* * * Вот-вот жандарм хлестнёт по лицу. Он рванулся, чтобы отвести голову от удара, но опять тупая боль привела его в себя. Открыл глаза. Потолок качался. Сквозь узкое окно, затянутое решёткой, по-прежнему струилось майское утро. Оглядел камеру и, чтобы отвлечься, стал мысленно измерять её: от двери до окна — шагов семь — не больше, три шага будет в ширину. Заметил стол. Даже полка есть. Полотенце. Горько усмехнулся: «Все удобства для смертников». Перевёл взгляд на стенку у нар. Совсем низко было нацарапано: «Правда витези!» Правда победит (чеш.).
, «Аве, Мария» Здравствуй, Мария (итал.).
«Виват СССР!», «Смерть фашистам!» чуть повыше — пятиконечная звезда. Икар посмотрел на опухшие пальцы. Расписаться бы: «Оттакар Вашал». А что? Хорошая идея — подтвердить «легенду»…Но скрипнул засов на смотровом окошке. Мелькнуло лицо старшего надзирателя. Этот скрип раздавался время от времени: охрана была обязана внимательно следить за приговорёнными к казни. Откуда-то слева, приглушённый стенами, донёсся страшный крик.Икар попытался опять привести в порядок свои мысли. Допрашивали не здесь — это он запомнил. Тащили по коридору, потом по двору, потом везли в машине. Там, где его допрашивали, было душно и темно. Только над зубоврачебным креслом, к которому пристёгивали узников, мерцала слабенькая лампочка. И ещё там были деревянные тиски… для ног. Ещё делали «маникюр» — загоняли под ногти раскалённые иглы. Это была «Печкарня» — здание гестапо, где пытали. Здесь — тюрьма. Камера-одиночка. Значит, Панкрац. Значит, все понятно — надзиратель его не стращал, когда сказал, что скоро казнят.Снова открылась дверь.«Пришли за мной? Но вроде бы рано. Разве уже после обеда?»Надзиратель молча вытянулся у входа. В дверном проёме показалось узкое лицо.«Тот самый лейтенант, который стрелял в меня на Михельской улице. А кто это с ним?»Вместе с лейтенантом вошёл штатский — он тоже брал его на вилле. А тот, в тёмном плаще? Круглое красное лицо… Где же я его встречал?..»Лейтенант раскрыл папку. Штатский сказал по-чешски:— Нам все о вас известно, пан Вашал… Никакой вы не Вашал. Пани Ружена во всём призналась: вы готовили диверсию на вокзале. Иозеф арестован. Позывные у нас. Вот они: вы — «Рак». Выйдете на связь — гарантируем жизнь.«Вот оно что: всё же им нужна моя рука, мой почерк для игры, — узник отвернулся: пусть считают, что переживает. — Черта, лысого им что-нибудь известно. Они нашли взрывчатку и придумали сами насчёт диверсии. Я этот тол в кровати впервые в жизни видел. Ружена — и та, знай она, что каждую ночь спит на взрывчатке, со страху бы умерла. „Рак“ — сигнал тревоги. Неужели они такие идиоты? Нет, просто им некогда, они очень спешат…»— Который час? — приподнялся неожиданно Икар.— Сколько тебе надо на размышление? Минуту, две? Времени ведь у тебя в обрез.— И у вас тоже…— Ты, свинья! — гестаповец в штатском выругался по-русски и со всего размаха ударил по раненой ноге. Падая, Вашел услыхал, как круглолицый, похожий на доктора и неуловимо чем-то ему знакомый, сказал по-немецки:— Он будет молчать. Возможно, это русский, возможно, и чех. Они все одинаковы. В конце концов, «Рак» он или «Щука» — это сейчас не имеет большого значения, Закрывайте дело…Как во сне, увидел у койки священника. И тут же сознание начало медленно меркнуть. Уловил раскаты грома, которые ворвались в камеру снаружи. «Весенний гром — это хорошо!.. Пойдут тёплые дожди», — последнее, что подумал он и все вокруг исчезло, словно в тумане… II …Сентябрь 1938-го. Пичкарь служил в Судетах, на границе…В небе заунывно гудел самолёт. Потом рокот раздался поближе — казалось, над самой звонницей костёла святого Якуба, вонзившейся в тёмное небо. Двое пограничников, приехавших сюда, в Железный Брод, на воскресный день по увольнительной, остановились на площади у дверей «Белого петуха». Задрав головы, вслушивались.— Опять «Хейнкель».— Летают, как дома. Пойдём, ещё успеем наслушаться…Из распахнутых окон ресторации на крохотную городскую площадь со средневековым памятником в сквере падали пятна света — жёлтые, как будто осенние листья. Нестройные голоса тянули немецкую песню.— Может, не стоит заходить? Как думаешь, Дмитрий?— Пойдём, я на них уже насмотрелся, посмотри и ты. Зашли. Сели в углу, возле скрипачей. Заказали пиво.Зал был набит судетскими немцами. Крепкие затылки, квадратные плечи склонились над столиками, уставленными высокими кружками. Три стола по центру были сдвинуты. Нагловатые парни, сняв пиджаки и закатав рукава, постукивали кружками в такт запевале, тянувшему песню про Августина. И вдруг певец, вскочив, заорал:— Мы, немцы, подчиняемся только нашим, немецким, законам, только голосу нашей, немецкой, крови! Так сказал наш Генлейн! Вождь судетских немцев.
И каждого, кто прольёт хоть каплю арийской крови, вобьём в эту, нашу землю. Каждого! Слышите вы, чешские свиньи, каждого!Маленький рыжий пограничник так сжал свою кружку, что хрустнули пальцы.— Не горячись, Франта, — Дмитрий легко, без видимых усилий, разжал его пальцы.— Не могу, понимаешь? — яростно прошептал Франта. — Не могу привыкнуть. Знаешь, почему бесятся? Из-за тех самых типов, которых наши подстрелили на границе…Месяц назад группа гитлеровцев нарушила чехословацкую границу, двое немцев в перестрелке были убиты, и дикий вой, поднятый потом фашистской прессой, ясно свидетельствовал о том, ради чего затеяли эту провокацию.— Взгляни, — Франта протянул газету, зажатую в деревянной держалке. — Кто-то уже обвёл карандашом…Крупные аншлаги кричали о военных манёврах на Гельголанде. Гитлер демонстрировал иностранным военным атташе мощь своего флота: 110 кораблей во главе с линкором «Гнейзенау» должны были устрашить не только гостей. Фотоснимки переносили читателей на сушу: нескончаемым потоком двигались танки, над ними проносились самолёты…— Наше правительство запугивают, а оно и так пуганое, — горько сказал Франта.— Хватит, насмотрелись и наслушались.Не оглядываясь, вышли.Пичкарь вот уж второй год, как нёс пограничную службу. Вышел парень и ростом, и силой — именно такие нужны были на переднем крае. Вскоре подружился с чехом Франтой Войтой — отчаянным, смелым и надёжным. Франта до армии работал в этих же краях, у землевладельца Галлахова. В армии вместе изучили радиодело и стали связистами. Франта свёл товарища с коммунистами Железного Брода, привлёк его к подпольной работе. Эти люди из Северной Чехии были настоящими патриотами, они хотели защищать свою родную землю от фашистов. Не в пример правителям. Но не все, далеко не все тогда зависело от них…В дождливое утро 26 сентября 1938 года на пограничном посту у скалы Медведь тонко запищал зуммер телефона. Пичкарь поднял трубку…— Это Франта… Слышишь меня? — взволнованный шёпот прерывался. — Взгляни-ка на ориентир пять… Ну, там, левее мыловарни. Видишь? Звони надпоручику.И без бинркля можно было разглядеть, как на той стороне зелёная гусеница ползла по дороге, потом расчленилась — и машины, разворачиваясь, высыпали горстями на обочину фигурки в касках. За ними горбатились зачехлённые орудия. Фашисты уже не стеснялись.Надпоручик, выслушав донесение, долго молчал. Потом ответил мрачно:— Продолжайте наблюдение.Появился Франта. Он спрятался рядом, под каменным козырьком, жадно затянулся сигаретным дымом. «Продолжайте наблюдение!» Они все понимали, все видели: последний год в наряде всегда были вместе.Пичкарь оглянулся, прикрыл полой шинели винтовку, осторожно выкрутил из приклада маслёнку. Просунул палец и нащупал тонкий лист бумаги: «Не промок ли?..» Уже наизусть знал текст листовки, поступившей утром:«Солдаты! Буржуазия предаёт народ. Она готова сделать любые уступки Гитлеру, потому что больше фашизма боится революционного подъёма рабочего класса. Нашей Родиной, нашей свободой торгуют капиталисты. Не выпускайте из рук оружие! Оно необходимо пролетариату для борьбы с фашизмом, для защиты своего будущего. Комитет КПЧ».Чуть ниже приписка: «Прочти и передай другому».Франта взглянул и только вздохнул:— Я уже все раздал. Думают солдаты, крепко думают. Когда нам придётся перейти в подполье, — а это время близко, — винтовки останутся у многих в руках…Где-то через неделю после того случая, как побывали в ресторане, отряд подняли по боевой тревоге: генлейновцы напали среди ночи на склад с оружием. Пограничники схватили троих. Но поступил приказ — отпустить. На другом участке три дня перед тем вспыхнула перестрелка — приказали не вмешиваться. А позавчера они с Франтой в районе поста задержали одного «туриста». В клетчатом костюме, жёлтых крагах, этот «турист» сидел над обрывом. Увидев пограничников, что-то сунул в карман. Подошли. Лицо его не дрогнуло — спокойно смотрел на них сквозь золочёное пенсне, даже улыбался.Привели «туриста» на заставу. Там посмотрели документы и его тут же отпустили…Когда стемнело, из ущелья, где разворачивались утром немецкие машины, послышались выстрелы, и в скалу воткнулись трассирующие пунктиры. Чех Франтишек Войта и украинец Дмитро Пичкарь залегли рядом, за камень…Надпоручик им сказал, не глядя в глаза:— Есть приказ готовиться к отходу на новую границу… В тот же вечер, 26 сентября, в берлинском Спорт-паласе на фашистском сборище бесновался фюрер:«Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!»1 октября 1938 года гитлеровские войска беспрепятственно вступили на крутые дороги Судетов. Ночью часть, в которой несли службу Войта и Пичкарь, начала отходить, согласно приказу, «на новую границу». Они двигались вместе с тяжёлыми обозами местных переселенцев. И всюду — в узких улочках старинных городков, на горных дорогах — обстреливали их судетские фашисты: оружия у тех оказалось предостаточно.Пограничники отходили, не открывая ответного огня.В начале марта 1939 года Дмитрию Пичкарю вручили приказ о демобилизации.— На сгледаноу До свидания (чеш.).
— пожал руку Франта. — Ты к себе в лес?— Куда же ещё?— Я тоже в лес. На этот раз, правда, не только с топором… И тебе советую взять домой винтовку.Двенадцатого марта Пичкарь вернулся в Родниковку, где жили его родители. * * * Голодно и холодно было в отцовской хате. Надо было помочь старикам. Рубил лес за Ждениевом — подальше от хортистских жандармов и карателей. Хотя оккупанты были одеты не в немецкие, а в венгерские шинели, — он видел их всяких и знал: два сапога — пара.Шла осень 1939 года. Советская граница, к которой думал пробираться Дмитрий, была уже рядом, на самом перевале, над Нижними Воротами. Но никому Пичкарь не говорил о том, что замышлял. Был теперь поопытней того паренька, который отчаянно стягивал штрейкбрехеров с глухих заборов «Сольвы». Умел сдерживать себя.Как-то с утра по узкоколейке на лесоучасток всё же приехали жандармы, забрали двух-хлопцев: те были комсомольцами. Пичкарь в это время работал повыше, на гребне горы, и все хорошо видел.Домой заявляться было уже рискованно. Соседи говорили: ищут и его. А кругом, казалось, тишь да благодать: бархатные пояса лесов охватывали могучие горные массивы, в белой дымке таяли серебристые змейки речушек… Всё же Пичкарь спустился в долину и прихватил винтовку. Вечером они с дедом Ильком из соседнего села Голубиного устроили засаду на кабаньей тропе. Дед пыхтел-пыхтел короткой трубкой, потом кивнул на его винтовку:— На дичь приберёг?— А что, дед?— Да ничего. Так, к слову… В другой раз он заметил:— Слыхал, за перевалом уже и землю разделили бедным? Сам бы сходил посмотреть, да ноги не те…— Я тоже поглядел бы, — заговорил Пичкарь. — Только как же идти одному?— А ты один и не ходи. Есть ещё… охотники. Которые с винтовками. Кто, как ты, зверьё подстерегает.— Где ж они?— А ти не спеши, — дед выбил трубку, медленно поднялся. — Приходи в субботу, когда солнце сядет, к кривой сосне…— Так я тогда приду не сам — ещё с одним хлопцем. Из вашего же села Голубиного.— С Улиганцем? — прижмурился дед.— Айно, с Василем…— А я думал, с тем, что живёт по соседству со мной, с Иваном Улиганцем.— Хитрые вы, диду…— Да и ты, как погляжу, не из простачков.Дмитро пришёл в село, чтобы попрощаться. Сосед Петро Матущак устроил его на ночь в своём сарае — в метрах двадцати от отцовской хаты. Устроил просто вовремя: тёмные тени появились под вечер у дверей. Зазвенели окна, вскрикнул старый отец.Дмитро сжал винтовку, но сдержал себя — и бросил её в сено: ничего не поможет, а навлечёт беду на всех — и родных, и соседей.Только на третью субботу у кривой сосны дед Илько собрал восемь человек. Сюда пришли оба Улиганца, Иван и Василь, ещё Анна Гецянин из села Уклина. Пришли и незнакомые — все с оружием.На рассвете выбрались к Ждениеву, пошли через узкие ломтики огородов. Вдруг Василь насторожённо схватил Пичкаря за руку:— Смотри!У корчмы появились солдаты в накидках — не разберёшь, жандармы или пограничники. Кто-то из друзей дорвал с плеча винтовку…— Не надо, — сказал дед. — Мы-то уйдём, а над людьми учинят расправу.Потом провёл их молча к перевалу. Перекрестил каждого:— Ну, с богом!В стороне услыхали стрельбу. Анна шепнула:— Не мы одни выбрали эту ночь…За перевалом командир, к которому доставили восьмерых перебежчиков, устало вздохнул и потёр помятое бессонницей лицо:— Что же, и в обед начали уже переходить?Пичкарь пристально всматривался в незнакомую форму: три красных квадратика в зелёной петлице. Прикинув в уме звание, сказал:— Мы свои, пан… хочу сказать, товарищ старший лейтенант, совсем свои.— Конечно же, свои, — усмехнулся командир. — Все свои. Ночью идут с малыми детьми, а у венгров — минные поля. Видно, большая беда гонит, если, рискуя жизнью, всей семьёй границу переходят. А вот — пожаловали в полдень. И страху, выходит, уже никакого…— А мы страх за теми горами оставили…— То-то и оно…Командир добродушно ворчал, но пока расспрашивал, успел распорядиться, чтоб их накормили. Затем вышел проводить беглецов к машине:— Поедете в город, там ваших много собралось…Подошёл к Пичкарю поближе, заглянул в лицо.ЇВроде бы коллеги мы с тобой, пан-товарищ Пичкарь, — сказал командир. — Тоже был пограничником?Откуда вы знаете? — удивился Дмитрий.В прошлую субботу один старичок привёл двух девчонок. Сказывал: «Ожидайте хорошего хлопца — пограничника…» Ожидали, как обычно, ночью, а ты решил, значит, поспеть прямо к обеду… * * * Здесь, на западных бастионах Советской страны, предгрозовая тишина не вводила людей в заблуждение. Потоки беженцев, спасавшихся от страшного фашистского нашествия, только усиливали напряжение. Но закарпатцы отправлялись все дальше на восток, и ужасы, тревоги оставались позади.Вот когда жалел Пичкарь, что не шибко грамотен — школа его прошла на чужих пастбищах, потом вместо ручки пришлось топор держать в руке, а то — и винтовку. Новый мир быстрее открывался тем, кто имел больше знаний. Но в Советской стране Дмитрий не почувствовал себя одиноким. Даже казалось поначалу, что это просто счастье такое выпадает — встречается столько участливых друзей. А вскоре он понял: здесь, в стране трудящихся, люди не привыкли быть равнодушными к судьбе других.И вот началась война.Память просеивает сквозь сито времени случайные встречи, оставляя на поверхности самые драгоценные. Тронешь их воспоминаниями — сразу заблестят, оживут события… Вот мелькнуло бледное, худощавое лицо кадровика из далёкого леспромхоза на востоке, где Пичкаря устроили на привычную для него работу. Кадровик часто приходил к рабочим в общежитие, усаживался у раскалённой печки. Беседовал и с Дмитрием: расспрашивал его про Карпаты, верховинские села, Родниковку. Когда Пичкарь заводил разговор о фронте, кадровик нервно закуривал:— Погоди немного…Откуда было знать, что кадровик присматривается к этому лесорубу, прощупывает характер? Однажды у печурки, слушая рассказы Пичкаря о родном Закарпатье, Иван Степанович — так звали этого человека — вдруг затянул простуженным голосом: «Верховино, св і тку ти наш, Гей, як у тебе тут мило…» По его щекам пошли красные пятна:— Были у меня хорошие друзья, тоже… лесорубы.— В Карпатах?— Да нет… В другом краю. Там было очень жарко. Тем не менее они пели свои песни.Пичкарь удивлённо поглядывал на кадровика. Покрасневшее лицо собеседника стало каким-то молодым, и, казалось, был он где-то далеко-далеко…— Вот так-то, камрад… Лесорубы — они всякие песни знают. Сейчас спать тебе пора, а завтра продолжим…Но не пришлось выслушать продолжение рассказа Ивана Степановича: кадровика увезли в больницу, а Пичкаря вызвали в контору. Там военный сообщил, что в Бузулуке формируется Чехословацкая бригада.— Мы получили насчёт вас ходатайство, так что считайте — все в порядке, — сказал он Дмитрию.— Кто же — если не секрет — ходатайствовал?..— Отдел кадров леспромхоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
, «Аве, Мария» Здравствуй, Мария (итал.).
«Виват СССР!», «Смерть фашистам!» чуть повыше — пятиконечная звезда. Икар посмотрел на опухшие пальцы. Расписаться бы: «Оттакар Вашал». А что? Хорошая идея — подтвердить «легенду»…Но скрипнул засов на смотровом окошке. Мелькнуло лицо старшего надзирателя. Этот скрип раздавался время от времени: охрана была обязана внимательно следить за приговорёнными к казни. Откуда-то слева, приглушённый стенами, донёсся страшный крик.Икар попытался опять привести в порядок свои мысли. Допрашивали не здесь — это он запомнил. Тащили по коридору, потом по двору, потом везли в машине. Там, где его допрашивали, было душно и темно. Только над зубоврачебным креслом, к которому пристёгивали узников, мерцала слабенькая лампочка. И ещё там были деревянные тиски… для ног. Ещё делали «маникюр» — загоняли под ногти раскалённые иглы. Это была «Печкарня» — здание гестапо, где пытали. Здесь — тюрьма. Камера-одиночка. Значит, Панкрац. Значит, все понятно — надзиратель его не стращал, когда сказал, что скоро казнят.Снова открылась дверь.«Пришли за мной? Но вроде бы рано. Разве уже после обеда?»Надзиратель молча вытянулся у входа. В дверном проёме показалось узкое лицо.«Тот самый лейтенант, который стрелял в меня на Михельской улице. А кто это с ним?»Вместе с лейтенантом вошёл штатский — он тоже брал его на вилле. А тот, в тёмном плаще? Круглое красное лицо… Где же я его встречал?..»Лейтенант раскрыл папку. Штатский сказал по-чешски:— Нам все о вас известно, пан Вашал… Никакой вы не Вашал. Пани Ружена во всём призналась: вы готовили диверсию на вокзале. Иозеф арестован. Позывные у нас. Вот они: вы — «Рак». Выйдете на связь — гарантируем жизнь.«Вот оно что: всё же им нужна моя рука, мой почерк для игры, — узник отвернулся: пусть считают, что переживает. — Черта, лысого им что-нибудь известно. Они нашли взрывчатку и придумали сами насчёт диверсии. Я этот тол в кровати впервые в жизни видел. Ружена — и та, знай она, что каждую ночь спит на взрывчатке, со страху бы умерла. „Рак“ — сигнал тревоги. Неужели они такие идиоты? Нет, просто им некогда, они очень спешат…»— Который час? — приподнялся неожиданно Икар.— Сколько тебе надо на размышление? Минуту, две? Времени ведь у тебя в обрез.— И у вас тоже…— Ты, свинья! — гестаповец в штатском выругался по-русски и со всего размаха ударил по раненой ноге. Падая, Вашел услыхал, как круглолицый, похожий на доктора и неуловимо чем-то ему знакомый, сказал по-немецки:— Он будет молчать. Возможно, это русский, возможно, и чех. Они все одинаковы. В конце концов, «Рак» он или «Щука» — это сейчас не имеет большого значения, Закрывайте дело…Как во сне, увидел у койки священника. И тут же сознание начало медленно меркнуть. Уловил раскаты грома, которые ворвались в камеру снаружи. «Весенний гром — это хорошо!.. Пойдут тёплые дожди», — последнее, что подумал он и все вокруг исчезло, словно в тумане… II …Сентябрь 1938-го. Пичкарь служил в Судетах, на границе…В небе заунывно гудел самолёт. Потом рокот раздался поближе — казалось, над самой звонницей костёла святого Якуба, вонзившейся в тёмное небо. Двое пограничников, приехавших сюда, в Железный Брод, на воскресный день по увольнительной, остановились на площади у дверей «Белого петуха». Задрав головы, вслушивались.— Опять «Хейнкель».— Летают, как дома. Пойдём, ещё успеем наслушаться…Из распахнутых окон ресторации на крохотную городскую площадь со средневековым памятником в сквере падали пятна света — жёлтые, как будто осенние листья. Нестройные голоса тянули немецкую песню.— Может, не стоит заходить? Как думаешь, Дмитрий?— Пойдём, я на них уже насмотрелся, посмотри и ты. Зашли. Сели в углу, возле скрипачей. Заказали пиво.Зал был набит судетскими немцами. Крепкие затылки, квадратные плечи склонились над столиками, уставленными высокими кружками. Три стола по центру были сдвинуты. Нагловатые парни, сняв пиджаки и закатав рукава, постукивали кружками в такт запевале, тянувшему песню про Августина. И вдруг певец, вскочив, заорал:— Мы, немцы, подчиняемся только нашим, немецким, законам, только голосу нашей, немецкой, крови! Так сказал наш Генлейн! Вождь судетских немцев.
И каждого, кто прольёт хоть каплю арийской крови, вобьём в эту, нашу землю. Каждого! Слышите вы, чешские свиньи, каждого!Маленький рыжий пограничник так сжал свою кружку, что хрустнули пальцы.— Не горячись, Франта, — Дмитрий легко, без видимых усилий, разжал его пальцы.— Не могу, понимаешь? — яростно прошептал Франта. — Не могу привыкнуть. Знаешь, почему бесятся? Из-за тех самых типов, которых наши подстрелили на границе…Месяц назад группа гитлеровцев нарушила чехословацкую границу, двое немцев в перестрелке были убиты, и дикий вой, поднятый потом фашистской прессой, ясно свидетельствовал о том, ради чего затеяли эту провокацию.— Взгляни, — Франта протянул газету, зажатую в деревянной держалке. — Кто-то уже обвёл карандашом…Крупные аншлаги кричали о военных манёврах на Гельголанде. Гитлер демонстрировал иностранным военным атташе мощь своего флота: 110 кораблей во главе с линкором «Гнейзенау» должны были устрашить не только гостей. Фотоснимки переносили читателей на сушу: нескончаемым потоком двигались танки, над ними проносились самолёты…— Наше правительство запугивают, а оно и так пуганое, — горько сказал Франта.— Хватит, насмотрелись и наслушались.Не оглядываясь, вышли.Пичкарь вот уж второй год, как нёс пограничную службу. Вышел парень и ростом, и силой — именно такие нужны были на переднем крае. Вскоре подружился с чехом Франтой Войтой — отчаянным, смелым и надёжным. Франта до армии работал в этих же краях, у землевладельца Галлахова. В армии вместе изучили радиодело и стали связистами. Франта свёл товарища с коммунистами Железного Брода, привлёк его к подпольной работе. Эти люди из Северной Чехии были настоящими патриотами, они хотели защищать свою родную землю от фашистов. Не в пример правителям. Но не все, далеко не все тогда зависело от них…В дождливое утро 26 сентября 1938 года на пограничном посту у скалы Медведь тонко запищал зуммер телефона. Пичкарь поднял трубку…— Это Франта… Слышишь меня? — взволнованный шёпот прерывался. — Взгляни-ка на ориентир пять… Ну, там, левее мыловарни. Видишь? Звони надпоручику.И без бинркля можно было разглядеть, как на той стороне зелёная гусеница ползла по дороге, потом расчленилась — и машины, разворачиваясь, высыпали горстями на обочину фигурки в касках. За ними горбатились зачехлённые орудия. Фашисты уже не стеснялись.Надпоручик, выслушав донесение, долго молчал. Потом ответил мрачно:— Продолжайте наблюдение.Появился Франта. Он спрятался рядом, под каменным козырьком, жадно затянулся сигаретным дымом. «Продолжайте наблюдение!» Они все понимали, все видели: последний год в наряде всегда были вместе.Пичкарь оглянулся, прикрыл полой шинели винтовку, осторожно выкрутил из приклада маслёнку. Просунул палец и нащупал тонкий лист бумаги: «Не промок ли?..» Уже наизусть знал текст листовки, поступившей утром:«Солдаты! Буржуазия предаёт народ. Она готова сделать любые уступки Гитлеру, потому что больше фашизма боится революционного подъёма рабочего класса. Нашей Родиной, нашей свободой торгуют капиталисты. Не выпускайте из рук оружие! Оно необходимо пролетариату для борьбы с фашизмом, для защиты своего будущего. Комитет КПЧ».Чуть ниже приписка: «Прочти и передай другому».Франта взглянул и только вздохнул:— Я уже все раздал. Думают солдаты, крепко думают. Когда нам придётся перейти в подполье, — а это время близко, — винтовки останутся у многих в руках…Где-то через неделю после того случая, как побывали в ресторане, отряд подняли по боевой тревоге: генлейновцы напали среди ночи на склад с оружием. Пограничники схватили троих. Но поступил приказ — отпустить. На другом участке три дня перед тем вспыхнула перестрелка — приказали не вмешиваться. А позавчера они с Франтой в районе поста задержали одного «туриста». В клетчатом костюме, жёлтых крагах, этот «турист» сидел над обрывом. Увидев пограничников, что-то сунул в карман. Подошли. Лицо его не дрогнуло — спокойно смотрел на них сквозь золочёное пенсне, даже улыбался.Привели «туриста» на заставу. Там посмотрели документы и его тут же отпустили…Когда стемнело, из ущелья, где разворачивались утром немецкие машины, послышались выстрелы, и в скалу воткнулись трассирующие пунктиры. Чех Франтишек Войта и украинец Дмитро Пичкарь залегли рядом, за камень…Надпоручик им сказал, не глядя в глаза:— Есть приказ готовиться к отходу на новую границу… В тот же вечер, 26 сентября, в берлинском Спорт-паласе на фашистском сборище бесновался фюрер:«Если к 1 октября Судетская область не будет передана Германии, я, Гитлер, сам пойду, как первый солдат, против Чехословакии!»1 октября 1938 года гитлеровские войска беспрепятственно вступили на крутые дороги Судетов. Ночью часть, в которой несли службу Войта и Пичкарь, начала отходить, согласно приказу, «на новую границу». Они двигались вместе с тяжёлыми обозами местных переселенцев. И всюду — в узких улочках старинных городков, на горных дорогах — обстреливали их судетские фашисты: оружия у тех оказалось предостаточно.Пограничники отходили, не открывая ответного огня.В начале марта 1939 года Дмитрию Пичкарю вручили приказ о демобилизации.— На сгледаноу До свидания (чеш.).
— пожал руку Франта. — Ты к себе в лес?— Куда же ещё?— Я тоже в лес. На этот раз, правда, не только с топором… И тебе советую взять домой винтовку.Двенадцатого марта Пичкарь вернулся в Родниковку, где жили его родители. * * * Голодно и холодно было в отцовской хате. Надо было помочь старикам. Рубил лес за Ждениевом — подальше от хортистских жандармов и карателей. Хотя оккупанты были одеты не в немецкие, а в венгерские шинели, — он видел их всяких и знал: два сапога — пара.Шла осень 1939 года. Советская граница, к которой думал пробираться Дмитрий, была уже рядом, на самом перевале, над Нижними Воротами. Но никому Пичкарь не говорил о том, что замышлял. Был теперь поопытней того паренька, который отчаянно стягивал штрейкбрехеров с глухих заборов «Сольвы». Умел сдерживать себя.Как-то с утра по узкоколейке на лесоучасток всё же приехали жандармы, забрали двух-хлопцев: те были комсомольцами. Пичкарь в это время работал повыше, на гребне горы, и все хорошо видел.Домой заявляться было уже рискованно. Соседи говорили: ищут и его. А кругом, казалось, тишь да благодать: бархатные пояса лесов охватывали могучие горные массивы, в белой дымке таяли серебристые змейки речушек… Всё же Пичкарь спустился в долину и прихватил винтовку. Вечером они с дедом Ильком из соседнего села Голубиного устроили засаду на кабаньей тропе. Дед пыхтел-пыхтел короткой трубкой, потом кивнул на его винтовку:— На дичь приберёг?— А что, дед?— Да ничего. Так, к слову… В другой раз он заметил:— Слыхал, за перевалом уже и землю разделили бедным? Сам бы сходил посмотреть, да ноги не те…— Я тоже поглядел бы, — заговорил Пичкарь. — Только как же идти одному?— А ты один и не ходи. Есть ещё… охотники. Которые с винтовками. Кто, как ты, зверьё подстерегает.— Где ж они?— А ти не спеши, — дед выбил трубку, медленно поднялся. — Приходи в субботу, когда солнце сядет, к кривой сосне…— Так я тогда приду не сам — ещё с одним хлопцем. Из вашего же села Голубиного.— С Улиганцем? — прижмурился дед.— Айно, с Василем…— А я думал, с тем, что живёт по соседству со мной, с Иваном Улиганцем.— Хитрые вы, диду…— Да и ты, как погляжу, не из простачков.Дмитро пришёл в село, чтобы попрощаться. Сосед Петро Матущак устроил его на ночь в своём сарае — в метрах двадцати от отцовской хаты. Устроил просто вовремя: тёмные тени появились под вечер у дверей. Зазвенели окна, вскрикнул старый отец.Дмитро сжал винтовку, но сдержал себя — и бросил её в сено: ничего не поможет, а навлечёт беду на всех — и родных, и соседей.Только на третью субботу у кривой сосны дед Илько собрал восемь человек. Сюда пришли оба Улиганца, Иван и Василь, ещё Анна Гецянин из села Уклина. Пришли и незнакомые — все с оружием.На рассвете выбрались к Ждениеву, пошли через узкие ломтики огородов. Вдруг Василь насторожённо схватил Пичкаря за руку:— Смотри!У корчмы появились солдаты в накидках — не разберёшь, жандармы или пограничники. Кто-то из друзей дорвал с плеча винтовку…— Не надо, — сказал дед. — Мы-то уйдём, а над людьми учинят расправу.Потом провёл их молча к перевалу. Перекрестил каждого:— Ну, с богом!В стороне услыхали стрельбу. Анна шепнула:— Не мы одни выбрали эту ночь…За перевалом командир, к которому доставили восьмерых перебежчиков, устало вздохнул и потёр помятое бессонницей лицо:— Что же, и в обед начали уже переходить?Пичкарь пристально всматривался в незнакомую форму: три красных квадратика в зелёной петлице. Прикинув в уме звание, сказал:— Мы свои, пан… хочу сказать, товарищ старший лейтенант, совсем свои.— Конечно же, свои, — усмехнулся командир. — Все свои. Ночью идут с малыми детьми, а у венгров — минные поля. Видно, большая беда гонит, если, рискуя жизнью, всей семьёй границу переходят. А вот — пожаловали в полдень. И страху, выходит, уже никакого…— А мы страх за теми горами оставили…— То-то и оно…Командир добродушно ворчал, но пока расспрашивал, успел распорядиться, чтоб их накормили. Затем вышел проводить беглецов к машине:— Поедете в город, там ваших много собралось…Подошёл к Пичкарю поближе, заглянул в лицо.ЇВроде бы коллеги мы с тобой, пан-товарищ Пичкарь, — сказал командир. — Тоже был пограничником?Откуда вы знаете? — удивился Дмитрий.В прошлую субботу один старичок привёл двух девчонок. Сказывал: «Ожидайте хорошего хлопца — пограничника…» Ожидали, как обычно, ночью, а ты решил, значит, поспеть прямо к обеду… * * * Здесь, на западных бастионах Советской страны, предгрозовая тишина не вводила людей в заблуждение. Потоки беженцев, спасавшихся от страшного фашистского нашествия, только усиливали напряжение. Но закарпатцы отправлялись все дальше на восток, и ужасы, тревоги оставались позади.Вот когда жалел Пичкарь, что не шибко грамотен — школа его прошла на чужих пастбищах, потом вместо ручки пришлось топор держать в руке, а то — и винтовку. Новый мир быстрее открывался тем, кто имел больше знаний. Но в Советской стране Дмитрий не почувствовал себя одиноким. Даже казалось поначалу, что это просто счастье такое выпадает — встречается столько участливых друзей. А вскоре он понял: здесь, в стране трудящихся, люди не привыкли быть равнодушными к судьбе других.И вот началась война.Память просеивает сквозь сито времени случайные встречи, оставляя на поверхности самые драгоценные. Тронешь их воспоминаниями — сразу заблестят, оживут события… Вот мелькнуло бледное, худощавое лицо кадровика из далёкого леспромхоза на востоке, где Пичкаря устроили на привычную для него работу. Кадровик часто приходил к рабочим в общежитие, усаживался у раскалённой печки. Беседовал и с Дмитрием: расспрашивал его про Карпаты, верховинские села, Родниковку. Когда Пичкарь заводил разговор о фронте, кадровик нервно закуривал:— Погоди немного…Откуда было знать, что кадровик присматривается к этому лесорубу, прощупывает характер? Однажды у печурки, слушая рассказы Пичкаря о родном Закарпатье, Иван Степанович — так звали этого человека — вдруг затянул простуженным голосом: «Верховино, св і тку ти наш, Гей, як у тебе тут мило…» По его щекам пошли красные пятна:— Были у меня хорошие друзья, тоже… лесорубы.— В Карпатах?— Да нет… В другом краю. Там было очень жарко. Тем не менее они пели свои песни.Пичкарь удивлённо поглядывал на кадровика. Покрасневшее лицо собеседника стало каким-то молодым, и, казалось, был он где-то далеко-далеко…— Вот так-то, камрад… Лесорубы — они всякие песни знают. Сейчас спать тебе пора, а завтра продолжим…Но не пришлось выслушать продолжение рассказа Ивана Степановича: кадровика увезли в больницу, а Пичкаря вызвали в контору. Там военный сообщил, что в Бузулуке формируется Чехословацкая бригада.— Мы получили насчёт вас ходатайство, так что считайте — все в порядке, — сказал он Дмитрию.— Кто же — если не секрет — ходатайствовал?..— Отдел кадров леспромхоза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14