Но по другую сторону стен его военный характер никак не ощущался. Домики из ракушечника, что так тесно лепились друг к другу, дышали мудрым покоем. Сменялись поколения, а кров оставался неизменным и вечным, как имя рода. Улицами здесь были лестницы, круто сбегавшие к морю. Глухие стены обвивали старые лозы, и низки рыбы сушились под каждым окном, неуловимо напоминая Корсику.
Не отрываясь от трубы, Бонапарт долго рассматривал монументальный дворец великих магистров, затем, скользя по черепичным крышам, эркерам и балкончикам, нацелился на сверкающий купол кафедрального собора Сен-Жан. Такого великолепия не знала его нищая, прозябающая в полудиком оцепенении родина. Спроектированный Франческо Лапарелли, учеником гениального Микеланджело, город наполнял душу щемящей грустью, очаровывал. Многочисленные мраморные распятия, обрамленные подковами колоннад, делали его похожим на некрополь. Очевидно, это как-то отвечало суровому, аскетическому духу ордена.
Рыцари в багряных одеяниях стояли на стенах с оружием в руках.
— Жаль портить такую красоту, — сказал первый консул, хлестнув по колену перчаткой. — Предупредительный залп!
Унизанный тремя ярусами орудийных жерл борт заволокло дымом. Стоявшие на стенах увидели белые облачка разрывов. Затем докатился дробный, лающий грохот.
— Иисус-Мария! — перекрестился бальи Турин-Фризари. — Неужели они собираются нас атаковать?
— Почему бы нет? — стараясь быть спокойным, пожал плечами богатый адвокат Мускат, как и все, облаченный в боевой огненный плащ с белоснежным крестом. — Разве вы не видите, что это французы? Они уже захапали пол-Европы и не остановятся, пока не проглотят весь мир. Как думаете, мы сумеем защититься?
Великий магистр Гомпеш, наблюдавший за действиями неприятельской эскадры с дворцового балкона, молитвенно возвел очи. Менее всего он был готов к войне. Дерзкий рейд застал его, а вместе с ним и весь капитул совершенно врасплох.
— Нам следует как-то ответить, бальи Феррата? — Он с робостью взглянул на стоявшего рядом флотоводца.
— Весь вопрос — как, ваше преимущественное величество. Пока мы сумеем мобилизоваться для отражения атаки, здесь не останется камня на камне. Вы только посмотрите, сколько пушек! Да нас разнесут на мелкие части!
— И все же артиллерия должна прореагировать. — Гомпеш чувствовал устремленные на него взгляды.
— Но только холостыми, заклинаю вас, только холостыми! — взмолился Феррата. — Ведь они тоже пока воздерживаются от бомб.
По знаку Гомпеша форты рявкнули нестройным залпом.
— Шрапнелью, — приказал Наполеон, — и тремя снарядами по дворцу.
Комендоры кинулись забивать заряды. Тугая волна от разорвавшихся на дворцовой площади ядер ударила в окна. Посыпались стекла, хрустальные подвески с люстр, куски расписной штукатурки. Залы наполнились едкой гарью.
Феррата поспешно увел великого магистра во внутренние покои. Пока Гомпеш прочищал горло и тер глаза, следующим залпом, продырявившим крышу испанского дворца «Кастилья и Леон», разворотило фонтан Нептуна.
— Нет, это невозможно, — слабым голосом пожаловался великий магистр.
— Заставьте их прекратить эту варварскую бомбардировку.
— Каким способом? — развел руками Феррата. — Наши ответные меры лишь распалили их ярость. Я не удивлюсь, если они расколошматят Сен-Жан!
— О! — Гомпеш схватился за сердце и опустился на кушетку.
— Вы изволили что-то сказать? — чутко подставил ухо Феррата.
Но великий магистр лишь слабо пошевелил пальцами.
— Необходимо созвать капитул. — По-своему понял его бальи и срочно куда-то заторопился.
Поскольку крепость больше не отвечала на огонь, Наполеон приказал войти в гавань. Пока суда совершали сложные маневры, в зале, украшенном поясным портретом великого магистра Дель-Монте, собрался капитул. Всего пять человек: бальи Турин-Фризари, бальи Феррата, командор Буаредон де Ненсус, адвокат Мускат и советник Бонаньи. В последнюю минуту подошел рыцарь Филиппе Амата, испанский агент при ордене.
— Где великий магистр? — спросил он, удивленно оглядывая пустующие кресла по обе стороны длинного, покрытого красно-белой геральдической скатертью стола.
— Ему нездоровится, — поспешно ответил Феррата. — Пострадал при обстреле… Однако не будем терять времени. Его у нас просто-напросто нет. Кто пришел, тот пришел, и слава богу… Бальи Турин-Фризари, благоволите открыть собрание.
За всю семивековую историю ордена это была самая короткая встреча. Капитул достиг единогласия еще до того, как французские корабли вошли в бухту, защищенную волнорезом из каменных валунов.
— Они капитулировали, Брюэс, — удовлетворенно кивнул Наполеон, когда алое полотнище на крепостном флагштоке медленно поползло вниз.
Катер первого консула и следующий за ним адмиральский направились к главному причалу. Гавань и лестница, ведущая к гроссмейстерскому дворцу, были оцеплены стражей. За плащами и широкополыми шляпами рыцарей толпились горожане и местные рыбаки. Над ковром, где должна была состояться встреча сторон, спешно натягивали шелковый тент.
В лазурной, пронизанной танцующими лучами воде лениво покачивались похожие на гондолы лодки. Их длинные задранные кверху носы пробуждали смутную память о неведомых людях моря, канувших в вечную бездну. Под размеренные взмахи гребцов приближалась набережная, охваченная нагромождением стен и башен. Вознесенные над крышами колокольни с крестами, фигуры святых в узких нишах, врезанных в скошенные углы, и лестницы, лестницы, зажатые с обеих сторон фасадами. Выщербленные, стертые до блеска ступени знали ловких кормщиков Карфагена и тяжелую поступь римских солдат. Здесь побывали вестготы, нубийцы, арабы. За три тысячи лет до Христа курился жертвенный дым над циклопическими блоками Ходжар Квима. И вот теперь мистический остров, грезящий об удивительных временах Атлантиды, покорно распростерся у ног грядущего властителя мира.
Это была сладостная минута, прелюдия к Александрии, интродукция к симфонической мистерии пирамид. Бонапарт принял осыпанную бриллиантами шпагу и тут же любезно возвратил ее грузному усачу Турин-Фризари. Гомпеш в сдаче острова не участвовал. Пытался, насколько возможно, сохранить лицо. Да разве сохранишь? Великие магистры не сдаются. Великие магистры умирают и спят в свинцовых гробах под резными плитами Сен-Жана, не ведая, что сапоги чужеземцев топчут их овеянные славой гербы.
В беседе с Гомпешом Наполеон проявил себя на редкость покладистым человеком. Пообещав подобрать какое-нибудь герцогство в Германии с доходом не менее шестисот тысяч ливров, он от имени Директории гарантировал великому магистру сохранение за ним всех орденских отличий и привилегий. Не поскупился первый консул и на словесные заверения в адрес прочих высокопоставленных рыцарей. Как показали последующие события, все это были пустые обещания.
Едва Наполеон отбыл к себе на корабль, дабы продолжить поход в страну фараонов, Гомпешу подсказали, что в нынешних обстоятельствах его дальнейшее пребывание на Мальте не слишком желательно.
Великий магистр перебрался в Триест, поближе к обещанному герцогству. Посоветовавшись с достойными доверия людьми, он пришел к заключению, что корона светского государя ему, пожалуй, не светит, и спешно собрался в Рим отстаивать свое «преимущественное величество».
Только у папы были на этот счет другие идеи. На зеленом столе дипломатии делались миллионные ставки на дальнейшее вовлечение России в мальтийскую канитель. Поэтому его святейшество не только не признал за Гомпешом права на гроссмейстерский жезл, но даже видеть не пожелал оскандалившегося «героя». Римскому первосвященнику, а еще пуще Наполеону позарез был нужен вакантный престол. Подготовка к низложению Гомпеша шла, таким образом, полным ходом. Заодно предполагалось разжаловать и членов капитула, виновных в сдаче острова без боя. Последним обстоятельством больше всего возмущались во Франции, где, казалось бы, должны были приветствовать бескровное разрешение операции. Однако наиболее рьяными ревнителями рыцарской чести выказали себя бальи и командоры российских приорств, сплошь тайные иезуиты. В Петербурге распространялись петиции о лишении рыцарского достоинства всех без исключения членов ордена, которые находились на Мальте в черный для нее день.
Гомпеш остался в Риме как частное лицо, предавшись одиноким воспоминаниям о былом величии. Единственной его отрадой стала Чекина, пышнотелая вдова сборщика податей. Устроившись при опальном магистре на роль домоправительницы, она помыкала им, как хотела. Но все ж ей льстила послушливая привязанность всегда печального господина. В угоду ему она даже заучила несколько мальтийских слов. Для итальянки это было, право, нетрудно. Но ни с чем не сообразное «пожалуйста» оказалось выше ее сил.
Пока вопрос о наследнике Гомпеша оставался в подвешенном состоянии, события на Мальте шли своим чередом. За генералами последовали обходительные сюринтенданты, и началось повальное ограбление острова. Матросы с флагмана «Орьян» и фрегата «Артемис» с утра до вечера перетаскивали в трюмы набитые золотом бочки и погребцы. Вместе с монетой, отчеканенной еще во времена крестовых походов, в корабельные трюмы перекочевали украшенные античными геммами вазы, тяжеловесные кубки, парадные уборы неведомых восточных царей.
Подвалы мальтийского казначейства опустели на добрую половину. Ретивые эмиссары Директории могли бы вынести все подчистую, да только не в интересах Наполеона было подорвать орден, что называется, на корню. Феодальный реликт был необходим первому консулу как ставка в азартной партии, где он надеялся сорвать крупный политический куш. Только по этой причине не подверглись расхищению реликвии, хранившиеся в подземельях Сен-Жана. Единственным исключением явился золотой, богато инкрустированный скипетр, который по собственному почину прихватил морской лейтенант. Так, благодаря самой чистой воды уголовщине чуть было не пресеклась линия великих магистров боевого Мальтийского ордена, потому что без передачи венца и скипетра, причем с глазу на глаз, интронизация преемника не могла считаться законной.
Вместе с прочими бесценными диковинами из тамплиерского наследства мальтийский жезл очутился на красавице «Артемис», названной в честь мстительной богини-девственницы.
Впереди была высадка в заливе Марабу, вступление в Александрию, а затем Абукир, где Нельсон взял долгожданный реванш, отправив на дно почти все наполеоновские корабли.
Без флота колониальная экспедиция была обречена на провал.
Чумные пески, схоронившие крестоносцев, ждали италийских ветеранов. Говорили старые шейхи, прислушиваясь к заунывному стону пустыни: «Это песок кличет ветер, ветер призывает бурю, буря несет смерть».
Глава двадцатая. БОБЫ ПРАВОСУДИЯ
В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первый в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последний — Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера.
Для чопорного, даже наедине с собой, Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю — не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения профессор Солитов. Ничего не поделаешь, коли для дела необходимо. Здесь выбирать не приходится.
Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим.
И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Побеседовать с ним по душам, безусловно, стоило.
Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу.
Институт, высоко приподнятый над улицей на массивном гранитном цоколе, поразил Люсина своей демократичной доступностью. Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно слонялись вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители — многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди.
Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж.
Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно примирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения.
— Жаль, — едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. — Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки.
— Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой?
— Судьбой? — Чадрис снисходительно рассмеялся. — Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать.
— И так вы можете сказать о любом? — с недоверчивым интересом спросил Люсин. — О ком угодно?
— С большей или меньшей степенью вероятности.
— Обо мне, например? Сколько я еще проживу? — полушутя-полусерьезно осведомился Владимир Константинович.
— Что я, оракул? Или господь бог? Я бы сказал, если бы изучил вас так же хорошо, как и Юру: вашу психику, организм, биохимию… Впрочем, нет. Я бы вам ничего не сказал. Человеку незачем знать все до конца. В незнании, как и в иллюзиях, есть известная охранительная функция. Я уж не говорю о том, что могу ошибиться. Мы еще очень неглубоко проникли в тайную мудрость человеческого естества.
— Невольно радуешься такому незнанию, — Люсин вздохнул. — Что-то ждет нас всех впереди…
«Юра, — подумал он с невольной печалью. — Для него Георгий Мартынович был просто Юрой… Как для меня Березовский. Они беседовали за стаканом чая о смысле и сущности жизни, обменивались сокровенными мыслями, и Юра любил Петю, и Петя любил Юру, что ничуть не мешало ему рассматривать кости друга на рентгеновском снимке, колдовать над формулой его крови, знать каждый камешек в почках и желчном пузыре.
Вроде бы все нормально, а на поверку дико, непостижимо. Знать почти до года, что исчислены сроки, какие бы они ни были, и не думать об этом за шахматами или, скажем, в сауне, вдыхая смоляной жар. Все же удивительное создание человек!»
— Скажите, Петр Григорьевич, как смотрит врач вашего класса на самого себя? — непроизвольно отвлекаясь от главной цели, спросил Люсин.
— Интересный вопрос! — оценил Чадрис. — Думаю, что никак. Нельзя в один и тот же момент сочетать в мозгу опыт врача и доверчивость пациента. Пациент обычно побеждает. «Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого».
— Вы лечили Георгия Мартыновича?
— Я наблюдал его… Да, скажем так. И помогал ему лечиться у других.
— Короче говоря, давали компетентные советы?
— Не только. Время от времени он принимал у нас оздоровительные процедуры: йодобромные ванны, бассейн с морской водой, специальный массаж. Должен сказать, что это не только было ему показано, но и в значительной мере отвечало его научным представлениям и, не побоюсь сказать, душевному складу. Он был решительным противником синтетических препаратов. Только физиотерапия и, само собой, травы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Не отрываясь от трубы, Бонапарт долго рассматривал монументальный дворец великих магистров, затем, скользя по черепичным крышам, эркерам и балкончикам, нацелился на сверкающий купол кафедрального собора Сен-Жан. Такого великолепия не знала его нищая, прозябающая в полудиком оцепенении родина. Спроектированный Франческо Лапарелли, учеником гениального Микеланджело, город наполнял душу щемящей грустью, очаровывал. Многочисленные мраморные распятия, обрамленные подковами колоннад, делали его похожим на некрополь. Очевидно, это как-то отвечало суровому, аскетическому духу ордена.
Рыцари в багряных одеяниях стояли на стенах с оружием в руках.
— Жаль портить такую красоту, — сказал первый консул, хлестнув по колену перчаткой. — Предупредительный залп!
Унизанный тремя ярусами орудийных жерл борт заволокло дымом. Стоявшие на стенах увидели белые облачка разрывов. Затем докатился дробный, лающий грохот.
— Иисус-Мария! — перекрестился бальи Турин-Фризари. — Неужели они собираются нас атаковать?
— Почему бы нет? — стараясь быть спокойным, пожал плечами богатый адвокат Мускат, как и все, облаченный в боевой огненный плащ с белоснежным крестом. — Разве вы не видите, что это французы? Они уже захапали пол-Европы и не остановятся, пока не проглотят весь мир. Как думаете, мы сумеем защититься?
Великий магистр Гомпеш, наблюдавший за действиями неприятельской эскадры с дворцового балкона, молитвенно возвел очи. Менее всего он был готов к войне. Дерзкий рейд застал его, а вместе с ним и весь капитул совершенно врасплох.
— Нам следует как-то ответить, бальи Феррата? — Он с робостью взглянул на стоявшего рядом флотоводца.
— Весь вопрос — как, ваше преимущественное величество. Пока мы сумеем мобилизоваться для отражения атаки, здесь не останется камня на камне. Вы только посмотрите, сколько пушек! Да нас разнесут на мелкие части!
— И все же артиллерия должна прореагировать. — Гомпеш чувствовал устремленные на него взгляды.
— Но только холостыми, заклинаю вас, только холостыми! — взмолился Феррата. — Ведь они тоже пока воздерживаются от бомб.
По знаку Гомпеша форты рявкнули нестройным залпом.
— Шрапнелью, — приказал Наполеон, — и тремя снарядами по дворцу.
Комендоры кинулись забивать заряды. Тугая волна от разорвавшихся на дворцовой площади ядер ударила в окна. Посыпались стекла, хрустальные подвески с люстр, куски расписной штукатурки. Залы наполнились едкой гарью.
Феррата поспешно увел великого магистра во внутренние покои. Пока Гомпеш прочищал горло и тер глаза, следующим залпом, продырявившим крышу испанского дворца «Кастилья и Леон», разворотило фонтан Нептуна.
— Нет, это невозможно, — слабым голосом пожаловался великий магистр.
— Заставьте их прекратить эту варварскую бомбардировку.
— Каким способом? — развел руками Феррата. — Наши ответные меры лишь распалили их ярость. Я не удивлюсь, если они расколошматят Сен-Жан!
— О! — Гомпеш схватился за сердце и опустился на кушетку.
— Вы изволили что-то сказать? — чутко подставил ухо Феррата.
Но великий магистр лишь слабо пошевелил пальцами.
— Необходимо созвать капитул. — По-своему понял его бальи и срочно куда-то заторопился.
Поскольку крепость больше не отвечала на огонь, Наполеон приказал войти в гавань. Пока суда совершали сложные маневры, в зале, украшенном поясным портретом великого магистра Дель-Монте, собрался капитул. Всего пять человек: бальи Турин-Фризари, бальи Феррата, командор Буаредон де Ненсус, адвокат Мускат и советник Бонаньи. В последнюю минуту подошел рыцарь Филиппе Амата, испанский агент при ордене.
— Где великий магистр? — спросил он, удивленно оглядывая пустующие кресла по обе стороны длинного, покрытого красно-белой геральдической скатертью стола.
— Ему нездоровится, — поспешно ответил Феррата. — Пострадал при обстреле… Однако не будем терять времени. Его у нас просто-напросто нет. Кто пришел, тот пришел, и слава богу… Бальи Турин-Фризари, благоволите открыть собрание.
За всю семивековую историю ордена это была самая короткая встреча. Капитул достиг единогласия еще до того, как французские корабли вошли в бухту, защищенную волнорезом из каменных валунов.
— Они капитулировали, Брюэс, — удовлетворенно кивнул Наполеон, когда алое полотнище на крепостном флагштоке медленно поползло вниз.
Катер первого консула и следующий за ним адмиральский направились к главному причалу. Гавань и лестница, ведущая к гроссмейстерскому дворцу, были оцеплены стражей. За плащами и широкополыми шляпами рыцарей толпились горожане и местные рыбаки. Над ковром, где должна была состояться встреча сторон, спешно натягивали шелковый тент.
В лазурной, пронизанной танцующими лучами воде лениво покачивались похожие на гондолы лодки. Их длинные задранные кверху носы пробуждали смутную память о неведомых людях моря, канувших в вечную бездну. Под размеренные взмахи гребцов приближалась набережная, охваченная нагромождением стен и башен. Вознесенные над крышами колокольни с крестами, фигуры святых в узких нишах, врезанных в скошенные углы, и лестницы, лестницы, зажатые с обеих сторон фасадами. Выщербленные, стертые до блеска ступени знали ловких кормщиков Карфагена и тяжелую поступь римских солдат. Здесь побывали вестготы, нубийцы, арабы. За три тысячи лет до Христа курился жертвенный дым над циклопическими блоками Ходжар Квима. И вот теперь мистический остров, грезящий об удивительных временах Атлантиды, покорно распростерся у ног грядущего властителя мира.
Это была сладостная минута, прелюдия к Александрии, интродукция к симфонической мистерии пирамид. Бонапарт принял осыпанную бриллиантами шпагу и тут же любезно возвратил ее грузному усачу Турин-Фризари. Гомпеш в сдаче острова не участвовал. Пытался, насколько возможно, сохранить лицо. Да разве сохранишь? Великие магистры не сдаются. Великие магистры умирают и спят в свинцовых гробах под резными плитами Сен-Жана, не ведая, что сапоги чужеземцев топчут их овеянные славой гербы.
В беседе с Гомпешом Наполеон проявил себя на редкость покладистым человеком. Пообещав подобрать какое-нибудь герцогство в Германии с доходом не менее шестисот тысяч ливров, он от имени Директории гарантировал великому магистру сохранение за ним всех орденских отличий и привилегий. Не поскупился первый консул и на словесные заверения в адрес прочих высокопоставленных рыцарей. Как показали последующие события, все это были пустые обещания.
Едва Наполеон отбыл к себе на корабль, дабы продолжить поход в страну фараонов, Гомпешу подсказали, что в нынешних обстоятельствах его дальнейшее пребывание на Мальте не слишком желательно.
Великий магистр перебрался в Триест, поближе к обещанному герцогству. Посоветовавшись с достойными доверия людьми, он пришел к заключению, что корона светского государя ему, пожалуй, не светит, и спешно собрался в Рим отстаивать свое «преимущественное величество».
Только у папы были на этот счет другие идеи. На зеленом столе дипломатии делались миллионные ставки на дальнейшее вовлечение России в мальтийскую канитель. Поэтому его святейшество не только не признал за Гомпешом права на гроссмейстерский жезл, но даже видеть не пожелал оскандалившегося «героя». Римскому первосвященнику, а еще пуще Наполеону позарез был нужен вакантный престол. Подготовка к низложению Гомпеша шла, таким образом, полным ходом. Заодно предполагалось разжаловать и членов капитула, виновных в сдаче острова без боя. Последним обстоятельством больше всего возмущались во Франции, где, казалось бы, должны были приветствовать бескровное разрешение операции. Однако наиболее рьяными ревнителями рыцарской чести выказали себя бальи и командоры российских приорств, сплошь тайные иезуиты. В Петербурге распространялись петиции о лишении рыцарского достоинства всех без исключения членов ордена, которые находились на Мальте в черный для нее день.
Гомпеш остался в Риме как частное лицо, предавшись одиноким воспоминаниям о былом величии. Единственной его отрадой стала Чекина, пышнотелая вдова сборщика податей. Устроившись при опальном магистре на роль домоправительницы, она помыкала им, как хотела. Но все ж ей льстила послушливая привязанность всегда печального господина. В угоду ему она даже заучила несколько мальтийских слов. Для итальянки это было, право, нетрудно. Но ни с чем не сообразное «пожалуйста» оказалось выше ее сил.
Пока вопрос о наследнике Гомпеша оставался в подвешенном состоянии, события на Мальте шли своим чередом. За генералами последовали обходительные сюринтенданты, и началось повальное ограбление острова. Матросы с флагмана «Орьян» и фрегата «Артемис» с утра до вечера перетаскивали в трюмы набитые золотом бочки и погребцы. Вместе с монетой, отчеканенной еще во времена крестовых походов, в корабельные трюмы перекочевали украшенные античными геммами вазы, тяжеловесные кубки, парадные уборы неведомых восточных царей.
Подвалы мальтийского казначейства опустели на добрую половину. Ретивые эмиссары Директории могли бы вынести все подчистую, да только не в интересах Наполеона было подорвать орден, что называется, на корню. Феодальный реликт был необходим первому консулу как ставка в азартной партии, где он надеялся сорвать крупный политический куш. Только по этой причине не подверглись расхищению реликвии, хранившиеся в подземельях Сен-Жана. Единственным исключением явился золотой, богато инкрустированный скипетр, который по собственному почину прихватил морской лейтенант. Так, благодаря самой чистой воды уголовщине чуть было не пресеклась линия великих магистров боевого Мальтийского ордена, потому что без передачи венца и скипетра, причем с глазу на глаз, интронизация преемника не могла считаться законной.
Вместе с прочими бесценными диковинами из тамплиерского наследства мальтийский жезл очутился на красавице «Артемис», названной в честь мстительной богини-девственницы.
Впереди была высадка в заливе Марабу, вступление в Александрию, а затем Абукир, где Нельсон взял долгожданный реванш, отправив на дно почти все наполеоновские корабли.
Без флота колониальная экспедиция была обречена на провал.
Чумные пески, схоронившие крестоносцев, ждали италийских ветеранов. Говорили старые шейхи, прислушиваясь к заунывному стону пустыни: «Это песок кличет ветер, ветер призывает бурю, буря несет смерть».
Глава двадцатая. БОБЫ ПРАВОСУДИЯ
В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первый в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последний — Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера.
Для чопорного, даже наедине с собой, Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю — не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения профессор Солитов. Ничего не поделаешь, коли для дела необходимо. Здесь выбирать не приходится.
Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим.
И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Побеседовать с ним по душам, безусловно, стоило.
Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу.
Институт, высоко приподнятый над улицей на массивном гранитном цоколе, поразил Люсина своей демократичной доступностью. Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно слонялись вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители — многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди.
Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж.
Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно примирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения.
— Жаль, — едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. — Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки.
— Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой?
— Судьбой? — Чадрис снисходительно рассмеялся. — Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать.
— И так вы можете сказать о любом? — с недоверчивым интересом спросил Люсин. — О ком угодно?
— С большей или меньшей степенью вероятности.
— Обо мне, например? Сколько я еще проживу? — полушутя-полусерьезно осведомился Владимир Константинович.
— Что я, оракул? Или господь бог? Я бы сказал, если бы изучил вас так же хорошо, как и Юру: вашу психику, организм, биохимию… Впрочем, нет. Я бы вам ничего не сказал. Человеку незачем знать все до конца. В незнании, как и в иллюзиях, есть известная охранительная функция. Я уж не говорю о том, что могу ошибиться. Мы еще очень неглубоко проникли в тайную мудрость человеческого естества.
— Невольно радуешься такому незнанию, — Люсин вздохнул. — Что-то ждет нас всех впереди…
«Юра, — подумал он с невольной печалью. — Для него Георгий Мартынович был просто Юрой… Как для меня Березовский. Они беседовали за стаканом чая о смысле и сущности жизни, обменивались сокровенными мыслями, и Юра любил Петю, и Петя любил Юру, что ничуть не мешало ему рассматривать кости друга на рентгеновском снимке, колдовать над формулой его крови, знать каждый камешек в почках и желчном пузыре.
Вроде бы все нормально, а на поверку дико, непостижимо. Знать почти до года, что исчислены сроки, какие бы они ни были, и не думать об этом за шахматами или, скажем, в сауне, вдыхая смоляной жар. Все же удивительное создание человек!»
— Скажите, Петр Григорьевич, как смотрит врач вашего класса на самого себя? — непроизвольно отвлекаясь от главной цели, спросил Люсин.
— Интересный вопрос! — оценил Чадрис. — Думаю, что никак. Нельзя в один и тот же момент сочетать в мозгу опыт врача и доверчивость пациента. Пациент обычно побеждает. «Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого».
— Вы лечили Георгия Мартыновича?
— Я наблюдал его… Да, скажем так. И помогал ему лечиться у других.
— Короче говоря, давали компетентные советы?
— Не только. Время от времени он принимал у нас оздоровительные процедуры: йодобромные ванны, бассейн с морской водой, специальный массаж. Должен сказать, что это не только было ему показано, но и в значительной мере отвечало его научным представлениям и, не побоюсь сказать, душевному складу. Он был решительным противником синтетических препаратов. Только физиотерапия и, само собой, травы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47