– В течение пятидесяти лет семейство Мак-Геррелов владеет домом на Променад-дез-Англе. Шикарный такой домина в стиле рококо, очень английский. Восемнадцать лет назад миссис МакГеррел обосновалась в нем, как думали, навсегда. Она была больной и очень деспотичной особой. Скупая, как все шотландцы. У нее была всего одна служанка, занимавшаяся всем домом, в котором хозяйка занимала одну или две комнаты, а в остальных держала мебель под чехлами...
Он замолкает, чтобы проглотить вторую ложку, потом отхлебывает провансальского розового. Его плохое настроение испарилось. Южанин не может быть не в духе, когда разговаривает.
Я ожидаю продолжения и получаю его.
– Соседи еще помнят эту старую скрягу, которую служанка катала в кресле на колесиках по приморским бульварам. Кажется, у нее была трость, и когда она злилась, то била ею служанку через плечо. Людей это возмущало.
Я не жалею, что приехал. Ловлю сладкий акцент коллеги, и мои мысли начинают проясняться.
– А потом? – подгоняю его я.
– Потом к ней приехала девушка. Ее племянница, бедная сиротка. И знаете, что выкинула старуха?
– Нет.
– Уволила служанку. Она приютила у себя племянницу, чтобы сэкономить на жалованье. Вот жлобина! Теперь уже бедняжечка вела хозяйство и катала кресло. Ее тетка бить не решалась, зато постоянно изводила жалобами, унижала, оскорбляла... Люди говорят, у девочки постоянно были слезы на глазах. Да, совсем забыл. Ее имя Синтия. Не очень католическое, но все равно красивое...
Я даю ему доесть суп, выпить очередной стаканчик розового и куснуть натертую чесноком баранью ножку. Дыхание моего коллеги вызывает в памяти окрестности дешевого ресторана в обеденное время.
Мадам Фернейбранка, у которой сердце большое, как гостиничная перина, и чувствительное, как ноги почтальона, который надел слишком маленькие носки, плачет в свою тарелку.
Как это печально: юная золотоволосая девушка толкает креслокаталку противной старухи, похожей на злую колдунью. Есть от чего сжаться сердцу южанки.
– Дальше? – подгоняю я.
– Ну, девчонка стала красивой девушкой с округлостями, как у капота «ланчии».
– О, Казимир! – возмущается мадам Фернейбранка, шокированная смелостью сравнения, а может, и из зависти, потому что ее собственные молочные пакеты похожи на спущенные пляжные матрасы.
Фернейбранка игриво смеется.
– А потом в один прекрасный день мамаша Мак-Геррел улетела к себе на родину. Кажется, ее племянник погиб в Африке и ей пришлось заняться делами.
Довольно короткое молчание.
– Как это грустно, – заключает хозяйка дома.
– Отлично, Ферней, – говорю я, – вы сделали полный обзор положения. А теперь, если не возражаете, перейдем к деталям...
– Может быть, лучше перейти к бараньей ноге? – шутит он.
– Одно другому не мешает. Мадам, ваш рыбный суп просто божествен. Она воркует:
– О, господин комиссар, мне очень приятно. Довольная, она подает такое ароматное блюдо, что у меня сводит кишки.
– Какие детали? – возвращается мой коллега к нашим баранам (точнее, овцам).
– С кем старуха общалась в Ницце?
– Ни с кем, кроме своего врача.
– Вы узнали имя и адрес этого эскулапа? Он достает бумажник и вынимает листок бумаги, покрытый заметками
– Доктор Гратфиг, улица Гра-дю-Бид...
– Зато Синтия должна была иметь кучу знакомых. Она наверняка училась, имела товарищей, общалась с торговцами.
– Не особо. Когда она приехала, ей было четырнадцать лет. Вместо того чтобы отдать девочку в лицей, старуха записала ее на заочные курсы, чтобы обучение оставалось английским. У Синтии была тяжелая жизнь: служанка, сиделка, да еще и учеба в одиночку. Она общалась только с местными коммерсантами.
Вот все, что мне может сообщить Фернейбранка. Это немало. Теперь я лучше разбираюсь в пружинах дела.
– Скажите, Казимир, Мак-Геррелы по-прежнему владеют своим домом?
– Да, по-прежнему.
– Они его сдали?
– Нет, стоит закрытый.
– Для скупердяев это означает потерю неплохого источника доходов, а?
– Да, верно.
Мы заканчиваем ужин, разговаривая совсем о другом. Казимир мне рассказывает последний марсельский анекдот. Я знаю его уже лет двадцать, но смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие. Чтобы не остаться в долгу, я рассказываю ему анекдот про голубого, который пришел к психиатру. Он его не понимает, но, чтобы доставить мне удовольствие, ухохатывается. Мы прикончили три бутылки розового и пребываем в легкой эйфории, когда я вдруг заявляю:
– Ну ладно, пора за работу! Фернейбранка хлопает себя по ляжкам:
– Ха-ха! Очень смешно. На такие хохмы способны только парижане.
Поскольку я встаю из-за стола с совершенно серьезным видом, он перестает смеяться.
– Вы куда?
– К Мак-Геррелам, мой добрый друг.
– Но...
– Да?
– Я же вам сказал, что там уже два года никто не живет!
– Ну и хорошо, значит, путь свободен.
– Как вы собираетесь войти в дом?
– Вообще-то через дверь, если замок не очень сложный. Пауза.
– Хотите пойти со мной?
– Но... Но...
Он смотрит на свою жену, на пустую бутылку и на мое обаятельное улыбающееся лицо. Мои методы его ошарашивают.
– В такое время!
– На юге я предпочитаю работать в ночной прохладе. Пойдемте со мной, коллега Всю ответственность я беру на себя.
Он следует за мной.
Большой дом покрашен охрой, но очень давно, и на фасаде заметны следы струй дождя Балконы заржавели, сад запущен. Только две пальмы сохраняют дому вид летней резиденции
По моей просьбе Ферней заехал в комиссариат за отмычкой. Ворота мы открываем без труда.
– Слушайте, Сан-Антонио, – шепчет Ферней, которому явно не по себе, пока мы идем по аллее, – то, что мы делаем, незаконно.
– Зачем же тогда быть представителем закона, если не иметь возможности хоть изредка нарушать его? – возражаю я.
Пока до него доходит, мы тоже доходим – до крыльца. Несколько попыток, и дверь открывается. Нам в нос бьет запах плесени и нежилого помещения.
– Попытаемся найти рубильник, – говорю.
– А вы хотите включить свет? – беспокоится Фернейбранка.
– Владельцы находятся за две тысячи километров отсюда, так что меня удивит, если они увидят свет...
Освещая себе путь фонариком, я иду в кладовку, нахожу рубильник, поднимаю рычаг. Вспыхивает свет.
Довольно удручающее зрелище. Обои отслоились, потолки в трещинах, лепные украшения крошатся, повсюду паутина.
Мы осматриваем комнаты одну за другой. Прямо замок Дрыхнущей Красотки. Кресла под чехлами, кровати и столы накрыты покрывалами. В этом есть что-то похоронное...
– Эге, – шепчет мой друг, – хорошенький кошмарчик, а?
– Да, неплохой, – соглашаюсь я. Мы обходим оба этажа, открывая все двери, включая те, что от шкафов, и те, что ведут в туалеты.
– Скажите, – вдруг спрашивает Казимир, – а что конкретно вы ищете?
– Не знаю, – серьезно отвечаю я, – именно поэтому обыск так увлекателен.
Мы спускаемся в погреб. Классическое подвальное помещение: котел системы отопления, винный погреб, чулан. Котел полностью проржавел, угля почти не осталось. В винном погребе мы находим только пустые бутылки и ящики. В чулане хранятся садовые инструменты, такие же ржавые, как котел.
Фернейбранка недоволен. Он собирался поиграть с приятелями в белот, а вместо этого приходится торчать в заброшенной вилле, пропахшей плесенью. Знаменитый столичный коллега начинает действовать ему на нервы.
– Не очень-то мы продвинулись, – усмехается он. В тот момент, когда он усталым голосом произносит эти пророческие слова, между моих ног пробегает крыса, да так быстро, что я не успеваю шарахнуть ее каблуком.
– Поганая тварь! – ворчит мой коллега. – Но откуда она вылезла?
– Отсюда.
Я показываю на дыру в полу погреба. Странно, крысиная нора находится не в стене, а в самой середине цементного пола. Я беру какой-то прут, валяющийся рядом, и сую его в дыру. Прут опускается вертикально на добрый метр, прежде чем остановиться.
Я поворачиваюсь к Фернею. Король анисовки уже не смеется. Он смущен.
– Что это значит? – спрашивает он.
– Сейчас увидим.
Я копаюсь в инструментах и нахожу лом. Вставляю его конец в крысиную нору и с силой нажимаю. Под моим ботинком громко хрустит цемент.
– Вы ничего не замечаете, Казимир? – спрашивай) я знаменитого полицейского Лазурного берега.
– Замечаю, – отвечает он. – В некоторых местах цемент отличается от остального.
Он со вздохом берет мотыгу и помогает мне рыть. Через пять минут мы снимаем пиджаки, через десять закатываем рукава, через пятнадцать начинаем плевать на ладони, а через двадцать снимаем цементную корку толщиной сантиметров в тридцать. Расширить дыру уже проще. Этот слой цемента клали люди, имевшие весьма слабые представления о строительном деле. Слишком много песка. Когда бьешь по цементу, он крошится или отлетает кусками. Мы снимаем больше квадратного метра. С нас льет пот, будто мы только что из сауны.
– Отличное средство для пищеварения! – брюзжит Фернейбранка.
Мы откладываем лом и мотыгу и беремся за лопаты. Мои руки горят, но меня воодушевляет непонятная сила. Я рою изо всех сил и устанавливаю рекорд для Лазурного берега, где лопаты служат рабочим главным образом как подпорки.
Полчаса усилий. Фернейбранка не выдерживает.
– Ой, мамочка! – стонет он, садясь на ящик. – Вы меня совсем выжали, коллега. Я впервые рою землю не в саду, а в погребе. Я ничего не отвечаю, потому что достиг цели. Эта цель – скрюченный скелет, на котором еще сохранились куски тряпок, которые были платьем.
– Взгляните-ка, Казимир...
Он подходит, наклоняется и присвистывает.
– Это вы и рассчитывали найти?
– Пока не начал копать, нет. Меня привело сюда шестое чувство, оно мне подсказывало что-то в этом духе.
– Вы догадываетесь, кто это может быть?
– Ну...
Я указываю на Казимира и, наклонившись к скелету, объявляю:
– Позвольте вам представить комиссара Казимира Фернейбранка, миссис Мак-Геррел.
Глава 15
Доктор Гратфиг – крайне занятой человек, специалист по ревматизму. Это высокий тощий брюнет, веселый, как цветная фотография живодерни, носит очки в черной черепаховой оправе и имеет озабоченный вид, обычно свидетельствующий или о неприятностях в семейной жизни, или о больной печени.
На нашу просьбу прийти он откликается без восторга. Осмотрев скелет, кивает:
– Я совершенно уверен, что это моя бывшая пациентка. Я прекрасно знаю деформацию ее нижних конечностей, равно как и искривление позвоночника. Я видел достаточно много ее рентгеновских снимков, чтобы быть абсолютно уверенным. Некоторые из них хранятся у меня до сих пор.
Фернейбранка отпускает шутку:
– Если бы вы проявили немного терпения, доктор, то вам не пришлось бы делать эти снимки снаружи. Вот он, ее скелет, снимай не хочу.
Это ни у кого не вызывает улыбки, особенно у врача.
Мы выходим на свежий воздух, и я прошу доктора зайти с нами в соседнее бистро, чтобы поговорить в более подходящем месте, чем этот погреб-кладбище. Он заставляет себя упрашивать, но в конце концов соглашается.
Сидя перед большим стаканом минералки, он отвечает на наши вопросы.
– Вы практически единственный человек в Ницце, хорошо знавший Дафну Мак-Геррел, доктор. Что за человек она была?
– Она много страдала. Ее характер был таким же искривленным, как и ее ноги! Кроме того, будучи шотландкой, она являлась самой прижимистой из всех моих пациенток. Выплачивала мой гонорар с шестимесячным опозданием и с вечным брюзжанием, но при этом требовала к себе особого внимания. Представляете себе этот тип людей?
– Представляю. А ее племянница? Док снимает очки и протирает их крохотным кусочком замши.
– Очаровательная девушка, которой досталась роль несчастной сиротки. Мадам Мак-Геррел относилась к ней скорее как к прислуге, а не как к родственнице.
– Расскажите мне о ней.
Мое сердце сильно бьется. Из нас троих я, несомненно, могу рассказать о Синтии больше всего.
– Она была доброй, милой, послушной... кроме разве что в конце. Мне показалось, в ее поведении появилось бунтарство. Видно, рабство у тетки стало для нее совершенно невыносимым. Однажды она меня попросила (тайком, разумеется) прописать старухе снотворное, потому что та не давала ей покоя даже по ночам.
– Вы это сделали?
– Да, и с тем большей охотой, что больная действительно нуждалась в нем. Она страшно страдала от ревматических болей...
– Синтия ни с кем не общалась?
– Насколько мне известно, нет. Я никогда не видел в их доме никого постороннего.
– Может быть, вы встречали Синтию с кем-нибудь в другом месте?
– Нет,
Он вдруг замолкает, и я понимаю, что у него мелькнула какаято мысль.
– Вы о чем-то вспомнили, доктор? – любезно настаиваю я.
– Действительно.
– Я вас слушаю.
– Дело в том...
– Речь идет об очень важном деле. Совершено уже два убийства, и ваш долг рассказать мне все...
– Ну что ж, представьте себе, что однажды вечером, скорее даже ночью, когда мы с женой возвращались от друзей из Каина, я заметил девушку на улице.
– Сколько могло быть времени?
– Часа два ночи.
– Где она была?
– Она выходила в обществе мужчины из ночного бара «Золотая дудка», довольно сомнительной репутации.
– Вы уверены, что это была именно она?
– Тем более уверен, что она меня узнала и спряталась за своего спутника.
– Как он выглядел? Врач пожимает плечами.
– Я не успел его рассмотреть. Я так удивился, встретив эту девушку в такое время в подобном месте... Однако мне кажется, это был довольно молодой и довольно высокий парень...
Я позволяю себе похлопать его по согнутому плечу, так велика моя радость.
– Вы оказали полиции большую услугу, доктор. Спасибо!
– Это здесь, – говорит мне Фернейбранка, показывая пальцем на низкую дверь, к которой надо спуститься по четырем ступенькам.
Изнутри доносятся звуки музыки и шум голосов. Светящаяся вывеска над дверью изображает стилизованную дудку, над которой идут неоновые буквы: «Золотая».
– Что это за заведение?
– Пфф, не более сомнительное, чем многие другие. Здесь есть всего понемножку: туристы, местная «веселая» молодежь...
Он показывает на ряд из примерно пятидесяти мотоциклов, выстроившихся у стены заведения.
– А блатные?
– Тоже, но ведут себя тихо.
Мы заходим. В этой норе так накурено, что в нее не согласился бы войти ни один шахтер даже за месячное жалование.
Из проигрывателя рвется истеричная музыка. На танцевальной дорожке, размером чуть больше почтовой марки, трутся друг о дружку несколько парочек, нашептывая обещания, которые тут же начинают выполнять. У стойки толпа. Несколько типов расступаются, давая нам дорогу. По-моему, комиссара здесь хорошо знают.
Бармен, длинный лысый мужик с большим носом, подмигивает ему.
– Приветствую, господин комиссар. Какой приятный сюрприз... Вам, как обычно, маленький стаканчик?
Фернейбранка краснеет из-за присутствия рядом знаменитого СанАнтонио, которого воспринимает как сурового пуританина.
– Точно, – отвечает Казимир и делает знак бармену. – Мы можем поговорить, Виктор?
Виктор без радости кивает. Должно быть, он постукивает, скорее даже стучит вовсю, но не на публике же. Он наливает нам два стаканчика и подходит, скребя затылок.
– Да?
Я достаю из кармана водительские права Синтии, которые сохранил у себя после гоп-стопа Толстяка, и показываю на фотку:
– Вы знаете эту девушку?
Виктор кивает своей физией термита-туберкулезника.
– Ага, вроде бы знаю, но уже давно ее тут не видел.
– Расскажите нам немного.
– О чем?
– О том, как она себя вела, когда заходила в «Дудку»... Он качает головой:
– Странная киска. Пришла как-то вечером совсем одна, села за столик в глубине зала и заказала виски. Она была похожа на лань, вырвавшуюся из загона. Выпила, закрыв глаза, закашлялась, потом расплатилась и ушла. Все заняло каких-то три минуты.
– А потом?
– Она вернулась на следующий вечер. На этот раз сидела дольше и выпила два скотча. Ребята пытались ее снять, пригласить потанцевать, но она им не отвечала. Это стало у нее привычкой. Малышка приходила каждый день. Когда в десять вечера, когда в час, а То и позже... По-разному.
Еще бы, черт возьми! Она дожидалась, пока заснет старуха. Для этого она и просила у Гратфига снотворное для тетушки Дафны. Она задыхалась в своей тюрьме, и «Дудка» стала для нее отдушиной.
– Продолжайте, старина, вы очень увлекательно рассказываете.
– Правда? – жалко улыбается бармен, бросая на меня взгляд, кривой, как штопор.
– Считайте это официальным заявлением.
– Так вот, через некоторое время ее закадрил один малый.
– Кто?
– Пфф, один бывший актеришка, без особых талантов. Продулся в казино и с тех пор промышлял по маленькой...
– Что вы подразумеваете под «промышлял»? Бармен косится на Фернейбранка. Мой коллега подбадривает его кивком, и тогда парень засовывает в ноздрю палец.
– Он работал с наркотой?
– Я понял, что да, – уклоняется он от прямого ответа.
Звенья цепочки соединяются одно с другим со скоростью, превышающей световую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14