От соседок, которым всегда все досконально известно, Сухарев узнал, что Магда скоропалительно «выскочила» замуж за майора. Теперь она разговаривает только по-немецки. Собирается уехать в Берлин. Себя она тоже считает немкой
— у ее бабушки, оказывается, текла в жилах арийская кровь.
Сухарев ничего не ответил. Дождавшись утра в каком-то чулане, он подкараулил Магду и, когда она входила в парадное, всадил ей в спину кухонный нож.
После этого, потеряв интерес решительно ко всему на свете, Сухарев переправился через Днепр. Полицаям, потребовавшим у него документы, заявил, что он матрос.
И вот мы говорим о нем. Жора Мелешкин считает, что Сухарев поступил правильно. Только сдаваться полицаям ему не следовало. Помирать, так с музыкой.
— Ну, помирать никому не охота, — говорит Сенечка.
У Сероштана на этот счет свое мнение.
— Помирать, известное дело, не охота,-говорит он. — Но это лучше, чем прозябать.
— Ну да, — неожиданно для всех вмешивается Вася Дидич. — Вам, Парамон Софронович, хорошо говорить. Вы свое прожили. Вы свое взяли от жизни. А вот я…
Дидичу на вид не больше семнадцати лет. Он еще никогда не любил, хотя и стыдится признаться в этом. Василек еще ничего не испытал в жизни.
— Ошибаешься, сынок, — ласково говорит Сероштан. — Старому, думаешь, легко помирать? К старости только и понимаешь, как хороша жизнь. Я вот надеялся еще внука вынянчить. Да только, видно, мне его не дождаться.
— Да, — вздыхает Сенечка, — жизнь хороша… Мне вот тоже хотелось пожить в свое удовольствие. А на свете столько стран, про которые я даже не слыхал. Скажем, побывать бы хоть денек в Париже. Хоть одним глазком взглянуть, как там живут люди.
— В Париже, ясное дело, красиво живут. С шиком.
— Как сказать, — говорит Семин. — В Париже я, правда, не был, а вот в Лондоне…
— Да ну? Расскажите, Валентин Николаевич, — просит Сенечка. И Вася пристает: расскажите. И Жора.
— Ладно, так и быть, — соглашается Семин. В Лондоне ему довелось побывать несколько лет тому назад во время коронации короля. Туда прибыли военные корабли из всех стран мира, в том числе и наш линкор «Марат». Семин был тогда курсантом училища имени Фрунзе.
Он рассказывает о Портсмуте, о Лондоне, о посещении могилы Карла Маркса. Мы слушаем внимательно, удивляемся и не можем удержаться от смеха, когда Семин рассказывает, что англичане, которых уверяли что у русских фанерный корабль, пытались исподтишка отколупнуть хоть кусочек толщенной брони. А когда Семин представляет в лицах разговор английского адмирала с командиров «Марата», мы уже начинаем ржать до коликов. Дело в том, что для экипажей на берегу были выстроены бараки-вытрезвиловки. Но русский барак еще не был готов, и адмирал счел своим долгом принести извинения. «Что вы, нашим морякам барак не по-требуется», — ответил на это командир «Марата». «Вы так думаете? — спросил англичанин. — О, русских моряков мы знаем. Они у нас уже гостили до мировой войны. И тогда ваши парни так разошлись, что сбросили рояль с третьего этажа».
— Знай наших, — вставляет Жора Мелешкин. Потом Семин рассказывает о Стамбуле. Где он только не побывал! Вот, повезло же человеку. Ребята ахают и охают. Сенечка Тарасюк лупит на Семина свои круглые глаза.
— Это тебе не Борисполь, в котором одна парикмахерская, — говорит он вздыхая. — А дальше Борисполя я из Киева никуда не уезжал.
— Затем, снявшись с якоря, мы взяли курс на север, — продолжает Семин, который уже разошелся. — Идем двое суток, а на третьи…
Он закрывает глаза, раскачивается. Говорит медленно, задумчиво, и мне начинает казаться, что надо мною стоит сияющее южное солнце, что я слышу серебряный плеск волны, вижу острокрылых чаек… Сказочный портовый город открывается моему взору. Белые дома, колоннады, памятники. Ласковая зелень кипарисов. А девушки, какие девушки! В легких платьях с газовыми шарфами, в туфельках на звонких каблуках… «Сойдешь на берег, поднимешься по широкой лестнице, — слышу я голос Семина как бы издалека, — и хочется, друзья мои, целовать камни на Приморском бульваре…»
На каком бульваре? Неужели я ослышался? Да ведь это же Севастополь!
Семин улыбается счастливой улыбкой.
Не отвечает.
Так разговор о смерти кончается мечтой о счастье. Эх, жизнь!
С этого дня у нас многое меняется. Раньше, просыпаясь поутру от холода, мы либо молчали по целым дням, погружаясь в свои воспоминания, либо прислушивались к болтовне Сенечки Тарасюка.
Перманент, оправившись от первого испуга, уже не унывал. У него удивительная способность приноравливаться к любой обстановке. Он развлекал нас анекдотами, которых знал великое множество, и рассказами о своих похождениях. Последние он начинал обычно так: «В один прекрасный день (или вечер) заходит к нам в парикмахерскую одна пикантная дама…»
Но постепенно и Сенечка стал выдыхаться. Тщетно он тужился вспомнить еще какой-нибудь новый анекдот. «А этот знаете? — то и дело спрашивал Сенечка. — Про тещу, которая… Нет, этот я уже, кажется, рассказывал. И про сумасшедшего с чайником — тоже… Так вот, однажды в Одессе появляется на Дерибасовской похоронная процессия. Катафалк, лошади в белых попонах, все чин-чином, как полагается. А за гробом, между прочим, шагает молодой парень. „Жора, кого хоронишь, жену?“ — спрашивает кто-то басом с тротуара. „Нет, тещу“, — отвечает Жора и слышит в ответ: „Что ж, тоже не плохо“.
— Мальчик, прибор! — морщится Ленька Балюк. Это означает, что анекдот имеет «бороду». Поэтому Ленька и требует прибор для бритья.
— Ну, ладно, — ничуть не смущаясь, продолжает Сенечка. — Тогда из серии детских. Про страуса, например.
— И этот слышали, — сплевывая, говорит Ленька. — Перманент, за такие старые анекдоты еще до революции давали по зубам.
Сенечка умолкает. Воцаряется тишина. Каждый предоставлен самому себе. Грустит, думает. Жора Мелешкин, должно быть в сотый раз, доказывает Коцюбе и Дидичу, что Киевское «Динамо» было лучшей футбольной командой в стране. У турков выиграли девять — один, факт? Команду «Ред-Стар» разгромили на ее же поле, два. Начнем хотя бы с вратаря. Трусевич чего стоит! У него такая хватка, что берет абсолютно «мертвые» мячи. А полузащитник Кузьменко? Тот как саданет метров с тридцати пушечным ударом в самую «девятку», так только держись!.. Но потом умолкает и Жора.
— Вот что, так не годится, — заявляет Семин. — Мы осточертеем друг другу. Давайте лучше что-нибудь рассказывать. По очереди. Например, содержание любимых книг.
— Книг? — переспрашивает тотчас Жора Мелешкин и лицо у него мрачнеет. — А можетлучше про кино? «Путевку в жизнь» с Мустафой и «Мы из Кронштадта» я раз по двадцать смотрел…
— Не выйдет, — перебивает Жору Харитонов. — Эти картины все видели. И «Возвращение Максима», и «Депутат Балтики», и другие. Я присоединяюсь к предложению Валентина Николаевича.
— Согласны, чего там, — говорю я. — Ну, кто первый начнет? Только без раскачки…
— Пожалуй, я попробую, — стыдливо заявляет Бляхер.
Он смущается. Хочет хоть что-нибудь сделать для товарищей, которые рискуют из-за него головой.
— Ты, Боря? Ну, начинай. Почин, говорят, дороже денег.
Бляхер откашливается. Память у него, скажу я вам, дай господь каждому. Он помнит не только имена героев, не только события и отдельные, фразы, но и целые страницы. В этом легко убедиться, когда он, выждав, пока мы усядемся, начинает:
«— Том!.. Нет ответа. — Том!.. Нет ответа. — И куда это мог деваться этот несносный мальчишка, хотела бы я знать. Том, ay, где ты?..
Тетя Полли спускает очки на нос и оглядывает комнату поверх очков. А через минуту поднимает очки на лоб и оглядывает комнату уже из-под очков. Она никогда еще не глядела сквозь очки на такую мелочь, как мальчишка. Ведь это были ее парадные очки, ее гордость. С таким же успехом она могла бы смотреть сквозь пару печных заслонок…»
Так появляется среди нас босоногий хитрец Том Сойер. Затем происходит драка Тома с незнакомым чистюлей, которого Том дубасит кулаками по спине. Затем, в наказание за его поведение, тетя Полли заставляет Тома красить забор. Наконец, Том Сойер встречает прелестную незнакомку Бекки Тетчер и — ах, эти мужчины! — мгновенно забывает о своей прежней любви к Эми Лоуренс.
Не знаю как другие, но я читал эту книгу еще в детстве. И все-таки я слушаю с наслаждением. А Жора Мелешкин, так тот сидит с открытым ртом, боится пропустить слово. Не трудно догадаться, что Жора никогда не слышал об удивительных приключениях Тома Сойера и Гекль-берри Финна; Жора вообще не читал книг. И когда дело доходит до покраски забора и Бляхер рассказывает о новой проделке Тома, ловко одурачившего смеявшихся над ним мальчишек, у Жоры Мелешкина расширяются глаза. В эту минуту даже Сероштан, который вначале не проявил интереса к рассказу, поворачивает голову к Бляхеру и крякнет с восхищением:
— Ох чертяка!
Бляхер обрывает рассказ на самом интересном месте, когда Том и Гек, попав в дом с привидениями, наблюдают за индейцем Джо. Останавливает Бляхера Семин.
— На сегодня хватит, — говорит Семин. — Уже поздно. Спасибо тебе, Борис.
— Остальное я расскажу завтра, — обещает Бляхер. — А то уже темно.
Действительно, уже вечереет. Дни стали короче — теперь декабрь. Но Жора не может успокоиться. Чем там кончилось у Тома Сойера? Неужели индеец Джо поднимется по лестнице и порешит пацанов? Жора пристает к Борису, чтобы тот не мучил и сказал напоследок хоть одно-единственное слово.
— Все будет в порядке, — обещает Бляхер. — Вот увидишь.
— Ну, если так…— Жора успокаивается. — А здорово он закрутил, этот Марк Твен. Пацаны, как живые. Я сам таким был, право слово. Так он, говоришь, американец? Рулевым плавал? — Жора качает головой. — Ты смотри!
С Бляхером никто из нас тягаться не может. Что и говорить, рассказчик он отменный. Знает, где замолчать на минуту, в каком месте понизить голос. Не даром Жора восхищается:
— Артист!
— Что верно, то верно, — соглашается боцман. Как и Жора, он теперь один из самых внимательных слушателей и поклонников бляхеровского таланта. Он и Жора могут слушать Бляхера до бесконечности. Но свое одобрение боцман высказывает несколько своеобразно:
— Ну и врет же, паразит!
Пересказав за два дня «Приключения Тома Сойера», Бляхер принимается за «Остров сокровищ». Потом наступает мой черед. Моя любимая книга — «Робинзон Крузо». Затем Семин читает на память «Хаджи Мурата». И снова нашим вниманием надолго овладевает Бляхер. Оказывается, он помнит и «Овод», и «93-й год».
«Овод» нравится нам больше всего. Когда дело доходит до развязки, Сероштан начинает посапывать. Оно и понятно: он тоже отец.
За Бляхера Сероштан стоит горой. Старосте, попробовавшему у него выпытать, кто же все-таки Бляхер по национальности, Сероштан дал понять, что если кавалерист не отстанет от нашего Бориса, то ему придется иметь дело не с кем-нибудь, а с ним, Сероштаном.
— Мы Бориса в обиду не дадим, — играя каменными желваками, поддерживает боцмана Ленька Балюк. — Заруби это себе на своем паршивом носу, кавалерист. Понял?
— Хорошо, хорошо…— староста пятится. — Раз вы говорите, что он православный, дык я вам верю. Верю. Верю! — почти кричит он из закутка, в который его загнали.
С этого момента он оставляет Бляхера, наконец, в покое. Тот может разгуливать по лагерю не таясь. После долгого перерыва Борис вместе с нами выходит на прогулку. Лицо у него желтое, пергаментное. По лбу и по щекам рассыпаны крупные веснушки. Он хрипло, прерывисто дышит белым паром.
— Ну и мороз!
— Ничего, — ободряет Семин, который сам ле-денеет-от холода. — Ты попрыгай, Борис. Надо разогнать кровь.
— Попробую, — тихо улыбается Бляхер. Он, как и прежде, застенчив. Ему все кажется, что он нам в тягость. Он боится, как бы мы не пострадали из-за него. И глаза у него грустные, влажные, тоскующие.
Отец Бляхера был сапожником, мечтал вывести своих детей в люди. Хотел, чтобы хоть один из его четырнадцати сыновей стал музыкантом. Но никто из них так и не полюбил скрипки, лежавшей в черном футляре на громоздком рассохшемся буфете. Как и его старшие братья, Борис окончил фабзавуч и работал на заводе «Большевик» литейщиком. Потом попал на флот. Так что в армии теперь шестеро Бляхеров. Если, конечно, братья еще живы.
— Живы. Воюют, наверно, — говорит Ленька. — Ты, Борис, можешь гордиться.
— Чем? — Бляхер смущенно сутулится. — Теперь все воюют.
Он смотрит на небо. Оно закрыто низкими тучами, и какой-то тревожный, страшный, лиловый свет ровно разливается по снегу. Все ниже и ниже провисает небо, и кажется, будто смеркается посреди дня.
Два раза в день — утром и вечером — нам выдают мутную, тепловатую бурду. Случается, что каждому перепадает и по ломтю черствого хлеба. Это особенный хлеб. Мы его называем «золотым». Пекут его из высевок пополам с кукурузой. По крайней мере так уверяет Степан Мелимука, который до того, как стал рулевым, несколько лет проработал судовым коком.
Бурду нам варят из отрубей, в ней плавает картофельная шелуха. Повар наливает это варево в ржавые жестяные банки из-под консервов, в котелки, в глиняные миски и черепки. Эту посуду вместе с деревянными и алюминиевыми погнутыми ложками мы постоянно держим при себе.
Такой еды, конечно, едва хватает, чтобы не умереть с голоду. Если кому-нибудь посчастливится раздобыть морковку либо мерзлую луковицу, это для нас праздник. Но такое случается редко, и когда раздают лагерную похлебку, мы все набрасываемся на нее, по словам Леньки Балюка, «как шакалы». Едим стоя, на коленях, присев на корточки, согнувшись в три погибели и просто повалившись на солому. Лязгаем зубами, чавкаем, обсасываем голые кости. Надо же, в самом деле, задать работу зубам, которые шатаются и выпадают из красных, разбухших десен!
Первым, уву всегда, набрасывается на пищу сам Ленька Балюк. Еды ему постоянно не хватает, он мучается, и мы «подбрасываем» ему время от времени то пайку хлеба, то еще чего нибудь. Чаще других отдает Леньке свою порцию Сухарев. Сам он почти ничего не ест.
После обеда все как-то добреют. Лииа тускло озаряются слабым светом больных глаз. И появляется в этих глазах отсвет прошлого, далекого, потерянного безвозвратно, того, что кажется сегодня сказкой.
— Помните, какую яичницу с салом нам выставила чернобровая солдатка в Мышеловке? — говорит Сенечка. — Никогда не ел ничего вкуснее. Яичница аж шипела и сама просилась в рот.
— Положим, наш кок тоже готовил яичницу — закачаешься! — вспоминает Жора.
— Черт!.. А биточки?
— Да, чего-чего, а мяса хватало, — говорит Харитонов. — Сегодня свинина, завтра телятина. — И принимается напевать, перевирая слова:
Каким вином нас угощали!
Какую закусь подавали!
Уж я пила, пила, пила…
У Леньки Балюка от этой песни в животе возникает такая музыка, что он вскакивает. Не прошло и часа после обеда, а Ленька уже снова голоднее волка.
— Хоть бы ты помолчал, Курский соловей, — просит Ленька. — Очуметь можно.
— Так и быть. По просьбе почтеннейшей публики концерт отменяется,отвечает Харитонов и умолкает.
Но теперь уже сам Ленька не в силах сдержать нахлынувшие на него воспоминания.
— Боже, какой я был пижон, — говорит он, нарушая молчание. — Каждый день проходил мимо закусочных, мимо кондитерских. Так нет того чтобы зайти — вечно куда-то спешишь. Вот досада! Сколько отбивных я мог съесть и не съел. А пирожных! С заварным кремом, «наполеонов», корзиночек… И мороженого!
А по мне, так нет лучшей рыбы, чем колбаса, — говорит, не вытерпев, Сероштан. — Бывало мне жинка як нажарит… Домашнюю, свиную… Вот бы сейчас покуштувать.
— С французской булочг подхватывает Сенечка. Чтобы хрустела на зубах. А колбасу на сковородку…
— И то правда. С луком.
— Еще чего захотел!
— А я так даже против обыкновенного шницеля не возражаю, — говорит Жора. — На Константиновской была нарпитовская столовка, так там завсегда подавали на второе шницеля.
— А потом компотик…
— Или кисель. На третье.
Ленька прислушивается к голосам, болезненно морщится и говорит:
— Да замолчите, черти. Живот сводит. Вы когда-нибудь кончите варить воду или нет?
— А ты не слушай.
— Да ты ведь сам начал, Лень, а теперь кричишь.
— Ну, начал. Был такой грех. А теперь прошу…
— Добре…
«Повара» умолкают. Но ненадолго. Понизив голоса, перейдя на шуршаший шепот, они снова принимаются за свое. Причмокивают даже от удовольствия.
Ленька затыкает уши. Зарывается с головой в солому. А мне еще долго слышно, как Сенечка и Жора, перебивая друг друга, пекут, варят и жарят…
«Вот и еще один день прошел, — думаю я. — А сколько их осталось у нас, таких дней?»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Надеяться и верить
По лагерю разнеслась весть о том, что немцев расколотили под Москвой. Говорят, им здорово досталось. Наши будто бы окружили несколько немецких дивизий — с танками, с артиллерией, словом, со всеми потрохами, и не оставили камня на камне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12