Фюрер писал: «Если бы нашей молодежи вдалбливали поменьше знаний, то Германия от этого только выгадала бы! Ибо путь к победе лежит не через мысль — знание — сомнение, а через судьбу — миф — веру! Величие героя — в повиновении и действии. Партия фюрера воздвигла основу, та самая партия, о которой поэт сказал: „Из болот и низин встала партия, как исполин…“
Хольт уже не слушал. Наконец-то я понял, к чему все это придумано! От этой мысли у него перехватило дыхание. Раса, нордическая кровь, арийцы, сверхчеловек, убежденность героя… — все нужно для того, чтобы я, не моргнув глазом, застрелил словачку!
— В борьбе за дело империи мы отметаем мораль! Наш поэт Ганс Иост говорит: «Мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль». Наша мораль выросла из веры в первобытную силу расы. Где вера, — говорит Ганс Иост, — там всемогущество! А там, где всемогущество… там империя, там величие!
— Во веки веков аминь… — прошептал Гомулка.
— Смирно! — заревел Ревецкий.
Новобранцы вскочили с мест. Лейтенант Венерт деревянной походкой вышел из зала. Дверь захлопнулась за ним.
— Та-ак! — протянул Ревецкий. — Думаете, конец занятиям? Дудки! Я видел, как вы все дрыхли! — Постукивая тростью по сапогам, он бегал взад и вперед между столами. — Почему это я не замечаю на ваших рожах священного восторга? Что вы на меня таращите зенки, как снулая камбала? — Теперь он уже кричал. — Я вам покажу пробуждение берсеркера, вшивые вестники грядущего! Я вас всех заживо сгною! Я из вас вытряхну героическую лень, продемонстрирую необузданную нордическую муштру, вы у меня побегаете, покуда не свалитесь серым утром в сточную канаву! Вы у меня прозреете! Я вам открою глубочайший смысл истории! Живо! Через три минуты явиться в походном снаряжении! И… га-а-а-а-зы!
Новобранцы выхватили противогазы. Ревецкий вывел их на изрытый воронками плац.
— А теперь я проведу военно-политические занятия, — заявил он, — да так, что костяшки побелеют! Унтер-офицер Век сиял от удовольствия.
— Карабин наизготовку! Героически, по-лягушиному ать-два, через воронки, барабанные шкуры! Простирая руки, двигайте вперед! — Только через час он отпустил их по спальням.
7
Мрачное, подавленное настроение новобранцев сразу поднялось, когда 19 декабря пришло известие о наступлении в Арден-нах. До глубокой ночи Вольцов и Венерт не отходили от ящика с песком, где они воспроизвели всю местность между Снежным Эйфелем и Высоким Венном. Хольту пришлось пожертвовать сном и передвигать указкой игрушечные макеты танков. Венерт знал некоторые подробности, не упоминавшиеся в сводке верховного командования. Вольцов, не отрываясь от карты, тыкал пальцем в песок и приговаривал:
— Наступление ведется по всем правилам военного искусства!
За день до сочельника они в последний раз собрались у ящика. До Нового года сводки о наступлении еще звучали оптимистично, но затем рухнули последние надежды.
Перед рождеством новобранцев привели к присяге. Вся церемония, носившая какой-то скоропалительный характер, ни на кого впечатления не произвела. Один Вольцов отнесся к ней серьезно.
— Итак, мы приняли присягу, — сказал он, — и, что бы там ни случилось, должны драться до последней капли крови.
О праздновании рождества в батальоне возвестил Ревецкий:
— Я получил приказ с нынешнего дня приступить к очищению ваших душ, с тем чтобы в рождественскую ночь вы предстали перед святым младенцем чистенькими и невинными!
— Говорит об очищении душ, — бросил Хольт, — а ведь заставит нас нужники чистить, лицемер проклятый!
В спальню входит Ревецкий.
— Рядовой Визе! — гаркает он. — Развязать галстук!
Визе выполняет приказание. Тем временем Ревецкий осматривает очередной шкафчик. Вдруг он снова набрасывается на Визе:
— Черт знает что такое! Опять галстук развязан! Шесть часов спецобработки! Поправьте галстук, пока я не вправил вам мозги! И советую поспешить с завещанием!
Петер Визе бледнеет.
— Но, может быть, вы пожелаете купить индульгенцию? — снова обращается к нему Ревецкий. — Каковы, например, ваши намерения относительно талонов на водку, положенных вам в тихую святую ночь?
— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!
— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.
Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.
Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»
Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:
— А ну-ка, выпей, старый вояка!
Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»
— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:
— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!
Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.
Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:
— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.
— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.
— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные… — Хольт! Какое блаженство… Варварское блаженство… Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и… Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила… — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал… — Снова его одолела икота. — …Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!
Унтер-офицер Бек прервал его:
— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи… и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет…
— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!
Вольцов оттащил Хольта в сторону:
— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.
— Давай! — ответил Хольт.
У стойки хозяин столовой разливал водку.
Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.
— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.
— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В
се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков…
— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!
Хольт бросился к стойке.
— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! — «Фужеры» явно подействовали.
Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:
— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!
Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «…с тобой Лили Марлен…» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:
— Да здравствует… одиннадцатая… Да здравствует славная… непобедимая… одиннадцатая танковая дивизия!
— Гм, непобедимая… — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.
— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец… и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.
— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!
Хольт послушно выпил.
— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка… вынуждает нас беспощадно уничтожить… все запасы алкоголя!
— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!
Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:
— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!
Хольт убежал.
За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.
Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:
— Продолжать!
Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:
— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!
Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.
— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.
— Противно! — ответил Гомулка.
Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:
— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!
Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.
Хольт направился в спальню.
Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.
Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.
— Н-да, Петер… — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.
В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:
«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».
Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель… Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.
Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:
— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.
Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!
Вольцов разложил карту.
— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце… Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.
Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!
По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».
Феттер крикнул:
— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.
Так прошла еще неделя.
Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.
— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?
— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:
— Думаешь, скоро?
— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.
— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.
— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:
— Приготовиться!
Они затоптали окурки и надели каски.
— Становись!
Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Хольт уже не слушал. Наконец-то я понял, к чему все это придумано! От этой мысли у него перехватило дыхание. Раса, нордическая кровь, арийцы, сверхчеловек, убежденность героя… — все нужно для того, чтобы я, не моргнув глазом, застрелил словачку!
— В борьбе за дело империи мы отметаем мораль! Наш поэт Ганс Иост говорит: «Мораль не рождает веры, лишь вера рождает мораль». Наша мораль выросла из веры в первобытную силу расы. Где вера, — говорит Ганс Иост, — там всемогущество! А там, где всемогущество… там империя, там величие!
— Во веки веков аминь… — прошептал Гомулка.
— Смирно! — заревел Ревецкий.
Новобранцы вскочили с мест. Лейтенант Венерт деревянной походкой вышел из зала. Дверь захлопнулась за ним.
— Та-ак! — протянул Ревецкий. — Думаете, конец занятиям? Дудки! Я видел, как вы все дрыхли! — Постукивая тростью по сапогам, он бегал взад и вперед между столами. — Почему это я не замечаю на ваших рожах священного восторга? Что вы на меня таращите зенки, как снулая камбала? — Теперь он уже кричал. — Я вам покажу пробуждение берсеркера, вшивые вестники грядущего! Я вас всех заживо сгною! Я из вас вытряхну героическую лень, продемонстрирую необузданную нордическую муштру, вы у меня побегаете, покуда не свалитесь серым утром в сточную канаву! Вы у меня прозреете! Я вам открою глубочайший смысл истории! Живо! Через три минуты явиться в походном снаряжении! И… га-а-а-а-зы!
Новобранцы выхватили противогазы. Ревецкий вывел их на изрытый воронками плац.
— А теперь я проведу военно-политические занятия, — заявил он, — да так, что костяшки побелеют! Унтер-офицер Век сиял от удовольствия.
— Карабин наизготовку! Героически, по-лягушиному ать-два, через воронки, барабанные шкуры! Простирая руки, двигайте вперед! — Только через час он отпустил их по спальням.
7
Мрачное, подавленное настроение новобранцев сразу поднялось, когда 19 декабря пришло известие о наступлении в Арден-нах. До глубокой ночи Вольцов и Венерт не отходили от ящика с песком, где они воспроизвели всю местность между Снежным Эйфелем и Высоким Венном. Хольту пришлось пожертвовать сном и передвигать указкой игрушечные макеты танков. Венерт знал некоторые подробности, не упоминавшиеся в сводке верховного командования. Вольцов, не отрываясь от карты, тыкал пальцем в песок и приговаривал:
— Наступление ведется по всем правилам военного искусства!
За день до сочельника они в последний раз собрались у ящика. До Нового года сводки о наступлении еще звучали оптимистично, но затем рухнули последние надежды.
Перед рождеством новобранцев привели к присяге. Вся церемония, носившая какой-то скоропалительный характер, ни на кого впечатления не произвела. Один Вольцов отнесся к ней серьезно.
— Итак, мы приняли присягу, — сказал он, — и, что бы там ни случилось, должны драться до последней капли крови.
О праздновании рождества в батальоне возвестил Ревецкий:
— Я получил приказ с нынешнего дня приступить к очищению ваших душ, с тем чтобы в рождественскую ночь вы предстали перед святым младенцем чистенькими и невинными!
— Говорит об очищении душ, — бросил Хольт, — а ведь заставит нас нужники чистить, лицемер проклятый!
В спальню входит Ревецкий.
— Рядовой Визе! — гаркает он. — Развязать галстук!
Визе выполняет приказание. Тем временем Ревецкий осматривает очередной шкафчик. Вдруг он снова набрасывается на Визе:
— Черт знает что такое! Опять галстук развязан! Шесть часов спецобработки! Поправьте галстук, пока я не вправил вам мозги! И советую поспешить с завещанием!
Петер Визе бледнеет.
— Но, может быть, вы пожелаете купить индульгенцию? — снова обращается к нему Ревецкий. — Каковы, например, ваши намерения относительно талонов на водку, положенных вам в тихую святую ночь?
— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!
— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.
Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.
Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»
Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:
— А ну-ка, выпей, старый вояка!
Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»
— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:
— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!
Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.
Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:
— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.
— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.
— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные… — Хольт! Какое блаженство… Варварское блаженство… Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и… Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила… — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал… — Снова его одолела икота. — …Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!
Унтер-офицер Бек прервал его:
— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи… и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет…
— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!
Вольцов оттащил Хольта в сторону:
— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.
— Давай! — ответил Хольт.
У стойки хозяин столовой разливал водку.
Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.
— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.
— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В
се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков…
— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!
Хольт бросился к стойке.
— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! — «Фужеры» явно подействовали.
Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:
— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!
Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «…с тобой Лили Марлен…» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:
— Да здравствует… одиннадцатая… Да здравствует славная… непобедимая… одиннадцатая танковая дивизия!
— Гм, непобедимая… — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.
— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец… и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.
— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!
Хольт послушно выпил.
— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка… вынуждает нас беспощадно уничтожить… все запасы алкоголя!
— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!
Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:
— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!
Хольт убежал.
За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.
Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:
— Продолжать!
Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:
— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!
Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.
— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.
— Противно! — ответил Гомулка.
Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:
— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!
Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.
Хольт направился в спальню.
Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.
Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.
— Н-да, Петер… — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.
В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:
«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».
Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель… Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.
Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:
— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.
Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!
Вольцов разложил карту.
— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце… Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.
Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!
По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».
Феттер крикнул:
— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.
Так прошла еще неделя.
Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.
— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?
— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:
— Думаешь, скоро?
— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.
— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.
— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:
— Приготовиться!
Они затоптали окурки и надели каски.
— Становись!
Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62