Тот выслушал бывшего однополчанина не перебивая. Долго ворошил горячую золу, выгребая печёную картошку. Не морщась, перекатывал обугленные картофелины в огрубевших ладонях. Гичка, ожидая, глядел на зыбь глухого затона, в котором застыли в ожидании дороги смерековые колоды.— На, лови, только не обожгись, — лесоруб подбросил картофелину гостю. — Дело у нас тоже такое… горячее. По мне — так лучше с винтовками всю эту сволочь гнать.— Всему своё время, Микола.— Так-то так. Только руки у меня — сам видишь — не для твоих листовок. Словом, грубые руки.— Мы с Иваном все уже продумали. Главное, пока что подобрать активных людей и создать хотя бы небольшую группу. Надо дать знать о себе народу, чтобы все понимали: мы не боимся оккупантов. Чтобы видели…— Люди найдутся… Вот что, Юра, через неделю я приеду в Буштину. Заходи ко мне. У брата ожидаются крестины, так что повод будет. Я поговорю тут кое с кем…— Давай, — согласился Юрко. * * * Они умели работать молча. Умели хранить тайну — и коммунист Гичка, и те верховинцы, что пошли за ним, за Рущаком и Канюком. Даже по материалам судебного процесса трудно было выяснить, кто и как в то время направлял этих патриотов. Только после первого издания «Операции „Теребли“ стали приходить к нам письма от подпольщиков, ветеранов коммунистического движения — из Будапешта и Белграда, Праги и Мукачева, Рахова и Хуста. Выяснилось, что Гичка действовал по заданию подпольного Тячевского райкома партии, что коммунисты, ушедшие в глубокое подполье, с первых дней венгерско-фашистской оккупации начали разоблачать действия захватчиков, вести пропагандистскую деятельность.Время не властно над памятью. Листкам, что были вложены в присланные письма, — скоро сорок лет. С тех пор выросло на берегах Теребли и Тересвы уже два поколения, а дерзкая молодость звенит в словах листовок, отпечатанных тайком на старой машинке и призывавших закарпатцев к борьбе за свободу, за свои права. Появились же эти листовки так……Заседание близилось к концу. Хозяйка настежь открыла в кухне окно, синие струйки табачного дыма потекли из команты, потянуло влажной осенней ночью. За столом, уставленным небогатой снедью, тихо переговаривались участники собрания, которое подпольный Тячевский райком партии проводил па буштинской квартире Юрия Гички.— Итак, подытожим, — повёл исподлобья серыми глазами Федор Борисович Ингбер. — Надо в первую очередь наладить пропаганду, а потом готовить демонстрацию…— Слушай, Федор, — узколицый, с длинными усами Гейза Даскалович всё же уточнил:—К зиме такую демонстрацию не организовать. Да ты и сам видишь — жандармы лютуют, хватают подозрительных…— А мы постепенно… Я не говорю, что завтра выйдем на улицу. Сначала — листовки. Затем агитация в рабочих цехах, на лесоучастках: разъяснять, что собою представляют хортисты, рассказывать об их союзе с Гитлером, о том, как готовят разбойничью войну против наших братьев. Я думаю, что к первой годовщине вступления хортистов на наше Закарпатье мы им подарочек устроим… Так вот, насчёт листовок.Ингбер как бы в чём-то вдруг засомневался. Но, помолчав, продолжил свою мысль:— «Солдатская тройка» у Юрка, судя по всему, боевая, дружная, и её можно включать в дело. Идея, о которой говорил тут Гичка, подходящая…Собственно, идея принадлежала Канюку: он предложил Гичке использовать для листовок «технику» известного в Хусте адвоката Бращайко — Канюк был знаком с чиновником его канцелярии Евгением Шерегием…— А вот Молнару — задание другое, — Ингбер повернулся к худощавому, с тонкими нервными пальцами интеллигенту, сидевшему у печки. Откинув назад голову, Молнар что-то рисовал в альбоме, лежавшем на коленях, и не сразу обратил внимание, что к нему обращаются.— Юрко, ты что — готовишься уже к Новому году? — подтолкнул тёзку Гичка.Талантливый художник, одинаково владевший и кистью портретиста, и острым пером карикатуриста, Молнар давно выполнял самые различные задания партийной организации: рисовал плакаты для манифестаций, вырезывал звёздочки для «пролетарской ёлки», писал лозунги для забастовщиков.Теперь Ингбер говорил, что хорошо бы изготовить антихортистские плакаты и к первой годовщине оккупации расклеить их хотя бы у фабричных ворот. Молнар барабанил по колену пальцами, поглядывая на Ингбера. Тот предупредил:— Горячий ты хлопец, об этом знают все, готов — видать по твоему альбому — теми карикатурами все фашистские казармы облепить, но осмотрительность, рассудок в подпольной работе сейчас — самое главное. Попадёшь за решётку — мы лишимся правой руки, понял?Молнар поднялся, пружинисто прошёлся по комнате — высокий и гибкий:— Я своё дело знаю, но совет запомню, будь спокоен.— Ну, тогда все. За дело!…Для пущей уверенности Канюк сходил на вокзал: прохаживаясь по перрону, скучающе поглядывал на девушек, торчал у газетной витрины. Адвоката провожал его секретарь — строгий, затянутый в чёрную тройку.Он-то и был нужен для задуманного дела. Когда поезд отошёл, Канюк шагнул к секретарю, взял его под руку:— Добрый день, Енев…— А, это ты? — вздрогнул секретарь. — Так скоро?— Чего нам ожидать — начальство ведь отбыло, не так ли? А моё дело срочное, я говорил — душа горит…И потянул спутника в «Корону». Вышли из ресторана часа через два. С секретаря уже слетела напускная чопорность, лицо раскраснелось, теперь он сам брал Канюка под руку, безудержно икая:— Значит, решил …ик! — над своим соперником… слегка подшутить? И правильно, нечего перебегать дорогу. Подумаешь, если у отца лесопилка… ик! — значит, ты любую можешь к себе в постель затянуть?— Не любую, а мою! Мою первую любовь! Такое коварство! — застонал Канюк.И в который раз начал излагать историю своей «несчастной любви», вычитанной, кстати, в старом календаре за 1930 год, о том, как он хочет с помощью письма «насолить и ей, и ему».Поил Канюк знакомого уже не первый раз, и тот в конце концов согласился посодействовать. Сейчас важно было доиграть все до конца, и Канюк добился своей цели: секретарь впустил его в контору, показал на машинку, а сам развалился в широком кресле шефа и вытянул ноги:— Давай постучи… я устал, я отдохну. И захрапел, склонив голову набок.Канюк достал из своего портфеля припасённую восковку, заложил в машинку… Достал текст листовки…На следующий день, встретившись с секретарём в буфете, посоветовал:— Ты вот что… дай машинку в ремонт. Или знакомый мастер зайдёт, поковыряется.— Это ещё зачем? — насторожился Енев.— Понимаешь… Если этот тип наймёт сыщиков — начнёт выяснять, где напечатано письмо, могут получиться неприятности. Я же там, в письме… Словом, не удержался, напечатал всякие слова и про сынка, и про его отца…— Какие слова?— Нехорошие. Повторять их, что ли? Пришлось угощать секретаря снова.Восковка с текстом оказалась на квартире Фаркаша. Там отпечатали листовки на стареньком стеклографе. Потом они проделали свой дальнейший путь…Законы подполья неумолимо строги. И Канюк, получивший для печати текст коммунистических листовок, конечно, не ведал, что их редактировал профессиональный революционер Федор Ингбер — тот самый, который проводил заседание подпольного райкома на квартире Гички. Ну, а Рущак, наверное, был бы удивлён, узнав, что Фанди Полак — дочь хозяина небольшого дома для приезжих в посёлке Тересве, у которой он по просьбе Гички получил несколько коробок папиросных гильз, была уже опытной подпольщицей, а дом Полаков — явочной квартирой: здесь в своё время часто останавливались и Олекса Борканюк, и Иван Ваш, и другие вожаки коммунистов края; Рущак не знал, что, верные своему интернациональному долгу, именно через квартиру Полаков закарпатские коммунисты организовали переправку товарищей по борьбе из Румынии и Венгрии в Советский Союз…Готовые листовки люди Даскаловича скатывали в тоненькие трубочки и в папиросных гильзах вкладывали в сумки лесорубов и в сундучки железнодорожников, рассылали по почте, всовывая в бандероли со служебными бумагами. Их находили в Хусте, Тячеве, Тересве.…А вскоре в хату Рущака Гичка принёс несколько плакатов, нарисованных Юрком Молнаром.— Расклеить бы их в Хусте, — посмотрел на Миколу. — Да так, чтобы фашисты почувствовали: пас много, очень много, мы — народ… Дело, конечно, сложное, не буду скрывать.— А чего ты на меня поглядываешь? — затеребил волосы Канюк. — Не решаешься спросить — не страшно ли мне? Не храбрюсь, но раз уже взялся я за это дело, считай — как отрезал.— Да, но ты подумал, что это и есть главный бой с фашизмом. А мы сейчас только готовим себя к этому бою, он — все ещё впереди, — невозмутимо сказал Гичка. — Теперь слушайте…Плотницким карандашом Юрко начертил прямо на столе схему хустских улиц. Затем тщательно все стёр.— Поняли, — кивнул Рущак. — Так мы за ночь весь город обклеим, да ещё друг друга подстраховать сможем. — Тут, чтобы минута в минуту всё было… — Юрко что-то подумал, а потом добавил:— Да, проверять время сможем по поездам.— Действительно, — подхватил Канюк. — Паровозный гудок в любом уголке слышен…Несмотря на столь несовершенную систему расклейки плакатов, смельчакам сопутствовала удача. Утром Хуст возбуждённо шумел. Необычное оживление царило у витрин крупных магазинов, на станции, у почты. Люди столпились даже перед окружным жандармским управлением, здание которого обычно обходили стороной. Жандармы вначале ничего не заподозрили. Собрались-то люди вроде бы у плакатов с воззванием регента: кто их поймёт, этих верховинцев, — вчера отворачивались, сегодня их не оторвёшь от стендов. Только потом заметили: рядышком с большими правительственными плакатами приклеены маленькие рисунки…Каратели хватали подозрительных, начали избивать рабочих лесоскладов, железнодорожных мастерских…Но борьба не прекращалась.Все эти события предшествовали встрече двух подпольщиков на городской площади у велосипедной стоянки.Гичка в свои тридцать лет, казалось, был неутомим, но он уже тяжело болел, и друзья решили переправить его на лечение в Советский Союз. Поручили это Канюку — верный друг Юрка мог справиться с задачей быстрее других. Хотя жандармы сразу не установили, чьих рук дело — хустские плакаты и листовки, — нельзя было, однако, гарантировать, что завтра-послезавтра они не нападут на след Юрия Гички.Канюк начал искать связь… * * * Примерно в те же дни по ту сторону Карпат, на пограничной станции, произошла встреча, о которой ни Канюк, ни Рущак, ни Гичка не подозревали, но которая сыграла решающую роль в их дельнейшей судьбе и работе.В домике под вишнями, неподалёку от станции, за столом, покрытым узорчатой клеёнкой, сидел уже немолод дой, слегка уставший человек. Широко расставленные серые глаза, тонкие губы с поднятыми уголками придавали этому военному глубоко мирный штатский облик. А когда он одевал очки в обычной металлической оправе, то не хватало на столе разве что каких-нибудь бухгалтерских счётов. Выдавала только гимнастёрка с двумя «шпалами» в каждой петлице да ещё портупея, стягивавшая плотную фигуру.Собеседник майора выглядел значительно моложе. Под бровями прятались тёмные глаза. Был он на две головы выше, но слушал согнувшись, положив на стол жилистые руки.— Вот теперь познакомимся, так сказать, очно, — говорил военный. — Я ведь вас, Пётр Дмитриевич, знаю довольно давно — с тех пор, как вы написали нам это заявление, — и вынул листок, вырванный из тетрадки.— Целый год прошёл, — вздохнул собеседник.— Что ж, скоро сказка сказывается — не скоро дело делается, — пошутил майор. — Тем более, что дело, за которое вы готовы взяться, — особое, не на один день. И всей опасности его себе не представляете.— Представляю, чего там…— отозвался гость, и желваки на его лице слегка заиграли. — Я готов на все, я не боюсь…— Нет, дорогой, позвольте, мне знать лучше. Даже опытный разведчик не всегда предугадает развитие событий, в гуще которых он невольно может оказаться. Ну, а вы — тем более. Так что насчёт драки — придётся обождать. Он помолчал и вдруг поднял голову:— Послушайте… Ничего особенного не слышите?За окном шелестел дождь, доносился перестук колёс на станционных стрелках, из соседнего дома слышались «Брызги шампанского».— Ничего особенного.— Вот именно. Все нынче происходит в тишине. В так называемой тишине. А мы обязаны слушать тишину, знать, что за ней скрывается. Чтобы знать, откуда угрожает опасность и какая она, эта опасность. Вы пишете, товарищ Микулец: «Хочу быть полезным в борьбе нашего народа против фашизма, хочу активно действовать…» А ведь действовать можно и нужно по-разному. Слушать, видеть, сопоставлять факты — это тоже действие, причём для нас не менее важное, чем то, которым до этого занимались вы и чем занимаются ваши земляки, распространяя листовки, организуя забастовки…— Я — лесоруб и бокораш Плотогон

, умею рисковать. Да и Карпаты знаю…— Все пригодится, не волнуйтесь… Вот что… через границу переходят сотни закарпатцев, спасающихся от террора фашистов. Если уж нависнет над вами опасность… в общем, старайтесь «одеваться» под таких перебежчиков. Многие просто напуганы, боятся жандармов и полицаев, как огня. И вам нужно быть таким «пугливым». Поняли меня?— Всё ясно…— Ещё раз запомните: я — майор Гусев. Для пропуска на нашей пограничной заставе вам достаточно сказать: «Доставьте к майору Гусеву». Придумали для себя псевдоним?— Охотник. Подойдёт?— Вполне.Майор поднялся из-за стола, поправил очки и как-то по-отцовски взглянул поверх стёкол на высокого парня, стоявшего перед ним:— Что же, хороших вам трофеев, товарищ Охотник. Ни пуха, ни пера…Непроглядной ночью Пётр Микулец, плотогон из Буштины, коммунист, уехавший в 1937 году в Советский Союз, возвратился в родной край. Ему не понадобился проводник: у Микульца были на перевале свои излюбленные тропы.В небольшом посёлке лесорубов и бокарашей люди знали друг о друге все. Уходил сосед в горы — не спрашивали, куда, не интересовались — зачем. Уходит — значит, надо. Куда там надолго отлучился из дому сын старого Микульца — тоже не очень занимало. Может, он подался на заработки в Сольнок, в этот венгерский городок, где перегружали соль из Закарпатья и где можно было, по слухам, заработать. А может, ещё дальше — за Дунай. Пора было парню обзавестись собственным хозяйством, — считали соседи. И, когда как-то утром во дворе Микульцев увидели Петра, разбиравшего старый велосипед, тоже не очень удивились: вернулся — и ладно.Понимали, почему отсиживается дома, не мозолит жандармам глаза. Был раньше забастовщиком, и на демонстрациях его видели не раз. А тут и случайных людей похватали — только за то, что в Хусте читали на стенах листовки, а уж с такими, как Петро, у жандармов особые счёты.В общем, необщительность молодого Микульпа была вполне понятной.С неделю Пётр перегружал лес на речном причале. Работа была сдельная, давала возможность присматриваться к грузчикам, прислушиваться к их разговорам да подыскивать нужных людей. По коротким репликам он понял, что с солдатской службы возвратился Микола Рущак — водили когда-то бокоры по Теребле, надёжным плотогоном был земляк, на крутых поворотах знал, как держать весло…В сумерках сел на велосипед, отправился к Миколе.Тот встретил гостя спокойно, словно ждал его прихода. Выпили сливовицы, вспомнили, как однажды опрокинулся их плот, и спаслись они, благодаря счастливому случаю: на реке застрял здоровенный выверт, под ним и укрылись от брёвен-снарядов…— Ну, давай, выкладывай, Петро, с чем пожаловал? Не про ветровал ведь вспоминать, — сказал вдруг Микола.— Всякие ветровалы бывали…Они переглянулись и засмеялись. Микульцу все больше импонировал сдержанный хозяин. Прекрасно ведь знает, с кем имеет дело, демонстрацию, которую в тридцать шестом году организовали коммунисты, тоже, пожалуй, помнит, и его, Микульца, с флагом, и митинг на перекрёстке, когда он, Микулец, ловко осадил фирмана, обещавшего лесорубам золотые горы. Л молчит, выжидает…— Подбираю смелых людей, Микола. Для большого дела. Опасного дела. — И Микулец начал объяснять.По мере того, как он говорил, красивое тонкое лицо Рущака покрывалось пятнами, глаза его влажно заблестели. Он встал, отвернулся к окну. Микулец сделал паузу. Рущак повернулся, губы его дрожали от волнения:— Петро, дорогой! Ты не понимаешь, как я ждал этой встречи. Думал, ты предложишь что-нибудь обычное — скажем, насчёт листовок. А такое дело! Да ведь я мечтал, понимаешь, мечтал. Да и Юрко, Иван…И Рущак поведал об их «солдатской тройке». Сказал, что «кашевара» надо переправить в Советский Союз, иначе тут чахотка одолеет. Что ищут они связь…— Выходит, нашли мы друг друга не случайно, — заметил Микулец. — Надо теперь думать насчёт группы. Но должен заметить: наша работа тайная, требует полнейшей конспирации, а ты слишком «светишься».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21