В ней не будет описаний городов, памятников архитектуры, исторических реминисценций, нравоучений.
Я как-то спросил одного ученого иностранца, что он думает о Лондоне.
— Это очень большой город, — сказал он.
— Что вас больше всего поразило? — поинтересовался я.
— Люди.
— Если сравнить его с другими городами — Парижем, Римом, Берлином, — что вы о нем думаете?
Он пожал плечами:
— Он будет побольше — что еще сказать?
Один муравейник очень похож на другой. Везде много дорожек — одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые, одни куда-то спешат, другие останавливаются поболтать с приятелем. Одни волокут тяжелую ношу, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в многочисленных келейках насекомые живут своей нехитрой жизнью: спят, едят, любят. А в этом уголке покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет, говорят, был он еще до того, как ласточки налетели, — может, и не врут?
Не найдете вы в этой книге народных песен и легенд.
Своя песня есть в каждой населенной долине. Я вам сообщу ее сюжет, а вы можете передать его стихами и положить их на собственную музыку: жила-была девушка, прискакал какой-то парень, полюбил ее и ускакал.
Вариантов эта песня не имеет, поют ее на многих языках, так как нашего молодого человека изрядно поносило по белу свету. Хорошо помнят его в сентиментальной Германии; помнят, как он прискакал к ним, и жители голубых Эльзасских гор; побывал он, если мне не изменяет память, и на берегах Аллана. Какой-то Вечный Жид, да и только; и сегодня, как рассказывают, находятся глупые девицы, которым слышится затихающий стук копыт его коня.
В нашей стране, где так много развалин и заброшенных домов, сохранилось немало легенд. Передаю вам суть, а вы уж состряпайте сами блюдо по вкусу. Возьмите одно или два человеческих сердца, так, чтобы они подходили друг другу; один пучок страстей человеческих — их не так уж и много, с полдюжины, не более того; приправьте смесью добра и зла; полейте все соусом из смерти — и подавайте где и когда угодно. «Келья святого», «Заколдованная башня», «Могила в темнице», «Смертельный прыжок влюбленного» — назовите блюдо, как хотите, вкус от этого не изменится.
И наконец, в этой книге не будет описаний природы. И не потому, что я поленился, — я сдерживал себя. Нет ничего легче, чем описывать природу; нет ничего труднее и бессмысленнее, чем читать эти описания. В те времена, когда Гиббону при описании Геллеспонта приходилось полагаться на рассказы путешественников, а Рейн был знаком английским студентам главным образом по «Запискам» Цезаря, каждый путешественник, куда бы ни забрасывала его судьба, считал своим долгом, по мере возможностей, описать то, что видел. Д-ру Джонсону, не видевшему ничего, кроме той части Лондона, что открывается с Флит-стрит, доставит большое удовольствие ознакомиться с описанием йоркширских пустошей. Кокни, который не бывал в местности более возвышенной, чем Хогс-бэк в Сарри, с восхищением прочтет репортаж о восхождении на Сноудон. Но нам, знающим, что такое пароход и фотокамера, этого не нужно. Человек, который каждый год играет в теннис у подножья Маттерхорна, а в бильярд — на склонах Риги, вряд ли скажет вам спасибо за подробное и занудное описание Грампийских гор. Средний человек знаком с Ниагарой: он видел с полдюжины картин, сотни фотографий, тысячи картинок в иллюстрированных журналах, пару-тройку панорам, и словесное описание знаменитого водопада покажется ему скучным.
Один мой американский друг, образованный джентльмен, знаток и любитель поэзии, как-то признался, что из восемнадцатипенсового фотоальбома с видами Озерного края он получил более точное и более яркое представление об этом районе, чем из полного собрания сочинений Кольриджа, Саути и Вордсворта, вместе взятых. Также помню, как он однажды сказал по поводу литературных описаний природы: проку от них не больше, чем от красочных описаний блюд, которые автор имел удовольствие поглотить за обедом. Но это уже имеет отношение к другому вопросу, а именно: к конкретному назначению каждого из искусств. Мой друг полагает, что как холст и масло представляют собой средства, не пригодные для написания романа, так и словесные описания являются в лучшем случае не чем иным, как жалкой попыткой подменить зрение совсем иными чувствами.
В этой связи мне всегда вспоминается жаркий школьный денек. Шел урок литературы. Начался он с того, что нам дали прочесть длинное, но крайне бессодержательное стихотворение. Автора я, к стыду своему, забыл, как, впрочем, и название стихотворения. Закончив читать, мы закрыли учебники, и учитель, добрый седовласый джентльмен, попросил нас пересказать стихотворение своими словами.
— Ну-с, — сказал учитель, — о чем же в нем пойдет речь?
— В нем, сэр, — сказал первый мальчик — отвечал он набычившись, с явной неохотой, как будто речь шла о предмете, на который он, будь его воля, и не обратил бы внимания, — говорится о деве.
— Ну что ж, — согласился учитель, — а теперь передай содержание своими словами. Ты ведь знаешь: «дева» сейчас не говорят; говорят «девушка». Да, стихотворение о девушке. Что же дальше?
— О девушке, — повторил ученик; замена одного слова другим, казалось, придала ему решимости, — которая жила в лесу.
— В каком лесу? — спросил учитель.
Ученик уставился в чернильницу, а затем перевел взгляд на потолок.
— Давай-давай, — настаивал учитель, понемногу теряя терпение, — вы читали стихотворение целых десять минут. Не может быть, чтобы ты ничего не сумел рассказать нам о лесе.
— Кривые дерева, дрожащие их листья, — тут же отозвался ученик.
— Нет-нет, — перебил его учитель, — не надо читать наизусть. Расскажи своими словами, что это был за лес, в котором жила девушка.
Учитель от нетерпения притопнул ногой; ученик совсем стушевался.
— Сэр, это был самый обыкновенный лес.
— Скажи ему, что это был за лес, — сказал учитель, вызывая другого ученика.
Второй ученик сказал, что это был «зеленый лес», на что учитель рассердился еще больше, обозвал его болваном, хотя за что — непонятно, и вызвал третьего, который вот уже целую минуту сидел как на углях и размахивал рукой, словно сломавшийся семафор. Не спроси его учитель, он бы выкрикнул ответ с места; знания так распирали его, что он покраснел от натуги.
— Сырой и мрачный лес, — проорал третий ученик, слава Богу, он не лопнул.
— Сырой и мрачный лес, — одобрительно повторил учитель. — А почему он был сырой и мрачный?
И на этот вопрос у третьего ученика нашелся ответ:
— Туда не попадало солнце.
Учитель был рад, что среди целого класса сыскалась хоть одна поэтическая душа.
— Туда не попадало солнце, а лучше сказать, туда не проникали солнечные лучи. А почему туда не проникали солнечные лучи?
— Листва была слишком густа, сэр.
— Отлично, — сказал учитель. — Итак, девушка жила в сыром и мрачном лесу, где кроны деревьев сплелись так густо, что сквозь них не проникали солнечные лучи. Ну а что же росло в этом лесу? — он вызвал четвертого Ученика.
— Если позволите, сэр, деревья, сэр.
— А еще что?
— Грибы, сэр, — подумав, ответил ученик.
Насчет грибов учитель не был уверен, но, справившись в тексте, убедился, что мальчик прав: упоминались и грибы.
— Правильно, — согласился учитель, — там росли грибы. А еще что? Что находится в лесу под деревьями?
— Земля, сэр.
— Нет-нет. Что растет в лесу кроме деревьев?
— Ах да, сэр, кусты, с вашего позволения.
— Кусты. Что ж, отлично. Пойдем дальше. В том лесу росли деревья и кусты. А что еще?
Он вызвал маленького мальчика с первой парты. Далекий лес его совершенно не трогал, и он коротал время, играя сам с собой в крестики-нолики. Крайне недовольный тем, что его оторвали от увлекательного занятия, он все же счел своим долгом придать разнообразие скудной растительности сырого и мрачного леса и назвал чернику. Здесь он ошибся: поэт и словом не обмолвился о чернике.
— У Клобстока все еда на уме, — прокомментировал его ответ учитель, гордившийся своим остроумием. Над Клобстоком стали смеяться, что учителю понравилось.
— А теперь ты, — продолжал он, указывая на мальчика в среднем ряду, — что еще было в лесу кроме деревьев и кустов?
— Там был поток, сэр.
— Правильно. И что же делал поток?
— Если позволите, сэр, он журчал.
— Нет-нет. Журчат ручьи, а потоки…
— Ревут, сэр.
— Он ревел. А почему он ревел?
Это был трудный вопрос. Один мальчик — умом он не блистал — высказал предположение, что из-за девушки. Чтобы помочь нам, учитель задал наводящий вопрос:
— Когда он ревел?
Третий ученик опять поспешил нам на выручку, объяснив, что он ревел, когда ударялся о камни. Тут, сдается мне, многие из нас подумали, что поток, который ревет по столь ничтожному поводу, должно быть, порядочный нытик; другой бы на его месте, не сказав ни слова, потер ушибленное место и пошел бы дальше. Поток, который ревет всякий раз, как падает на камни, — жалкий хлюпик, но учитель, судя по всему, ответом остался доволен.
— А кто еще жил в лесу кроме девушки? — последовал новый вопрос.
— Птицы, сэр.
— Да, в лесу жили птицы. А кто еще?
На птицах наша фантазия иссякла.
— Ну, — сказал учитель. — Как называется животное с пушистым хвостом, которое лазает по деревьям?
Мы немного подумали, и затем кто-то назвал кошку.
Вышла промашка — о кошках поэт ничего не говорил; белки — вот чего добивался от нас учитель.
Что еще было в том лесу, я уже позабыл. Помню лишь, что было небо. На полянках, попадающихся то здесь, то там, можно было, если задрать голову, увидеть небо; небо было частенько затянуто тучами, и время от времени девушка, если я ничего не путаю, промокала под дождем.
Я потому остановился на этом случае, что, как кажется, он великолепно отвечает на вопрос о литературных описаниях природы. И тогда я не понимал, да и сейчас мне невдомек, почему учителю показалось недостаточным описание леса, предложенное первым мальчиком. Отдавая должное поэту, как бы там его ни звали, мы все же должны признать, что лес тот был «самым обыкновенным лесом» и иным быть не мог.
Я мог бы дать длинное описание Шварцвальда. Я мог бы перевести Хебеля, тамошнего поэта. На целые страницы я мог бы растянуть описание диких ущелий и веселых долин, горных склонов, покрытых соснами, скалистых вершин, пенящихся потоков (в тех местах, где аккуратные немцы не успели навести порядок и не упрятали их в трубы или не пустили по деревянным лоткам), беленьких деревушек, одиноких хуторов.
Но есть у меня сильное подозрение, что всего этого читать вы не станете. А на всякий случай — вдруг среди моих читателей попадутся люди добросовестные или, избави вас Бог, слабоумные, я, поскольку уже все сказано и написано, — передам вам свои впечатления, прекрасно изложенные простым языком обыкновенного путеводителя:
«Живописный горный район, ограниченный с юга и запада долиной Рейна, куда шумно низвергаются его многочисленные притоки. Горный массив сложен в основном из различных пород песчаника и гранита; невысокие вершины, густо поросшие сосновым лесом. Район обильно орошается многочисленными потоками; плодородные равнины густо заселены; развитое земледелие. Гостиницы хорошие, но иностранцам рекомендуется с большой осторожностью подходить к дегустации местных вин».

Глава VI
Как нас занесло в Ганновер. — Что за границей делают лучше, чем у нас. — Как в английской школе обучают искусству вести беседу на иностранном языке. — Как все было на самом деле. — Шут гороховый. — Отцовские чувства Гарриса. — Высокое искусство поливания улиц. — Патриотизм Джорджа. — Что должен был сделать Гаррис. — Что он сделал. — Мы спасаем Гарриса от неминуемой расправы. — Бессонный город. — Лошадь в роли критика
В пятницу мы прибыли в Гамбург; путешествие по морю прошло спокойно и без всяких приключений. А из Гамбурга мы отправились в Берлин через Ганновер. Это не самый прямой путь. Объяснить, что нас занесло в Ганновер, я могу лишь словами одного негра, который объяснял суду, как он очутился в курятнике местного священника.
— Да, сэр, полицейский не врет, сэр; там-то меня и застукали.
— Значит, ты этого не отрицаешь? А теперь скажи, что ты делал в курятнике пастора Абрахама в двенадцать ночи с мешком в руках?
— Сейчас все объясню, сэр. Значит, так, сэр. Я отнес масса Джордану мешок дынь. Значит, так, сэр, и масса Джордан — добрый человек, надо сказать, сэр, — пригласил меня зайти.
— Ну и что?
— Да, сэр, очень добрый человек этот масса Джордан. У него мы все сидели, и все разговаривали, разговаривали…
— Вполне возможно. Но мы хотим знать, что ты делал в курятнике пастора?
— Значит, так, сэр, это-то я вам и собираюсь объяснить. Когда я уходил от масса Джордана, было уже поздно. И дернул же меня черт ступить не с той ноги! Ну, Улисс, говорю себе, влип ты, задаст тебе твоя старуха перцу. Ох и болтлива она у меня, сэр, ох и болтлива…
— Ладно, оставь ее в покое. Лучше на себя посмотри. Если ты шел домой от мистера Джордана, как ты попал к пастору Абрахаму? Ведь это совсем не по пути?
— Что ж, сэр, стало быть, я дал крюка.
Вот и мы, стало быть, дали крюка. На первый взгляд, Ганновер кажется неинтересным городом, но потом он начинает нравиться все больше и больше. По сути дела, это два города. Город современных, широких, красивых улиц и со вкусом разбитых садов существует бок о бок с городом шестнадцатого века, где старые бревенчатые дома нависли над узкими переулками, где за низкими подворотнями проглядывают дворики с галереями, в которых когда-то стояли оседланные кони или запряженные шестериком колымаги, поджидая своего богатого хозяина-купца и его флегматичную дородную фрау, и где сейчас взапуски носятся дети и цыплята, а на резных балконах вывешено для просушки выстиранное белье.
Сугубо английская атмосфера царит в Ганновере, особенно по воскресеньям, когда закрываются лавки и во всех церквях звонят в колокола, что создает полную иллюзию воскресного Лондона. Если бы эта британская воскресная атмосфера ощущалась только мной, я бы отнес ее на счет своего воображения, но даже Джордж почувствовал ее. Мы с Гаррисом, вернувшись как-то в воскресенье с небольшой послеобеденной прогулки, вышли покурить и застали его в курительной комнате мирно спящим в мягком кресле.
— В конце концов, — сказал Гаррис, — есть что-то такое в британском воскресенье, что влечет к себе человека, в жилах которого течет английская кровь. Что бы там ни говорило молодое поколение, мне будет очень жаль, если отношение к воскресенью изменится.
И, удобно разместившись на обширном диване, мы присоединились к Джорджу.
Говорят, в Ганновер надо ехать, чтобы выучить язык, — по-немецки здесь говорят лучше всех в Германии. Беда лишь в том, что за пределами Ганновера — а это всего лишь маленькая провинция — этот великолепный немецкий никому не понятен. Так что вам остается решать: выучить хороший немецкий и оставаться в Ганновере или выучить плохой и путешествовать по Германии. В этой стране, на протяжении столетий раздробленной на дюжину княжеств, на беду немцев существует множество диалектов. Немцам из Позена для общения со своими соотечественниками из Вюртемберга приходится затрачивать столько же усилий, сколько англичанину при беседе с французом, а почтенные вестфальцы, затратив немалые средства на образование своих детей, с недоумением вдруг замечают, что их отпрыски не в состоянии понять мекленбуржцев. Конечно же, иностранец, говорящий по-английски, вряд ли поймет жителей йоркширских пустошей или обитателей трущоб Уайтчепела, но это совсем другое дело. В Германии на диалектах говорят не только в глухих деревушках и говорит не только необразованная публика. В каждой земле существует свой, практически самостоятельный язык, который сохраняют и которым гордятся. Образованный баварец в разговоре с вами наверняка согласится, что северонемецкий более правилен, но сам будет говорить на южнонемецком и учить ему своих детей.
Мне кажется, что к концу столетия Германия все же решит языковую проблему и сделает это с помощью английского. Каждый ребенок из средней немецкой семьи говорит по-английски. Если бы английское написание хоть чуть побольше соответствовало произношению, наш язык, несомненно, через несколько лет сделался бы мировым. Все иностранцы признают, что нет ничего проще английской грамматики. Немец, сравнивая английский язык со своим родным, в котором употребление каждого слова в каждом предложении обусловлено, по крайней мере, четырьмя совершенно различными и не зависящими друг от друга правилами, скажет вам, что в английском нет грамматики. Да и немалое число англичан придерживается такого же мнения, но они ошибаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22