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, что она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
— Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
— Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!
И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему — никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
— Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… — Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32