А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А повод для этого — третий суррогат. Суррогат вкусового удовольствия. В суррогатную сущности купленного Вадим вник, толкнув ногой напутственно дзынькнувшую бдительными колокольчиками стеклянную дверь магазина, поддев клыком и сорвав облегающую горлышко бумагу, вынув пробку и хлебнув прямо из бутылки. Наикрутейший скотч за полсотни баксов ноль семь явственно и узнаваемо отдавал жженой резиной. Именно так — горелой изоляцией, как воняет иногда в трамвае… Это было безусловное говно, но говенная сущность продукта нимало не волновала ни производителя, ни потребителя — тут, как и везде, шел чистой воды обмен понтами. Он еще только начал все это обдумывать, а виски уже рванул под небом бомбой-самоделкой грамотных городских партизан, подлым устройством, нашпигованным обрезками гвоздей — направленная взрывная волна ударила вверх и, пройдя носоглотку, начисто сметя скопившийся там необязательный обонятнельный хлам, прицельно накрыла мозг, и каждый острый обрезок с бешеным ускорением воткнулся в свою клетку коры. Нет, не разил «Лагавулин» резиной и не был говном. Он, если честно, и бухлом-то не был, алкогольным напитком — вообще напитком: потому как не тек в пищевод и не падал камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращал бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже — в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом чисто эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли. И разница во вкусе между Islay Single Malt и стандартно-голимой местной водочкой с вводящим в заблуждение названием Moskovskaja много превосходила разницу между ними в цене. Нет — в данном случае бабки выступали в своей изначальной функции: эквивалента физиологического кайфа. Другое дело (подхлестнутые ветрами Северного моря, мысли Вадима развили недурную скорость), что есть виски за двадцать шесть латов — а есть за двести двадцать шесть. А есть и за две тысячи. Может, даже за двадцать две бывает. И не пытайтесь меня убедить, что тот, что за двести, в десять раз ВКУСНЕЕ того, что я варварски прихлебываю из горла сейчас. Это уже, братцы, понты из разряда гнилых. Беспримесный выебон. «А у меня точно такой же галстук, только за десять тысяч.» За определенной (и легко ощутимой — если захотеть) гранью деньги перестают быть эквивалентом чего-либо и принимаются воспроизводить себя посредством зарабатывающего и тратящего их. За гранью, где человек, венец творения и эволюции, становится просто репродуктивным органом, конкретным хуем (пиздой) абстрактной денежной массы. Вадим приложился к «Лагавулину», принципиально не интересуясь наличием/отсутствием транспорта, пересек улицу на красный. Сигнальте, сигнальте, уроды…
Существует набор формул, посредством коих заговаривают себя те из мыслящих (как им кажется) финансовых гениталий, что еще ощущают в этой своей функции некую экзистенциальную лажу и испытывают посему вялотекущую фрустрацию. В том числе и Вадим — до недавнего времени. Например: «Деньги нужны, чтобы о них не думать». Или: «Деньги дают свободу». И то, и другое — фуфло абсолютное. Единственная свобода, которую могут дать деньги — это свобода от мыслей о себе в процессе их преумножения. Человек бедный, вынужденный постоянно думать о бабках потому, что их ему не хватает на жратву и одежду — хотя бы сохраняет в собственном мышлении связь между символом и тем, что он символизирует. Человек же, достигший того уровня сотоятельности, когда мышление оперирует уже не символом объекта, а символом символа, включается в процесс воспроизводства пустоты вообще помимо своей воли — и НУЖДЫ. Покупая, допустим, подержаную тачку, ты еще можешь заботиться о быстроте и удобстве собственного перемещения в пространстве. Но меняя понтовый BMW на еще более понтовый «Мерс» — ты уже действуешь только и исключительно в интересах разбухающей пустоты. Мои поздравления, чувак — ты окончательно переместился в категорию хуев! И калибр твоих понтов прямо пропорционален степени твоей хуевости… Это мюнхгаузеновская лестница, ни к чему не прикрепленная, надстраивающаяся сама над собой — по которой к луне «форбсовского» ежегодного топа-двести, планетарного реестра всебогатых и сверхсильных, карабкаются друг по другу раскормленные одышливые промышленные магнаты, силиконоводолинные компьютерные биллгейтсы в круглых пенсионерских очочках, стары, старлетки и суперстары, чемпионы породы с животноводческих комплексов фермы Warner Bros. и из гидропонных теплиц компании EMI, саблезубые русские олигархи и нефтеналивные арабские шейхи, топ-бляди, в досье страховых компаний расфасованные по частям тел, будто в мясной лавке, хитрожопые соросы биржевых спекуляций, вся эта лингамно-вагинальная мразь… С освежающей радостью открытия Вадим обнаружил, что пьян. Бух (хотя покуда и не гроссбух). Приметы окружающей бни вызывали острую симпатию своей выпуклой отвратностью — их было приятно ненавидеть. Елочки-блесточки-сантаклаусики. Лю-у-удики… Вадим шел через центр, в искрящемся силовом поле отменного настроения и вискарных паров раздвигал предпраздничную (опять предпраздничную!… Чего они без конца празднуют?!) массовку. Он был стерилен посреди пандемии, не заражен ни единой денежной бактерией, не имел ни одного сантима в бумажнике. Не имел работы. Не имел даже права находиться на свободе — после пяти-то убийств! Зато имел в руке еще граммов пятьсот необходимого и достаточное — в кармане. Не ведая ни цели, ни, соответственно, направления, Вадим то останавливался ни с того ни с сего посреди людных тротуаров, вызывая минизапруды, то начинал двигаться перпендикулярно к общепешеходному движению — на него наталкивались, его обтекали. На него посматривали — особенно когда он вскидывал ко рту темное фигурное горлышко. Впрочем, редко, редко: людикам было не до него. И не друг до друга. Людикам было некогда. Зато очень даже было КУДА: о, они-то как раз имели цель в жизни — и, судя по лицам, не менее, чем в тех же цитадельных коридрах, уверенным, деловитым, уничижительно-решительным, — это была такая цель! Всем целям цель! Цель имелась у каждого — и из того, что всех прочих этот каждый внимания не удостаивал, следовало: именно и только его цель, в отличие от цели прочих, важна по-настоящему. Не абы как, а вот так вот! на полном! зверином! у-ух, бля, каком суровом серьезе!! — важна. Парадокс же в том, что мина эта была — одна на всех. Вадим зря грешил на коллег по банку: вне REX'овых стен псевдожизнь, конечно, продолжалась. Его дико подмывало встать как-нибудь особенно неудобно, вытащить волыну, пальнуть в воздух да и завопить на весь центр: «Эй! Козлы! Видите меня? Я пять человек завалил!» — просто чтоб хоть ненадолго нарушить эту непостижимую целенаправленность, сбить их неумолимый курсограф, посмотреть, как взгляды разворачиваются изнутри вовне и обращаются на него… Он почти уже начал делать это, когда вдруг понял, в чем дело. Куда они все бегут. Вернее — ОТ ЧЕГО. Каждый из бегущих нес в себе, глубоко внутри, грамм антивещества. Ни на миг не прерывающееся их движение вращало маленькую индивидуальную динамо-машину. Генератор, поддерживающий магнитную ловушку, что не дает антиматерии соприкоснуться с материей — и рвануть. Аннигилировать. А так деловиты, так озабоченны и нервны бегущие были потому, что интуитивно догадывались, чем им грозит малейшая остановка. Вадим миновал вечно зассанный подземный переход с вечноалым признанием We [сердечко] Antonio Banderas на увядшем стенном кафеле и вырулил на набережную. Сильный ветер разогнал отсюда прохожих и странно перекомпоновал реку: заменил волнение какой-то топчущейся на месте рябью, разлинеил продольными пенными полосами. Темно-сизые с проседью космы грузно ползли против привычного течения из-под частого гребня Каменного моста. Промозглые порывы пробирали, но «Лагавулин», сгорающий внутри вчистую, без шлака и копоти, нивелировал зябкость. Мимо урчал буксир, похожий на полуврытый в воду БТР. На борту смолил бородатый хиппоид в раззявленной оранжевой штормовке… А может, я и аннигилировал? Прервал бег, остановился — и ша-рах? Воронка, мигалки, санитары. И все, происходящее со мной в последние двое суток, все очкастые пыльные гимнюки, разделка-уборка, головоломка, — просто секундный субъективно растянутый пред… по?…смертный глюк. Как в «Случае на мосту через Совиный ручей»… Вадим опустился на решетчатое металлическое сиденье с видом на непрерывно-серый левый берег, прерванный единственным оппозиционно-желтым пятиэтажником. Ощутил угловатое неудобство в заднем кармане джинсов. Дискета. Совсем забыл. Последнее прибежище дрОчливого нонконформизма родом с диска С. Неактуально. Поставив скотч на плитки, Вадим нехотя поднялся, добрел до чугунной ограды и кинул пласмассовый квадратик в воду. Кидать в воду — это тоже из новообретенных привычек. Концы в воду… Он вернулся, сел, хлебнул. Даже глаза закрыл от удовольствия… В принципе, если быть точным, это ведь не я затормозил. Наоборот: именно я сорвался с предписанного шестка, и, внося гравитационные возмущения, грозя катастрофическим столкновением законопослушным небесным телам, вертящимся вокруг своей оси, наматывающим осторожненькие орбиты в плоскости эклиптики, безбашенно пру через пространство… Даже не так. Пуля. Bullet. Меня выстрелили, пульнули, я уже не сверну с траектории. А куда она упирается… В стену. В чью-то башку. В мишень. В молоко… В жопу, в жопу! Глоток.
— Так, ну и чего мы тут делаем?
Опаньки. Опять доеб. Кстати, о привычках и традициях… Ментов было два. Одинаково неторопливые, одинаково разбухшие от зимней формы, одинаково — профессионально — наглые. Только один как полтора второго, и у меньшего мордочка остренькая, паскудненькая, хорьковая, а у большого — эталонно широченная, красная, полузаплывшая фискальная ряха.
— Пьем, — объяснил Вадим очевидное. — Точнее, пью. Количеством один.
Ясен хрен, муниципалы. Замечетельная в своем роде, только дорожников числящая в аналогах, категория правоохранителей, для которой именно доеб — главная и основная функция. Доеб и развод.
— Гля, бухой уже, — злорадно сообщил хорьковидный мент ражему напарнику. Тот, не отвечая и глядя не на Вадима, а с флегматичной тоской в никуда, медленно, очень медленно поволок из кармана блокнот. Вадим молчал и ждал, что будет.
— Вы знаете, — устало (сразу вспомнился покойный Пыльный — вот оно, единство «органского» стиля!), брюзгливо и брезгливо, но с автоматически не дающей заподозрить в этом возможности снисхождения априорной неумолимостью осведомился у пейзажа ражий, — и опять же не столько осведомился, сколько констатировал, — что распитие в общественных местах запрещено?
— Я кому-нибудь мешаю? — вкрадчиво поинтересовался Вадим в ответ. — Создаю неудобства? Оскорбляю религиозные чувства?
— За распитие! — злорадность в хорьковидном переросла в какой-то уже зловосторг, злоликование, — крепких алкогольных напитков! В общественных местах! Штраф!!
— Ты че пьешь? — ражий таки посмотрел на Вадима, но все равно (столь велика была брезгливость) не по прямой, а по касательной. Числа личных местоимений он употреблял по собственной системе: индивидуализируя нарушителя, переходил с ритуально-ментовского на просторечно-хамский. Вадим развернул «Лагавулина» этикеткой к муниципалам. Те, как и ожидалось, подвисли. Теперь злорадство испытывал Вадим. — О, виски, — не слишком уверенно сказал хорьковидный и тут же опять возликовал. — Крепкий алкоголь! Штраф!
— Нет у меня денег, — совершенно честно признался Вадим. — Ни сантима.
— А на виски есть? — Вадима поразило явственно классовое чувство, скользнувшее в интонации хорька. — Ты поищи, поищи!…
Вадим улыбнулся улыбкой Миклухо-Маклая и помотал головой.
— Придется пройти в участок, — не без философского сожаления от того, что нарушитель так глупо и бездарно прогадил свой последний шанс, но все с той же неумолимостью (ибо нарушитель сам виноват, а возмездие хотя и ужасно, но справедливо) отрезал путь к спасению ражий. — Следуйте за нами.
И не пошевелился, что характерно.
Дело было ясное, знакомое, старое. Насчет участка они, разумеется, гнали. Ни в какой участок вести они Вадима не хотели, ни с какими протоколами париться — тоже. Они хотели взятку. Банальнейшую пятеру на лапу. Вадима восхитила та чудесная органичность, с какой неподдельная — действительно ведь ненапускная, искренняя! — служебная принципиальность сочеталась в этих двоих с таким практичным и понятным стремлением сшибить немного, хоть сколько, всяко лишними не будут, латиков с первого попавшегося. Тяжелобронированное достоинство представителей власти, людей с полномочиями — с замашками ночных болдерайских гопников.
— Ну зачем же так сразу — в участок?
— Составим протокол. Двадцать пять латов штраф, — хорек так выделял и растягивал в каждом предложении последний слог, что получался почти напев.
Нет, они не просто хотели содрать взятку. Они хотели, чтоб Вадим еще и сам унизился, предлагая им ее. Все-таки не шпана же и впрямь, ей-богу. Все-таки Власть.
— Пройдемте! — недвусмысленно угрожающе, наезжающе вперился ражий — наконец-то в упор, — и за его зрачками Вадим обнаружил знакомую ледяную стену.
— Не-а, — он глотнул из противозаконной бутылки, — не пойду.
— Че такое?! — гопничьи взвизги в тоне хорька уже не скрывались. — Штраф тогда плати! — он тоже придвинулся. Оба мента теперь нависали над Вадимом. Да. Все было ясно.
— Штраф? — переспросил он, переводя взгляд с хорька на кабана и вдруг переставая их различать. — Ага, — опустил руку в карман. — Щас.
На пистолет хорек среагировал, может, не раньше, но живее — отпрыгнул на метр. Сволочная его щерящаяся полуулыбочка чуть расширилась — и в таком виде застыла, уже гримасой. Пуля ушла хорьку в живот — мент отступил еще на полшага, потом быстро засеменил вперед и вбок, все больше сгибаясь — и логичным продолжением движения мягко лег ничком на плитки. Оказавшиеся длинными и тонкими ноги его в синих форменных брюках самостоятельно и несинхронно согнулись и распрямились несколько раз. Второму Вадим выстрелил в лицо — поднял, протянул руку и два раза выпалил в ледяную стенку. Распертая изнутри красная морда мгновенно опрокинулась, вытолкнув из себя еще более красное, ражий муниципал как бы в недоумении слегка развел руками, его развернуло, еще в развороте сломало в коленях и громко бросило на землю — боком. Эхо было оглушительное — но сразу потерялось в ветренном пространстве. Остаточно дозвенели гильзы. Вадим посмотрел по сторонам. Никто не бежал ни к нему, ни от него, не выли сирены, не несся мобильный полк. Он пожал плечами, подхватил бутылку свободной рукой, перешагнул через ноги лежащих мусоров. Прихлебывая, пошел вдоль набережной. Пистолет (концы в воду), описав крутую дугу, неразборчиво булькнул. Вадим оценил уровень жидкости в пузыре — еще оставалось больше половины. Заебись!
13
Сталин. Гитлер. Пол Пот. 53. 45. 98. Годы смерти. Хороший номер. А вот что у Цитрона такая именно личная, для своих, мобилка — оно значит чего-нибудь с точки зрения лженауки нумерологии? Несомненно. В нумерологии все чего-нибудь да значит. Вадим вновь скомкал мятую бумажку с многозначительным нумером и написанным под гимнючью диктовку идиотическим текстом. Не найдя взглядом урны, кинул просто на паркет. «Дакнули» сразу, после первого гудка.
— Эдуард Валерьевич? — уточнил Вадим, хотя, конечно, узнал эрегированный баритон.
— Да, — после кратчайшей заминки: Цитрон-то по голосу собеседника не определил.
— Это Вадим Аплетаев, — он обменялся злоехидными ухмылками с доппельгангером, явившимся во весь рост в зеркале на противоположной стене клубного «предбанника», — я в вашей пресс-службе работаю… работал.
Заминка в два раза длиннее. Цитрон вспоминал. Вспомнил. Сопоставил. Очень быстро, кстати. Явно не получил удобоваримого результата, но эмоций не выказал никаких:
— Я слушаю, — cпокойное выжидание. Выдержка у акулы капитализма соответствующая. Рыбья.
— Видите ли, Эдуард Валерьевич, я знаю, как смешно вы собираетесь пошутить над лунинской братвой. Думаю, может, рассказать ей?
Цитрон молчал.
— Я сейчас у входа в клуб. И если вы не торопитесь быть закатанным в асфальт, озаботьтесь, чтобы я мог пройти внутрь. И выслушать, что вы можете для меня сделать. Жду пять минут, — они с доппельгангером повесили каждый свою трубку.
Рожа у гада была та еще. Вадим у такого не стал бы просить прикурить на улице. Как-то он оборзел за последние дни, этот доппельгангер, заматерел, хоть и не брился ни разу… — Че ж это, брат, — ехидно сказал ему Вадим, — ведь деньги же — говно? — Деньги, — не отреагировал на подъебку визави, — это просто ничто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27