День спустя.
В двух верстах на полуночь от Полоцка тоже стояло когда-то Сельцо. Теперь здесь крестьяне не жили, а на месте Сельца давно уже расположился женский монастырь с величественным Спасо-Преображенским храмом и древней усыпальницей полоцких иерархов.
В прежние времена толпы паломников и пилигримов приходили поклониться могилам великих подвижников — Мины, Дионисия и прочих, имён коих предания не сохранили.
Но с некоторых пор поток их иссяк, и посетители стали в обители редкостью. Виновником запустения считали Ольгерда, Литовского князя, у которого с самого начала не заладилась дружба с Москвой. Будучи одновременно и православным, и язычником, он не вмешивался в церковные дела, но всё, что касалось московской митрополии, держал под строгим надзором.
В и без того тихой обители стало ещё тише. Лишь изредка раздавался гул монастырского била, возвещающего о начале службы.
После Первого часа одна из схимниц, немолодая уже монахиня Мария, взяв в своей келье книгу, отправилась к усыпальнице иерархов. Здесь, на скамейке возле надгробных плит, в месте удобном для духовных исканий и размышлений, её ожидала игуменья Феодора.
Подойдя к владычице, Мария попросила благословения. Получив, осталась стоять, пока Феодора не предложила сесть рядом. После долгого молчания игуменья произнесла:
— Сестра Ирина в тяжелом недуге. Скоро она покинет нас.
Обе помолчали.
— Но мы не должны забывать о долге, — продолжила Феодора. — Вместо Ирины сегодня пойдёшь ты.
Не сказав в ответ ни слова, Мария склонила голову. Она уже знала, что Ирина угасает и больше не может вставать, а значит, кому-то нужно её подменять до тех пор, пока не будет избрана новая посвящённая.
Игуменья сделала знак рукой и Мария, ещё раз поклонившись, отправилась в путь.
Покинув обитель, она огляделась. Солнце с каждым днём припекало сильнее и от весенней грязи почти не осталось следа. Широкие, полные ещё неделю назад лужи, совсем исчезли, оставив после себя язвы потрескавшейся земли. Вдали виднелись стены Полоцка, с манящими путника воротами, но Мария пошла вовсе не в город. Она направилась к мужскому монастырю, что располагался на полпути к Полоцку. И такая цель отнюдь не смущала схимницу. Она не раздумывала и не оглядывалась, напротив, шла с видом человека, выполняющего какое-то важное поручение.
* * *
Так повелось давно, никто уж и не помнит с каких времён. Но каждый день независимо от погоды и времени года в восемь утра и в восемь вечера из ворот Евфросиниева женского монастыря во имя Спасителя уходила к Евфросиниеву мужскому монастырю во имя Пресвятой Богородицы одна из старших монахинь. Кроме игуменьи их было шесть. Шесть схимниц, посвященных в тайну.
Мария шла, а мысли её блуждали в далеком прошлом, которое открылось ей за чтением той книги, что и теперь несла она с собой.
* * *
Давным-давно, когда не стояло ещё в этом месте ни храмов, ни монастырей, по этой же самой дороге неслась в ночи на вороном коне юная Предслава. Ей тогда только-только исполнилось двенадцать лет, но вряд ли по всей полоцкой земле можно было сыскать когда-либо более отважной женщины. Она сбежала от родителей, что сговорились выдать её замуж. Сбежала, подчинившись тогда ещё смутному порыву. И неслась на отцовском коне не вполне уверенная, что не станет потом раскаиваться. Слёзы рекой текли из её глаз. Влага во встречном потоке воздуха растекалась по лицу и, подсыхая, холодила кожу. Она хоть сейчас повернула бы обратно, если бы не стоящая перед глазами похотливая рожа отпрыска мелкого князя, к которому, как бы в гости, её привезли родители.
Предслава бежала от рабства, на которое обрекало её ненавистное замужество. Ей, дочери Святослава и Софии, внучке легендарного Всеслава Чародея и Владимира Мономаха, идти замуж за прыщавого недоноска дальнего родича пусть хоть и самого киевского князя?
Сопливый щенок и читать-то толком не умеет. Только и знает, что дурацкие соколиные охоты, да походы с мечом на робких и безоружных селян. Та ещё забава. А она в свои двенадцать лет уже владеет и славянским, и греческим. И не только читает — делает списки, переводы, и даже пробовала себя в летописании.
Отца жалко, конечно. Он так её любит. Он так потакал её детским желаниям. Да и замуж собирался выдавать по своему разумению для её же, Предславы, блага. Ну, что ему стоило оставить дочь при себе?
Нет, её ждёт иная судьба, иное будущее. Своевольная внучка Всеслава Чародея, она собиралась сама создавать свою судьбу. Она мечтала о могуществе. Не о той убогой власти, что имеют князья. Довольно она насмотрелась на жалкие и никчёмные дрязги отца и дядьёв. Нет. Она не желала владеть землями и людьми. Но хотела влиять на умы их и души. Предслава знала, что способна на это. Скорее к тётке в обитель. Тётка не выдаст.
Тётка не выдала, но и в монастырь не взяла — приставила отроковицу к книгам. Семь долгих лет девушка провела в архиве Софийского Собора. Семь долгих лет пролетевших как один миг. Она жадно читала свитки и книги, грамоты и писания. Она стала разбираться в политике, медицине, богословии, вопросах мироздания, истории и даже воинском деле. Но всё больше и больше захватывала её история собственного деда, князя-волхва. Ах, что за дед у неё был. Лишь герои былин и греческих легенд могли бы сравниться с ним. Вот только стояла за деяниями деда какая-то мрачная тайна, которая не давала покоя юной послушнице. И теперь целью Предславы стало найти ключ, разгадать все хитросплетения дедовых заклятий. И, кто знает, может быть ей, удастся когда-нибудь приблизиться к источнику мрачной силы?
Её постригли в монашки, дали новое имя — Евфросинья, хотя многие и спустя двести лет называют её Предславой. С новым именем она взялась за дело. В двух поприщах к полуночи от Полоцка основала женский монастырь и стала его игуменьей. В девятнадцать лет. Однако, посвятив себя богу, она не ушла от мирских забот, кипучая энергия не позволяла замкнуться в монастырских стенах. Спасскую обитель она превратила в сосредоточие своего влияния. И девичьи мечты о могуществе обрели новую силу.
Оставалась правда одна препона — суть и глубину замыслов мало кто понимал из недалёких монашек. Предславе понадобились люди своего круга. И она нашла выход — привела в монастырь сестёр Гордиславу и Звениславу. Отец, понятно, в восторг не пришёл. Просто взбесился. Непутёвая дочь захватила власть в княжеской семье, не обращая внимания на отцовские дела, которые и так шли из рук вон плохо. Задуманные им династические браки рушились один за другим. Братья за его спиной ухмылялись, не зная, что скоро настанет и их черед. Зато София, мать Предславы, напротив, переменила своё прежнее мнение и чем могла, помогала трём сестрам.
Первым делом Предслава навела порядок в доме. Полоцкие земли в то время раздирала вражда её дядьёв и отца, не способных ладно управлять дедовым наследством. К тому же зарился на них и киевский князь Мстислав. Он то, в конце концов, и одержал верх. Поверженных князей сослали в Царьград, но одолев мужчин, Мстислав спасовал перед женщинами. К тому времени Предслава уже вполне постигла дедову тайну. Её не смутило, что источник силы тёмен и страшен, далёк от чистой и предельно понятной нынешней её веры. Но девушка нашла способ заставить тьму работать на воплощение собственных замыслов. Предслава верила, что пока её мысли чисты, она выдержит любое искушение.
Итак, Мстислава отбросили, а в Полоцком княжестве, под мудрым правлением женщин, воцарился мир и покой. Когда же все дела княжества пришли в порядок, когда всё наладилось, Предслава вдруг ушла в Иерусалим. Навсегда. Говорили, грехи искупать ушла за вынужденную связь с тёмной силой.
Но, опасаясь как бы та не попала в дурные руки, или, хуже того, не вырвалась на свободу, Предслава перед уходом заключила все свои тайны в построенный для этого Храм Богородицы. А ключом к сокровенному знанию стали рукописи, которые, не решаясь довериться местным иерархам, она, по пути, завезла в Царьград, где передала патриарху.
* * *
За высокими стенами монастыря и возвышалась громадина того самого Богородицкого Храма. Много странностей заключал он в себе. Много тайн хоронил.
Начать с того, что в Полоцке уже стоял храм во имя Богородицы, вполне обыкновенный. Поэтому, чтобы отличать их в разговоре, тот что за городом прозвали Новым. Но это простой люд. Духовенство же в своем узком кругу называло его не иначе как Храмом Предславы.
Здесь не проводилось никаких служб (монастырь пользовался отдельной церквушкой). Не имел храм ни прихожан, ни полноценного клира. Только настоятель да несколько монахов следили за порядком, наполняя своды гулом шагов.
Необычный иконостас помещал вместо библейских деятелей мрачные лики, походившие больше на колдунов или волхвов. Росписи на стенах также далеки были от церковных канонов, изображая надгробия, мертвецов, кровавые сцены и прочие малоприятные действа. У редкого посетителя они вызывали жуткое ощущение и глаза опускались сами собой, ища более безопасного зрелища, пусть им оказывались хоть трещины на полу. Даже у далёкого от православия человека неизбежно возникло бы ощущение, что храм этот посвящён кому угодно, но только не Богородице. Впрочем, ни один сторонний человек, включая хоть и самого великого князя, в храм не допускался. Не допускались сюда и проезжие священники.
Само собой тайна породила в среде духовенства множество самых невероятных слухов. Святые отцы, встречаясь друг с другом, тут же начинали шептаться о Храме Предславы. Слухи разделили их. Одни настаивали на том, что в росписях храма заложено пророчество Евфросинии о конце света и пророчество это прячут от людей, дабы не смущать их и без того слабый дух. Вторые, соглашаясь с первыми по поводу пророчества, уверяли, однако, что касается оно вовсе не конца света, а как раз наоборот, скорого возвышения языка и веры, а в тайне его держат, дабы происков вражеских избежать. Но были и третьи, которые считали, что в Храме Предславы содержится в заключении неведомая тёмная сила.
Всё разнообразие слухов жестоко пресекалось викарием, и уже кое-кто из высшего духовенства поплатился за длинный язык саном и местом, и теперь коротал дни в далёкой северной обители, где мог вдоволь говорить разве что с белыми совами.
И ещё — дважды в день, меняя друг друга, в храм приходили схимник и схимница. Обычных рясофорных монахов к тайне не допускали.
* * *
Мария постучала в заросшие вьюном монастырским ворота и тут же услышала лязг засовов. Её ждали. Привратный брат, впустив схимницу, поздоровался, но она промолчала в ответ. Монах не удивился — так было всегда. Перекрестившись, Мария направилась к храму.
Он выглядел брошенным: главные врата запечатаны, все подходы к ступеням заросли кустами багульника, а кое-где сквозь камень проросли молодые деревья. Поэтому Мария направилась не к главному входу, а к небольшому и очень низкому приделу, куда вела выложенная камнем тропинка.
Этот придел и являлся вместилищем той самой тайны, что не давала покоя святым отцам.
Посреди тесного помещения возвышался тёмно-серый саркофаг. Взгляд не мог уловить даже малой щёлки, словно его высекли когда-то из цельного камня. Поверхность украшали витиеватые линии, которые сливались и разбегались, казалось, безо всякого смысла. Рисунок их походил на тайное письмо, что хоть и редко, но ещё встречается на старых мечах и доспехах.
По разные стороны от саркофага сидели на скамеечках монахиня и монах. Они не разговаривали, читали каждый свою книгу, лишь изредка бросая взгляд на надгробие и меняя догорающие свечи.
Сидящая на скамейке сестра поднялась, уступая место, и поспешила покинуть придел. Мария села. Открыв принесенную книгу, углубилась в чтение. Она читала медленно, задумываясь на каждой строкой. Да и разобрать написанное в тусклом мерцании свечи не всегда удавалось сразу.
Дочитать главу она не успела.
Тишину нарушило исходящее словно из-под земли шипение. Не глухое, что издаёт змея, а звонкое, подобное треску на углях смолы или масла. Монах привстал, посмотрел на женщину и впервые их взгляды встретились. И не оказалось ничего в этих взглядах кроме тревоги. А шипение перешло в невыносимый скрежет, слегка заглушаемый толщей основания храма. Скрежет сменился хрустом. Старая женщина, уронив от неожиданности книгу, увидела, как по саркофагу разбегаются трещины. Хруст нарастал, трещины ширились, и на пол уже сыпались отделяющиеся от саркофага осколки. Поднялась удушливая пыль, послышался резкий и неприятный запах.
— Случилось… — только и смогла произнести Мария, нарушив двухсотлетнее молчание мрачного места.
Городец Мещёрский. Апрель 6860 года.
Сокола в торговых рядах хорошо знали и уважали даже не как чародея, но как честного и мудрого человека. Он решал споры, держал заклады, выступал свидетелем в сделках. Нередко даже самые опытные купцы просили у него совета, ибо, скитаясь по свету, Сокол научился разбираться и в дамасской стали, и в кашмирской ткани, и во многом другом. За честный труд платили ему неплохо. На одно это, даже не обладая другими способностями, он мог бы прожить безбедно.
Но теперь он пришёл сюда по другому делу.
На торгу в эту пору немноголюдно. Большая торговля идёт здесь по средам и пятницам, в остальные же дни нет и четверти того оживления. Однако человек, которого искал Сокол, оказался на месте.
Возле ханьского купца, что поставил шатёр неподалёку от берега, всегда толпились любопытные. Неважно чем торговал Чунай, хоть бы даже и вовсе не торговал, люди собирались возле шатра всё равно. Они приходили не покупать, а послушать рассказы.
Купец слыл человеком не от мира сего. Прибыток его волновал мало, и вообще торговля увлекала не сама по себе, а лишь как средство увидеть мир и переговорить с самыми разными людьми. Поэтому, он не просто возил восточный товар в Нижний Новгород, а затем в Москву, но совершал сделки всюду, где доводилось проезжать, даже в сёлах и небольших городках. Иногда казалось, что он больше платил пошлин, чем получал прибытка. Но как бы не шли у Чуная дела, он всегда и всякому улыбался.
Завидев Сокола, купец растянул рот в улыбке и приветствовал его на ломаном русском. Чародей в ответ поздоровался по-аравийски.
— Зачем, тивой говорит мине арабский? — удивился тот. — Тивой не думай, чито Чжу Чунлю арабский купец?
— Нет, не думаю, — согласился Сокол. — Но я ведь тоже не русский. Считай, что мы в расчёте. Как поживает твой брат? Как дела на родине?
— Новости долго идёт к моём ухо. И в дороге перестаёт быть новостями. Миного языков и ушей искажать пиравда, делать силух, легенда.
— Что ж, расскажи мне легенду, — попросил Сокол.
— О! Чунба вернулся в монастырь Хуанцзюэ. Голода больше нет, — Чунай убрал улыбку и, перейдя на шепот, добавил. — Но мой родной земля поднял великий симута. Майтрейя сошёл с небес и Мин-ван явился в мир. Землекопы, латавший насыпь на Жёлтый Река, видел зинамение и поднялся. Мин-ван пиринёс жертву. Небо получил белый конь и Земля визял чёрный бык. Пиришёл час освобождения.
— Хм. Даже так? — известие для чародея оказалось неожиданным. — Полагаешь, что восстание может быть успешным?
— О! — Чунай закатил глаза. — Никто не может помешать Мин-ван. Ибо давно пиредсказано, когда в мир сойдёт Будда Майтрейя, мир переменится. Весь мой ситрана стал кирасный.
— От крови?
— Ха! И от кирови. Да. Но кирасный повязка на голову — это зинак великая симута. Зинак воинства сиветлого князя.
— Любопытно… — Сокол задумался.
— Но тивой хотел пиросить о другой, — купец хитро прищурился. — У Чунлю есть этот вещь.
Он принялся рыться в многочисленных корзинах и свёртках и, наконец, достал увесистый кожаный мешочек. Передавая его Соколу, Чунай очень серьёзно предостерёг.
— Тивой не должен давать этот вещь вода и огонь. Вода портить, огонь убивать.
— Да, я знаю, — ответил Сокол, передав купцу несколько гривен почти такого же веса, как и полученный мешочек.
Они попрощались, и чародей отправился домой.
Поднимаясь наверх, Сокол наткнулся на Блукача. Тот увязался за молодой девушкой, что-то говоря ей на ухо.
Из всех обитателей Мещеры, Блукач был, пожалуй, самым чудным человеком. Он всегда появлялся неожиданно и затем так же неожиданно пропадал. Его встречали на торгах, на сельских сходах, на дорогах и улицах. Его знали все, и в то же время никто не мог уверенно сказать, кто он такой, где живёт и откуда взялся в этих краях. Одни считали Блукача юродивым, другие пророком. Он не голосил, не пускал слюни и не бился в припадках, говорил тихо и спокойно. Но вот понять, о чём идёт речь, получалось не всегда.
Увидев чародея, Блукач оставил девушку в покое и замер как вкопанный. Лицо его не выражало ни страха, ни радости, казалось, будто он пытается припомнить что-то очень важное.
1 2 3 4 5 6
В двух верстах на полуночь от Полоцка тоже стояло когда-то Сельцо. Теперь здесь крестьяне не жили, а на месте Сельца давно уже расположился женский монастырь с величественным Спасо-Преображенским храмом и древней усыпальницей полоцких иерархов.
В прежние времена толпы паломников и пилигримов приходили поклониться могилам великих подвижников — Мины, Дионисия и прочих, имён коих предания не сохранили.
Но с некоторых пор поток их иссяк, и посетители стали в обители редкостью. Виновником запустения считали Ольгерда, Литовского князя, у которого с самого начала не заладилась дружба с Москвой. Будучи одновременно и православным, и язычником, он не вмешивался в церковные дела, но всё, что касалось московской митрополии, держал под строгим надзором.
В и без того тихой обители стало ещё тише. Лишь изредка раздавался гул монастырского била, возвещающего о начале службы.
После Первого часа одна из схимниц, немолодая уже монахиня Мария, взяв в своей келье книгу, отправилась к усыпальнице иерархов. Здесь, на скамейке возле надгробных плит, в месте удобном для духовных исканий и размышлений, её ожидала игуменья Феодора.
Подойдя к владычице, Мария попросила благословения. Получив, осталась стоять, пока Феодора не предложила сесть рядом. После долгого молчания игуменья произнесла:
— Сестра Ирина в тяжелом недуге. Скоро она покинет нас.
Обе помолчали.
— Но мы не должны забывать о долге, — продолжила Феодора. — Вместо Ирины сегодня пойдёшь ты.
Не сказав в ответ ни слова, Мария склонила голову. Она уже знала, что Ирина угасает и больше не может вставать, а значит, кому-то нужно её подменять до тех пор, пока не будет избрана новая посвящённая.
Игуменья сделала знак рукой и Мария, ещё раз поклонившись, отправилась в путь.
Покинув обитель, она огляделась. Солнце с каждым днём припекало сильнее и от весенней грязи почти не осталось следа. Широкие, полные ещё неделю назад лужи, совсем исчезли, оставив после себя язвы потрескавшейся земли. Вдали виднелись стены Полоцка, с манящими путника воротами, но Мария пошла вовсе не в город. Она направилась к мужскому монастырю, что располагался на полпути к Полоцку. И такая цель отнюдь не смущала схимницу. Она не раздумывала и не оглядывалась, напротив, шла с видом человека, выполняющего какое-то важное поручение.
* * *
Так повелось давно, никто уж и не помнит с каких времён. Но каждый день независимо от погоды и времени года в восемь утра и в восемь вечера из ворот Евфросиниева женского монастыря во имя Спасителя уходила к Евфросиниеву мужскому монастырю во имя Пресвятой Богородицы одна из старших монахинь. Кроме игуменьи их было шесть. Шесть схимниц, посвященных в тайну.
Мария шла, а мысли её блуждали в далеком прошлом, которое открылось ей за чтением той книги, что и теперь несла она с собой.
* * *
Давным-давно, когда не стояло ещё в этом месте ни храмов, ни монастырей, по этой же самой дороге неслась в ночи на вороном коне юная Предслава. Ей тогда только-только исполнилось двенадцать лет, но вряд ли по всей полоцкой земле можно было сыскать когда-либо более отважной женщины. Она сбежала от родителей, что сговорились выдать её замуж. Сбежала, подчинившись тогда ещё смутному порыву. И неслась на отцовском коне не вполне уверенная, что не станет потом раскаиваться. Слёзы рекой текли из её глаз. Влага во встречном потоке воздуха растекалась по лицу и, подсыхая, холодила кожу. Она хоть сейчас повернула бы обратно, если бы не стоящая перед глазами похотливая рожа отпрыска мелкого князя, к которому, как бы в гости, её привезли родители.
Предслава бежала от рабства, на которое обрекало её ненавистное замужество. Ей, дочери Святослава и Софии, внучке легендарного Всеслава Чародея и Владимира Мономаха, идти замуж за прыщавого недоноска дальнего родича пусть хоть и самого киевского князя?
Сопливый щенок и читать-то толком не умеет. Только и знает, что дурацкие соколиные охоты, да походы с мечом на робких и безоружных селян. Та ещё забава. А она в свои двенадцать лет уже владеет и славянским, и греческим. И не только читает — делает списки, переводы, и даже пробовала себя в летописании.
Отца жалко, конечно. Он так её любит. Он так потакал её детским желаниям. Да и замуж собирался выдавать по своему разумению для её же, Предславы, блага. Ну, что ему стоило оставить дочь при себе?
Нет, её ждёт иная судьба, иное будущее. Своевольная внучка Всеслава Чародея, она собиралась сама создавать свою судьбу. Она мечтала о могуществе. Не о той убогой власти, что имеют князья. Довольно она насмотрелась на жалкие и никчёмные дрязги отца и дядьёв. Нет. Она не желала владеть землями и людьми. Но хотела влиять на умы их и души. Предслава знала, что способна на это. Скорее к тётке в обитель. Тётка не выдаст.
Тётка не выдала, но и в монастырь не взяла — приставила отроковицу к книгам. Семь долгих лет девушка провела в архиве Софийского Собора. Семь долгих лет пролетевших как один миг. Она жадно читала свитки и книги, грамоты и писания. Она стала разбираться в политике, медицине, богословии, вопросах мироздания, истории и даже воинском деле. Но всё больше и больше захватывала её история собственного деда, князя-волхва. Ах, что за дед у неё был. Лишь герои былин и греческих легенд могли бы сравниться с ним. Вот только стояла за деяниями деда какая-то мрачная тайна, которая не давала покоя юной послушнице. И теперь целью Предславы стало найти ключ, разгадать все хитросплетения дедовых заклятий. И, кто знает, может быть ей, удастся когда-нибудь приблизиться к источнику мрачной силы?
Её постригли в монашки, дали новое имя — Евфросинья, хотя многие и спустя двести лет называют её Предславой. С новым именем она взялась за дело. В двух поприщах к полуночи от Полоцка основала женский монастырь и стала его игуменьей. В девятнадцать лет. Однако, посвятив себя богу, она не ушла от мирских забот, кипучая энергия не позволяла замкнуться в монастырских стенах. Спасскую обитель она превратила в сосредоточие своего влияния. И девичьи мечты о могуществе обрели новую силу.
Оставалась правда одна препона — суть и глубину замыслов мало кто понимал из недалёких монашек. Предславе понадобились люди своего круга. И она нашла выход — привела в монастырь сестёр Гордиславу и Звениславу. Отец, понятно, в восторг не пришёл. Просто взбесился. Непутёвая дочь захватила власть в княжеской семье, не обращая внимания на отцовские дела, которые и так шли из рук вон плохо. Задуманные им династические браки рушились один за другим. Братья за его спиной ухмылялись, не зная, что скоро настанет и их черед. Зато София, мать Предславы, напротив, переменила своё прежнее мнение и чем могла, помогала трём сестрам.
Первым делом Предслава навела порядок в доме. Полоцкие земли в то время раздирала вражда её дядьёв и отца, не способных ладно управлять дедовым наследством. К тому же зарился на них и киевский князь Мстислав. Он то, в конце концов, и одержал верх. Поверженных князей сослали в Царьград, но одолев мужчин, Мстислав спасовал перед женщинами. К тому времени Предслава уже вполне постигла дедову тайну. Её не смутило, что источник силы тёмен и страшен, далёк от чистой и предельно понятной нынешней её веры. Но девушка нашла способ заставить тьму работать на воплощение собственных замыслов. Предслава верила, что пока её мысли чисты, она выдержит любое искушение.
Итак, Мстислава отбросили, а в Полоцком княжестве, под мудрым правлением женщин, воцарился мир и покой. Когда же все дела княжества пришли в порядок, когда всё наладилось, Предслава вдруг ушла в Иерусалим. Навсегда. Говорили, грехи искупать ушла за вынужденную связь с тёмной силой.
Но, опасаясь как бы та не попала в дурные руки, или, хуже того, не вырвалась на свободу, Предслава перед уходом заключила все свои тайны в построенный для этого Храм Богородицы. А ключом к сокровенному знанию стали рукописи, которые, не решаясь довериться местным иерархам, она, по пути, завезла в Царьград, где передала патриарху.
* * *
За высокими стенами монастыря и возвышалась громадина того самого Богородицкого Храма. Много странностей заключал он в себе. Много тайн хоронил.
Начать с того, что в Полоцке уже стоял храм во имя Богородицы, вполне обыкновенный. Поэтому, чтобы отличать их в разговоре, тот что за городом прозвали Новым. Но это простой люд. Духовенство же в своем узком кругу называло его не иначе как Храмом Предславы.
Здесь не проводилось никаких служб (монастырь пользовался отдельной церквушкой). Не имел храм ни прихожан, ни полноценного клира. Только настоятель да несколько монахов следили за порядком, наполняя своды гулом шагов.
Необычный иконостас помещал вместо библейских деятелей мрачные лики, походившие больше на колдунов или волхвов. Росписи на стенах также далеки были от церковных канонов, изображая надгробия, мертвецов, кровавые сцены и прочие малоприятные действа. У редкого посетителя они вызывали жуткое ощущение и глаза опускались сами собой, ища более безопасного зрелища, пусть им оказывались хоть трещины на полу. Даже у далёкого от православия человека неизбежно возникло бы ощущение, что храм этот посвящён кому угодно, но только не Богородице. Впрочем, ни один сторонний человек, включая хоть и самого великого князя, в храм не допускался. Не допускались сюда и проезжие священники.
Само собой тайна породила в среде духовенства множество самых невероятных слухов. Святые отцы, встречаясь друг с другом, тут же начинали шептаться о Храме Предславы. Слухи разделили их. Одни настаивали на том, что в росписях храма заложено пророчество Евфросинии о конце света и пророчество это прячут от людей, дабы не смущать их и без того слабый дух. Вторые, соглашаясь с первыми по поводу пророчества, уверяли, однако, что касается оно вовсе не конца света, а как раз наоборот, скорого возвышения языка и веры, а в тайне его держат, дабы происков вражеских избежать. Но были и третьи, которые считали, что в Храме Предславы содержится в заключении неведомая тёмная сила.
Всё разнообразие слухов жестоко пресекалось викарием, и уже кое-кто из высшего духовенства поплатился за длинный язык саном и местом, и теперь коротал дни в далёкой северной обители, где мог вдоволь говорить разве что с белыми совами.
И ещё — дважды в день, меняя друг друга, в храм приходили схимник и схимница. Обычных рясофорных монахов к тайне не допускали.
* * *
Мария постучала в заросшие вьюном монастырским ворота и тут же услышала лязг засовов. Её ждали. Привратный брат, впустив схимницу, поздоровался, но она промолчала в ответ. Монах не удивился — так было всегда. Перекрестившись, Мария направилась к храму.
Он выглядел брошенным: главные врата запечатаны, все подходы к ступеням заросли кустами багульника, а кое-где сквозь камень проросли молодые деревья. Поэтому Мария направилась не к главному входу, а к небольшому и очень низкому приделу, куда вела выложенная камнем тропинка.
Этот придел и являлся вместилищем той самой тайны, что не давала покоя святым отцам.
Посреди тесного помещения возвышался тёмно-серый саркофаг. Взгляд не мог уловить даже малой щёлки, словно его высекли когда-то из цельного камня. Поверхность украшали витиеватые линии, которые сливались и разбегались, казалось, безо всякого смысла. Рисунок их походил на тайное письмо, что хоть и редко, но ещё встречается на старых мечах и доспехах.
По разные стороны от саркофага сидели на скамеечках монахиня и монах. Они не разговаривали, читали каждый свою книгу, лишь изредка бросая взгляд на надгробие и меняя догорающие свечи.
Сидящая на скамейке сестра поднялась, уступая место, и поспешила покинуть придел. Мария села. Открыв принесенную книгу, углубилась в чтение. Она читала медленно, задумываясь на каждой строкой. Да и разобрать написанное в тусклом мерцании свечи не всегда удавалось сразу.
Дочитать главу она не успела.
Тишину нарушило исходящее словно из-под земли шипение. Не глухое, что издаёт змея, а звонкое, подобное треску на углях смолы или масла. Монах привстал, посмотрел на женщину и впервые их взгляды встретились. И не оказалось ничего в этих взглядах кроме тревоги. А шипение перешло в невыносимый скрежет, слегка заглушаемый толщей основания храма. Скрежет сменился хрустом. Старая женщина, уронив от неожиданности книгу, увидела, как по саркофагу разбегаются трещины. Хруст нарастал, трещины ширились, и на пол уже сыпались отделяющиеся от саркофага осколки. Поднялась удушливая пыль, послышался резкий и неприятный запах.
— Случилось… — только и смогла произнести Мария, нарушив двухсотлетнее молчание мрачного места.
Городец Мещёрский. Апрель 6860 года.
Сокола в торговых рядах хорошо знали и уважали даже не как чародея, но как честного и мудрого человека. Он решал споры, держал заклады, выступал свидетелем в сделках. Нередко даже самые опытные купцы просили у него совета, ибо, скитаясь по свету, Сокол научился разбираться и в дамасской стали, и в кашмирской ткани, и во многом другом. За честный труд платили ему неплохо. На одно это, даже не обладая другими способностями, он мог бы прожить безбедно.
Но теперь он пришёл сюда по другому делу.
На торгу в эту пору немноголюдно. Большая торговля идёт здесь по средам и пятницам, в остальные же дни нет и четверти того оживления. Однако человек, которого искал Сокол, оказался на месте.
Возле ханьского купца, что поставил шатёр неподалёку от берега, всегда толпились любопытные. Неважно чем торговал Чунай, хоть бы даже и вовсе не торговал, люди собирались возле шатра всё равно. Они приходили не покупать, а послушать рассказы.
Купец слыл человеком не от мира сего. Прибыток его волновал мало, и вообще торговля увлекала не сама по себе, а лишь как средство увидеть мир и переговорить с самыми разными людьми. Поэтому, он не просто возил восточный товар в Нижний Новгород, а затем в Москву, но совершал сделки всюду, где доводилось проезжать, даже в сёлах и небольших городках. Иногда казалось, что он больше платил пошлин, чем получал прибытка. Но как бы не шли у Чуная дела, он всегда и всякому улыбался.
Завидев Сокола, купец растянул рот в улыбке и приветствовал его на ломаном русском. Чародей в ответ поздоровался по-аравийски.
— Зачем, тивой говорит мине арабский? — удивился тот. — Тивой не думай, чито Чжу Чунлю арабский купец?
— Нет, не думаю, — согласился Сокол. — Но я ведь тоже не русский. Считай, что мы в расчёте. Как поживает твой брат? Как дела на родине?
— Новости долго идёт к моём ухо. И в дороге перестаёт быть новостями. Миного языков и ушей искажать пиравда, делать силух, легенда.
— Что ж, расскажи мне легенду, — попросил Сокол.
— О! Чунба вернулся в монастырь Хуанцзюэ. Голода больше нет, — Чунай убрал улыбку и, перейдя на шепот, добавил. — Но мой родной земля поднял великий симута. Майтрейя сошёл с небес и Мин-ван явился в мир. Землекопы, латавший насыпь на Жёлтый Река, видел зинамение и поднялся. Мин-ван пиринёс жертву. Небо получил белый конь и Земля визял чёрный бык. Пиришёл час освобождения.
— Хм. Даже так? — известие для чародея оказалось неожиданным. — Полагаешь, что восстание может быть успешным?
— О! — Чунай закатил глаза. — Никто не может помешать Мин-ван. Ибо давно пиредсказано, когда в мир сойдёт Будда Майтрейя, мир переменится. Весь мой ситрана стал кирасный.
— От крови?
— Ха! И от кирови. Да. Но кирасный повязка на голову — это зинак великая симута. Зинак воинства сиветлого князя.
— Любопытно… — Сокол задумался.
— Но тивой хотел пиросить о другой, — купец хитро прищурился. — У Чунлю есть этот вещь.
Он принялся рыться в многочисленных корзинах и свёртках и, наконец, достал увесистый кожаный мешочек. Передавая его Соколу, Чунай очень серьёзно предостерёг.
— Тивой не должен давать этот вещь вода и огонь. Вода портить, огонь убивать.
— Да, я знаю, — ответил Сокол, передав купцу несколько гривен почти такого же веса, как и полученный мешочек.
Они попрощались, и чародей отправился домой.
Поднимаясь наверх, Сокол наткнулся на Блукача. Тот увязался за молодой девушкой, что-то говоря ей на ухо.
Из всех обитателей Мещеры, Блукач был, пожалуй, самым чудным человеком. Он всегда появлялся неожиданно и затем так же неожиданно пропадал. Его встречали на торгах, на сельских сходах, на дорогах и улицах. Его знали все, и в то же время никто не мог уверенно сказать, кто он такой, где живёт и откуда взялся в этих краях. Одни считали Блукача юродивым, другие пророком. Он не голосил, не пускал слюни и не бился в припадках, говорил тихо и спокойно. Но вот понять, о чём идёт речь, получалось не всегда.
Увидев чародея, Блукач оставил девушку в покое и замер как вкопанный. Лицо его не выражало ни страха, ни радости, казалось, будто он пытается припомнить что-то очень важное.
1 2 3 4 5 6