Узкоглазая чувашка с тугими румяными щеками ответила, неся на плече корзинку:
– Взяла.
И эти уплыли. Высокий, улыбающийся щербатым ртом рыбак в ватной куртке, распахнутой на потной загорелой груди, сказал весело, проходя мимо:
– А пожалуй, Федяшка, в аккурат к клеву подгребем.
– А то нет! Знамо, подгребем! – подхватил здоровый парень, поднявший над головой целый лес удилищ.
И этих унесло. Люди все шли и шли, и каждый, теряясь в толпе на пароме, оставлял в душе Михаила радостное впечатление неумолкающей жизни. Он последним вошел на паром. Как всегда это бывает на Волге, среди пассажиров оказались гармонисты и плясуны. И хотя тесно было на палубе, для плясунов нашлось место, и они плясали, пока паром, швартуясь к пристани, не встряхнул их на своей груди.
За дубами бронзой отливали рубленые сосновые стены родного дома, зеленела пятискатная крыша, а на шпиле ершисто ощетинилась проволокой метелка антенны.
Михаил перевел дух, погладил грудь, успокаивая сердце, не без робости открыл решетчатую с навесом калитку. Двери сеней примкнуты на цепочку. Снял через голову хомутину шинели, присел на скамеечку перед клумбой цветов. Закурил трубку, утвердив локти на коленях.
Давний, нерушимо строгий порядок отцовского дома чувствовал он в каждой мелочи: от крыльца до калитки текла песчаная дорожка с белыми камнями по краям, в гору от глухой стены дома поднимались дубы, а к Волге ниспадал густой обработанный сад. Курилась за вишняком баня, за ней играла река; пресное, освежающее дыхание ее докатывалось и сюда. Берег кинул тень мазутной черноты, и вода глядела из-за деревьев бездонным магическим зрачком. На далеком изумрудном займище рубили леса, расчищая дно будущего моря. Теряя свои зеленые кудри, грустно, старчески лысели желтые бугры островов. У серебряных чаш луговых озер дыбились рыжие костры рыбаков, линяющая пустошь небес всасывала голубые стояки дыма. Значит, в газетах не зря писали, что будут строить на Волге плотину. Если, конечно, не помешает война.
Михаил не вскочил, когда увидел меж кривоногих яблонь женщину с ребенком на плече; медленно шла она по извилистой тропе, и белый платок ее и кумачовая рубаха ребенка то исчезали за кустами, то снова появлялись все ближе и ближе к дому.
Михаил не сразу признал в круглоликой женщине жену своего покойного брата. Отрывисто всхлипнула Светлана, когда он обнял ее налитые плечи. Мальчишка надул губы, стукнул дядю кулаком по голове.
– Да это ж настоящий Костя! – воскликнул Михаил.
Невестка смахнула с ресниц слезы. Присев на скамейку, купая пальцы в светлых кудрях сына, стала рассказывать о своих детях так напористо, будто Михаил не верил, какие они хорошие и здоровые. Все ждут Михаила, блудного молодого человека, пусть он приготовится к головомойке. Сейчас мать и отец, Федька и Женька на рыбалке, Ленка, наверное, в школе, а Саня и Юра скоро вернутся – один с завода, другой из горкома.
Уложили Коську в плетенную из белотала качалку. На удивленный вопрос Михаила, почему мальчик так покорно лег и быстро заснул, Светлана ответила:
– Александр приучил… Вообще Саша все держит в руках. – И, улыбаясь, пригрозила: – Он и до вас руки протянет!
– Меня он, кажется, любит.
– Он всеми командует любя. Этак вполголоса. – И Светлана, приподняв левую бровь, подражая Александру, сказала баритоном: – «Ага, явился, милый братец!»
– А Юрка тоже слушается Саньку?
– Юрий не из таких, чтобы гладили его. Да и дома-то он только ночует. Оба вы с Юрием непутевые… не женитесь.
На веранде, обвитой корявыми дланями заматерелого виноградника, Светлана собрала деверю закусить, подсела к столу, загорелой до запястья рукой подперла щеку, покрытую, как персик, золотым пушком. Приветливо улыбались ее круглые карие глаза с маленькими бусинками зрачков, и было в этой доброй бабьей улыбке что-то такое, что смущало Михаила.
– У него тоже, когда он ел, уши немного двигались, – сказала Светлана. – Чем-то вы похожи на Костю… Да, о вас слава тут ходит, что вы опасный человек. Это правда?
– Я опасен лишь для самого себя.
Солнце потухло на ее щеках, скрылось за дубовой рощей, гаснущие отблески недолго калили докрасна оконце в бане, а потом сразу наступили сумерки. На веранде особенно густо темнел теплый воздух.
– Я тоже сейчас думал о нем, – сказал Михаил.
– Думал? А я никогда не перестану думать… о нем и о себе… Двое детей! А ведь я еще не старуха… Что делать? Ты брат мне, умный парень, подскажи, – покорно-просяще тосковал ее голос в мягком вечернем полумраке. И казалось Михаилу, говорит не эта женщина, а кто-то маленький застрял в кустах сирени и тихо и печально жалуется на свою сиротскую судьбину.
– Ну что я могу сказать тебе, милая Света? Беду нелегко со стороны рассудить, а когда она самого тебя ошарашит, тут уж никакие слова не помогут. И все-таки надо жить, терпеть, ведь не может же быть, чтобы смерть самого родного навсегда контузила живых! Тяжело, а жить надо.
– Я понимаю. Горько, милый мой, очень горько. Но я живу, работаю, детей воспитываю. А его нет и не будет. Страшно привыкнуть к этому! Забываться начала, а как приехал Федя да вот ты, так асе и кинулось в память…
Теперь ни жалобы, ни упрека не слышалось в ее смирившемся с несчастьем голосе. Сумерки до неузнаваемости стушевали лицо женщины. Слушая ее, Михаил покорно отдавался воспоминаниям детства, видя его в том грустном свете, который вдруг среди радости и дела вспыхивает в душе человека, когда он обнаруживает у себя первый испорченный зуб, седой волос на висках.
«Не Костя, так другой, может быть я, должен был умереть, и какая-то женщина должна остаться вдовой, а дети сиротами. Такова жизнь, и такой еще долго будет она… За наш век не расхлебаешь ни горя, ни страданий», – думал Михаил.
– В баню сейчас пойдете или отца будете ждать? – спросила Светлана и, не получив ответа, вздохнула: – Костя любил мыться в первом пару.
Заботливо собрала Светлана мужское белье и даже на крылечко вышла проводить деверя: радовала забота о мужчине.
Впервые за несколько лет Михаил пошел босиком по заросшей муравой тропе, ощущая ногами холодные брызги вечерней росы. И казалось ему, что каким-то чудом перенесся он в ту пору жизни, когда не было (или он забыл о них) ни сомнений, ни обидных оплошностей.
Дальнейшее произошло как-то внезапно. Все слилось в одно потрясшее его впечатление: встали перед глазами две кривые яблони, и за ними он увидел рыбаков у берега, на Волге загудела самоходка, и в то же время роса сильно обрызгала ноги, и в душе его что-то всколыхнулось. Со всех ног бросился он к рыбакам, глаза разбегались, отыскивая мать. Среди десятка мужчин были три женщины, их лиц он не видел. Но по тому, как защемило сердце при взгляде на маленькую женщину в брезентовой тужурке, в черном платке на голове, он понял: это мать. Во что бы ни была одета она, он все равно узнал бы ее по особенной манере держать голову. Прижал к груди седую голову, целовал лицо, пахнувшее рыбой и тем особенным запахом матери, который навсегда остался в памяти. Рыбаки расступились, и за ними стоял отец, широкоплечий, ладный, держа в руках осетра. Бросив осетра в общую кучу рыбы на брезенте, отец стал торопливо снимать пиджак, измазанный песком и чешуей, но, выпростав только одну руку, шагнул к сыну, обнял его, прикрыв голову пиджаком.
– Хорошо, спасибо, милой. Любава, вот он, гляди! – Отец взбодрил усы, и сухощавое лицо его с туго натянутой кожей на мослаках вдруг обмякло, глаза заморгали.
Прыжками подбежал молодец в тельняшке.
– Мишка!
– А, Федька!
Посматривая то на парней-молодцов, то на товарищей, обняв жену, Денис ронял густым баритоном:
– Орлы! Крупновых много, всех их никакая сила не истребит. Очень хорошо! Ну, товарищи, делите сами осетра, а мы домой. Ясаков, командуй!
Пожимая толстыми плечами, Макар Ясаков сказал:
– Делить его нечего: угощай ребятишек!
– Верно, Степаныч, бери осетра.
Михаил шел рядом с матерью, заглядывая в лицо ее.
– Мамака, ты не хвораешь?
– Жива-здорова. Зимой прихворнула, это когда от тебя и Саньки писем долго не было… Был у нас в гостях Костин товарищ, говорил… – Плечи матери опустились, обветренные губы морщила горькая улыбка.
У тропинки, обняв яблоню, плакала Светлана.
XI
Во дворе на летней печке мать и невестка готовили ужин, отец колдовал с вином в погребе, а Михаил и Женя, одетые по-праздничному, расставляли на веранде стулья. Федор, как заправский корабельный кок, накрывал на стол, проворно бегал то в дом, то в сад к печке, то на погреб, подметая широким клешем землю, носил тарелки, графины. Женя заглядывал в лицо Михаила, доверительно рассказывал:
– Мама-то молодая, хочет жениться, а я не против. Он хороший, папин приятель, лейтенант. – Женя умолкал, а потом снова продолжал: – Конечно, если вы навсегда приехали домой, то я никуда не поеду. Будем жить в светелке.
К ногам Михаила упал алый цветок, из-за листьев виноградника смотрели на него отчаянные глаза. Потом они вдруг исчезли, точно ветром распахнуло парусину на дверях, и на веранду влетело светлое существо в полосатой майке, короткой юбочке и тапочках на босу ногу.
– Разрешите с вами познакомиться, Михаил Денисович. – Девушка поклонилась, коснувшись рукой земли. – Лена Крупнова!
– Ленка? Это ты такая… такая. А?
– Длинная, да? – Она встала рядом с братом. – Господи, выше тебя! Ну зачем я такая, верста столбовая?!
– Ты красавица! Вылитая мама, только ростом в отца.
– О брат мой, я представляла тебя совсем иным! Но все равно буду любить…
Лена прижалась щекой к его лицу. Желтые волосы, загорелое тонкое лицо пахли летним зноем, цветами.
Женя поначалу снисходительно смотрел на эту сцену, а потом, взвизгивая, обнял дядю и Лену.
А Лена расспрашивала Михаила о Москве, сама горячо и сбивчиво рассказывала о подругах, о пляже, о каком-то кабинете в саду, который приготовила она «для творческой работы Михаила».
– Я тебе дам целую сотню сюжетов. Только пиши!
Юрий и Александр пришли вместе, сияя розовыми после бани лицами, Александр молча, сердечно пожал руку Михаила.
– Вот это пополнение в крупновскую гвардию! – Юрий снял со своей шеи полотенце, накинул его на шею Михаила, притянул к себе, прижавшись горбатым носом к носу брата, как это делал давно, в детстве. – Ну, как нашел крупновский корень?
– Потом, потом расскажу, Егор.
– Вот и дождались мы с матерью, – сказал Денис. – Налетай, ребята, на закуску, пока подешевела!
Мать, Лена, Светлана и Женя угощали Михаила наперебой, лаская его глазами. И он устыдился своего прежнего безразличного отношения к родным. Сейчас произошло с ним то же самое, что случилось в детстве, когда он, неудачно ныряя в реку, глохнул от попавшей в ухо воды, а потом прыгал на берегу на одной ноге, склонив голову набок, и вода вытекала из уха, и вдруг начинал слышать лучше прежнего. Теперь внутренние пластинки, мешавшие ясно видеть и слышать, отодвинулись. И бессвязные ласковые слова, улыбающийся белозубый рот Ленки, руки матери, гладившие его руку, счастливая удовлетворенная улыбка отца из-под усов, веселые братья – все вдруг показало ему, что его любят таким, каков он есть, – дурным, несуразным. Окинув взглядом стол, уставленный свежей и вяленой рыбой, мочеными яблоками, ягодами и луком, он невольно сравнивал свою неустроенную жизнь с жизнью в отцовском доме. Да, тут все лучше, все добыто своими руками, чистое, свежее, пахнущее соками родной земли, возделанной трудом многих поколений. И теперь казалось ему, что стоит поселиться под крылом отца, поступить на завод, зажить суровой и правдивой жизнью труженика, как уже никакие ошибки с ним не случатся. Жизнь отца, матери, братьев представилась ему теперь не обособленной, а продолжением бесконечной жизни бесконечного множества разнообразных людей, и еще он подумал, что люди эти близки и нужны ему, потому что он крепко связан с ними не только родством крови, но и еще чем-то более сильным и глубоким. И свое прежнее он не принимал больше только за ошибку: то была жизнь со всеми ее сложностями и противоречиями. И никогда от прожитого не уйдешь, да и уходить не надо. И новую жизнь не начнешь без прошлого, хотя было в этом прошлом и постыдное.
– Мама, батя, братцы! – пьянея от вина и возбуждения, кричал Михаил. – Никакая сила не вытащит теперь меня из дому. Только вы не гоните меня. Не погоните? Я не хочу, чтобы меня отпускали.
– Ну что ты говоришь, сынок? – сокрушенно вздохнула мать, боясь, что сынок опять начнет опасно чудить. – Все для вас, живите дружно. Женитесь, детей растите.
– Я виноват во всем. Если бы вы знали, сколько за мной грехов накопилось!
– Да ну? – весело удивился отец.
– Да, много ржавчины. Вон Саня знает все.
– Хватит тебе исповедоваться-то, – твердо отрезал Саша. – Искупаешься в Волге, она смоет всю окалину.
В садике зазвенел девичий смех, какая-то кокетливая поманила:
– Море, выдь на минутку из берегов!
Федор ушел, белея в темноте мичманской фуражкой. Следом ушла Лена. Светлана, смочив духами свою белую шею, торопливо сбежала по ступенькам в сад, будто опасаясь, что ее задержат.
Денис опустил пониже пампу с голубым абажуром, откинулся в плетеном ивовом кресле.
– Не устал с дороги? Ну, тогда расскажи, сынок, как воевал.
– По-всякому, отец, воевали. Да я уж и забыл. Как увидел Волгу, попал в дом родной – прошлое отодвинулось далеко. Саша-то разве не рассказывал?
– Саня еще не разговорился, что-нибудь через год скажет. Он привез кусочек брони от нашего разбитого танка.
– И еще головку бронебойного снаряда неприятеля, – сказал Юрий. – Снаряд немецких заводов. Хорошая сталь! Хейтели делали для финнов снаряды. – Юрий склонился к уху Михаила, закончил шепотом: – Костю убила тоже хейтелевская пуля. Чуешь, какие узлы, какой еще не решенный спор!
Лежавший на пороге веранды Добряк вскочил и стариковским махом охранителя крупновской семьи метнулся во двор по частоколу светотеней.
Вошел в белом кителе Савва. На минуту Михаил почти исчез в его широких объятиях. От рук и груди Саввы пахнуло железом и мазутом.
– Значит, по-всякому воевали? – заговорил Савва. – Ну, ну, расскажи. Послушаем. Нас это касается, – он налил рюмку коньяку, кивнул раздвоенным подбородком, выпил. – Говори, Михайло!
Но мысли Михаила уже лихорадочно работали над тем, что сказал ему Юрий: о злой роли Хейтелей, бывших хозяев здешнего завода, в судьбе Крупновых. Рождение в тюрьме, каторга отца, смерть Кости, боец с отрезанными ногами, гибель молодых парней у дотов – все вязалось в одну тяжелую железную цепь.
– Ей-богу, моя информация субъективная, – сказал Михаил.
– Объективное-то нам малость ведомо. Ты выкладывай просто, от души. Разберемся, – подзадорил Савва. – Старикашка полковник Агафон Иванович Холодов уже просветил нас насчет стратегического значения нашей победы. Восторгался боевыми успехами нашей подшефной Волжской дивизии.
Имя Холодова разбередило в душе Михаила боль, пережитые унижения перед Верой, сознание своего позора.
– Сначала воевали плохо, мешал излишний энтузиазм. Целыми батальонами ходили в атаку на доты. Много погибало… Может, это только на нашем участке – я не знаю, я рядовой. И по должности и по характеру рядовой.
– Разве у вас не было артиллерии? – возмутился Савва.
– Пушки были, а инициаторов атаковать еще больше было. Лежат в цепи, и вот, не дожидаясь приказа командира, какой-нибудь энтузиаст, вроде меня, вскакивает и орет: «Ура! За Родину! За мной!» Все встают и бегут. Нельзя же отставать, когда за Родину побежали! – с затаенной внутренней болью сказал Михаил.
– Где же командиры были? К чему такой произвол? – спросил отец строго.
– Считалось непатриотичным сдерживать горячих. А они дезорганизовали управление войсками. К тому же ни одна армия в мире не встречалась с такими мощными укреплениями среди лесов, скал, валунов, озер, в суровые морозы и метели. Недаром о Западном фронте на время все как бы забыли. Внимание приковал Карельский перешеек. Там испытывалось искусство немецких, английских, французских и американских инженеров, построивших линию Маннергейма. На первых порах не ладилось, а потом приехал Валдаев, и дело пошло.
– Валдаев – видный красный полководец, – сказал отец.
– О нем даже песни поют, – добавил Юрий.
– Начинай, я подтяну. Мне не привыкать петь с чужого голоса.
– Ого, да ты, Михайло, оказывается, не прежний теленок, – сказал Савва.
Непривычная взвинченность Михаила насторожила Любовь. Положив руку на плечо сына, она сказала:
– Ты очень впечатлительный.
– Да мне что, мама! Если хотите знать – нет худа без добра. Хорошо, что хейтели испытали нас огнем и железом в малой войне.
– Уберем со стола и займемся делом. Хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о своей работе, – сказал Юрий.
Михаил встал, не глядя на родителей, хотел уйти, но отец удержал его за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45