Да пуля его оказалась дура – повертелась в кабине перед моим носом и плюхнулась на колени. Я даже пальцы обжег – горячая была. Так и привез ее на аэродром. Рассказываю, а никто не верит. Жора, тот немедленно съехидничал по моему адресу, что не зря, мол, предка моего, запорожского казака, прозвали Пулей.
Ну, будь здоров, друг. Крепко жму руку. Да, чуть было не забыл! Когда мы проезжали через Краснодар, я в городе зашел побриться и там в парикмахерской на Советской улице встретил случайно твоего батьку. Привет тебе и особый от Тани.
Твой Остап и другие…»
Черенок еще раз внимательно перечитал последние фразы и радостно воскликнул:
– Молодец, Остап! Разобрал твою криптограмму. Ну и хитрец! Отец-то мой давным-давно умер, а ты его в Краснодаре встретил, да еще в парикмахерской. Все ясно. Раздумывать, куда ехать после госпиталя, нечего. В Краснодар!..
* * *
Весна на Кубань пришла ранняя и дружная. Глыбы серого снега, пригретые лучами солнца, с шумом соскальзывали с крыш и, падая, тут же таяли, растворяясь в мутных ручьях. Теплый ветер в несколько дней разрушил снежные сугробы. Земля, изрытая окопами и воронками, окуталась туманом. На степных дорогах, в низинах стояли лужи, а по глубоким оврагам неслись потоки. Оголенные бугры покрылись робкой молодой травкой.
Прохладное ясное утро предвещало теплый, ведреный день. Солнце заливало левый берег реки, покрытый густыми бледно-зелеными зарослями березы. В кустах резвились птичьи стаи, а на развороченном стволе брошенной немецкой пушки сидела унылая ворона, каркая охрипшим голосом. От городка мимо подбитой пушки к берегу пролегла узкая тропинка. Она вела к мохнатому дикому камню, вросшему в илистый берег в том месте, где через реку был переброшен ветхий деревянный мост. Сразу же за мостом тропинка ныряла в густую тень береговых зарослей и, сделав несколько поворотов, выходила к шоссейной дороге.
По тропинке к мостику, опираясь на суковатую палку, шел Черенок. Он был одет в меховой, не по сезону комбинезон и легкие брезентовые сапоги, сшитые местным сапожником-инвалидом. В левой руке летчик нес объемистый фанерный ящик, накрест перехваченный толстым шпагатом. Спустившись к берегу, он поставил ящик на камень, вытер платком лоб и долго смотрел в зеленоватую даль. На фоне городка, позолоченного лучами солнца, ярким белым пятном выделялось здание больницы, в которой он провел последние зимние месяцы. Несколько минут спустя на берегу показалась Галина. Она остановилась у спуска, внимательно огляделась по сторонам и, не найдя того, кто ей был нужен, придерживая край юбки, взошла на мост и стала над водой, поправляя руками волосы.
– Галя! – позвал ее из-за куста Черенок. Девушка вздрогнула, повернулась на голос и, увидев Черенка, радостно заулыбалась. Он подошел, взял ее руки и привлек к себе, но Галина мягким движением отстранилась.
– Не надо, Вася…
Она стояла перед ним, подняв голову с небрежно откинутыми за спину косами. Маленькая верхняя губа ее трепетала.
Сейчас эта девушка с тревожными огоньками в зрачках, с голубой жилкой на подбородке, бьющейся, казалось, в такт его собственному сердцу, была ему дороже всего на свете.
Не выпуская ее рук, он смотрел в погрустневшие глаза, словно хотел вобрать в себя их теплый свет.
– Вот и расстаемся, – тихо, почти шепотом проговорил Черенок, прочитав в ее глазах невысказанную грусть.
Девушка, опустив голову, перебирала складки на кофточке.
– Вася… Ты ведь еще не совсем здоров… Может быть… – не договорила она и с надеждой посмотрела на Черенка.
– Галя, девочка моя! Разве можно не ехать! Я должен. Ты знаешь. Я не имею права оставаться здесь более. Даже для тебя… – взволнованно говорил Черенок, чувствуя, что никакими словами не выразить ему сейчас того, что было сильнее разлуки и выше жалости. Он запнулся, потер лоб и прижался губами к ее рукам.
В широко раскрытых, чуть раскосых глазах Галины застыли непрошеные слезы, обычно детское лицо ее как-то сразу повзрослело.
– Да… Так надо… Я глупая, я не то хотела тебе сказать… – печально проговорила она.
За всю свою короткую жизнь девушка впервые узнала мучительную тоску разлуки. Когда уезжал на фронт брат, ей было страшно. Она волновалась, плакала. А сейчас… Сейчас не было слез, но было невыносимо больно. На дороге послышалось гудение автомашины. – Пора, – сказал Черенок. – Пора, Галиночка.
Она взглянула на него и вдруг по-женски закинула руки на его шею, прижалась к груди, и он услышал ее взволнованный шепот:
– С тобой не может ничего случиться, слышишь! Не может! Я верю, верю. И ты верь…
– Верю, – твердо ответил Черенок.
Машина гудела где-то совсем близко, за деревьями. Летчик и девушка вышли на дорогу, к перекрестку, где стоял регулировщик. Машина была попутная, шла в Краснодар. Черенок расправил плечи и глубоко вздохнул. Многое хотелось сказать, но слов не было. Шофер выжидательно смотрел на него. Летчик, заметив его нетерпение, махнул рукой, поцеловал Галину в дрожащие губы и, подняв свой ящик, полез в кузов.
Шофер дал газ. Галина, не шевелясь, смотрела вслед удаляющейся машине. А Черенок, махая рукой, видел перед собой только одно светлое пятно кофточки, которое с каждой минутой все больше расплывалось, пока, наконец, не скрылось за клубившейся завесой пыли.
* * *
Черкесск давно уже скрылся из глаз, а мысли летчика оставались в этом маленьком городе. Лучи солнца, с утра слепившие глаза, стали заглядывать сбоку, потом из-за спины, удлиняя бежавшую за машиной тень. На Кубани, протекавшей рядом, замерцали веселые зайчики. Впереди, на горизонте, показались дома и темно-зеленые сады станицы Невинномысской. Ночь перед отъездом выдалась неспокойной, Черенок спал плохо, и теперь в машине его клонило ко сну. Сквозь дрему перед глазами вновь вставали картины минувшего дня. Как всегда в воскресенье, он сидел на крыльце больницы, ожидая гостей из хутора Николаевского. Повязки на голове уже не было. Несколько дней назад, снимая бинт, хирург посмотрел на него критическим взглядом и полушутя, полусерьезно заметил:
– А вы, молодой человек, право, без повязки много теряете… Уверяю вас… Если когда-нибудь захотите понравиться даме, рекомендую надеть повязку. Успех будет гарантирован.
Он подал летчику зеркало. Из прохладной глубины стекла на Черенка смотрело свое и в то же время как будто чужое лицо.
«Неужели это произошло из-за шрама, пересекающего лоб?»
Летчик заслонил шрам рукой, но лицо оставалось все тем же, немного чужим…
– Насмотрелись? – прервал его, улыбаясь, хирург.
– Насмотрелся… Чересполосица какая-то, – морща лоб, ответил Черенок.
– Ничего. Скажите спасибо тому, кто швы накладывал! Богоразовская работа! – потрепал его по плечу хирург.
Апрельское солнце пригревало. На чисто выскобленных ступеньках крыльца суетились жучки-красноспинки, и Черенок, поглощенный наблюдением за их возней, не заметил, как появилась тетя Паша с председателем колхоза Прохоровым. Они приехали проститься с ним. Тетя Паша была в ярком, цветистом платке. Ее доброе лицо так и светилось материнской лаской. Целуя его на прощание, она не выдержала и заплакала.
– Вася, сыночек… Что бы с тобой ни случилось, не забывай нас. Приезжай к нам, в Николаевский. Пиши… А получишь отпуск или что, приезжай, как в родной дом…
– И товарищей привози, места хватит всем, – подхватил Прохоров.
– Да разве я забуду вас когда? Спасибо за все, за все… – с чувством благодарил Черенок.
– Тетя Паша, а ящик-то свой оставили! – крикнул им вдогонку Черенок.
– Ах да! Мать честная!.. И забыл совсем, – воскликнул Прохоров с видом человека, удивленного своей рассеянностью. – Захвати, Вася, ящичек с собой, как поедешь, – сказал он. – Это тебе и товарищам твоим гостинцы от нас…
Вслед за гостями из хутора пришла Александра Петровна с Галиной. Пучкова специально, чтобы попрощаться, приехала из дальней станицы. Черенок поднялся с крыльца, и они, разговаривая, медленно прохаживались по саду. Александра Петровна хмурила брови, и, как бы отгоняя от себя какую-то беспокоившую ее мысль, говорила совсем не о том, о чем следовало бы говорить с отъезжающим. Рассказывала, как проходит в районе весенний сев, о новом строительстве в колхозах, о нехватке тракторного и машинного парка в МТС. Черенок, занятый своими мыслями, отвечал рассеянно, невпопад.
Александра Петровна, бросив на него быстрый взгляд, неожиданно спросила:
– Может быть, все-таки поживете у нас несколько деньков?
– Нет. Не могу, – пересиливая свое желание, твердо ответил летчик. – Скоро дела пойдут на фронте такие, что оставаться нельзя. Никак нельзя.
Галина опустила голову. Медленно ступая по шуршащим прошлогодним листьям, они дошли до тенистого угла сада, заросшего кустами крыжовника. В этом отдаленном уголке держался особенно сильный весенний запах распускающихся почек. На повороте дорожки Черенок и Галина остановились, пропуская вперед Александру Петровну. Они стояли держась за руки. Не слыша за собой шагов, Александра Петровна оглянулась и покачала головой.
– Эх, дети, дети! – вздохнув прошептала она. Материнское чутье давно уже подсказало ей, что между дочерью и летчиком возникло чувство, значительно большее, чем дружба. Это и тревожило и радовало ее…
Неожиданно машину тряхнуло. Черенок очнулся. Образы, только что проплывавшие перед его глазами, исчезли, и вместо них он увидел длинный обоз. Повозки медленно тянулись вдоль дороги. Шофер, настойчиво сигналя, ругал возчиков, а те безразлично смотрели на водителя, не спеша освобождая проезд. Стало свежеть. Летчик затянул «молнию» комбинезона и, повернувшись, встал на ноги, лицом вперед. На западной стороне небосклона, тяжело клубясь, ползли серые плотные облака. Солнце скрылось. Запахло дождем. Машину трясло и подбрасывало на ухабах. Объехав обоз, водитель увеличил скорость, надеясь до дождя проскочить на станцию Кавказскую. Едва успели они укрыться в первом попавшемся доме, как хлынул весенний ливень. Сорванная с крыш порывом ветра солома завертелась по задворкам, понеслась по улице. Застонали деревья, ветки захлестали по окнам, мелькнуло в воздухе сохнувшее на веревке белье. Ливень шел полосой, с ревом ветра, с гулом грома, но длился недолго и прекратился так же неожиданно, как и начался. Из-за туч снова выглянуло солнце, и лучи его заиграли на вымытом, блестящем асфальте дороги. Капли масла, падая из моторов машин на дорогу, расплывались радужными пятнами.
Утром машина прибыла в Краснодар. Черенок вылез из кузова, взвалил на плечо ящик и пошел в комендатуру. Как он и надеялся, комендант гарнизона объяснил ему, где расположен штаб воздушной армии. В тот же день из штаба армии в полк было послано сообщение, что старший лейтенант Черенков просит прислать за ним самолет.
С тревожно бьющимся сердцем вступил Черенок на аэродром. Правда, это не была точка боевого авиаполка. Тут всего-навсего базировалась эскадрилья связи, но уже и здесь царила та особая атмосфера четкости, оперативности и исключительной точности в работе, которая поражает каждого человека, попадающего в авиационную часть.
Опираясь на палку, Черенок наблюдал, как один за другим взлетали и садились самолеты. Это были связные – «кукурузники», как добродушно называли их наземники. Вдруг сердце его радостно дрогнуло: фюзеляж только что севшего самолета обвивало широкое белое кольцо – отличительный знак машин его дивизии. Самолет зарулил с посадочной полосы, винт мотора остановился. Черенок не мог больше сдерживать себя. Поставив на землю ящик, он почти бегом бросился к машине, ожидая встретить кого-нибудь из друзей. Но ошибся. Из кабины вылез совершенно не знакомый ему пилот геркулесовского сложения, с ярко выраженными чертами лица кавказца.
Прилетевший небрежным движением закинул за спину планшет и, чуть покачиваясь, пошел к землянке командного пункта. Поравнявшись с Черенком, он покосился на зимний комбинезон, на палку в его руке и, неожиданно хлопнув себя ладонью по лбу, громко спросил:
– Скажите, вы не старший лейтенант Черенков из Н-ского полка?
– Я, – подтвердил Черенок, рассматривая косой шрам через всю левую сторону лица незнакомца.
– Лейтенант Зандаров, – отрекомендовался пилот. – Меня послали за вами.
Прилетевший изучающе смотрел на Черенка. Чисто выбритый подбородок его отсвечивал синевой. После крепкого рукопожатия Черенок невольно взглянул на свои побелевшие пальцы.
«Здоровый парняга», – подумал он.
– Вещей у вас много? – спросил Зандаров, скрывая улыбку.
Черенок махнул рукой.
– Какие вещи! Ящик вот…
Зандаров нагнулся, взял ящик и перекинул с ладони на ладонь, точно это была не двухпудовая тяжесть, а спичечная коробка. Черенок смотрел на него с возрастающим интересом.
– Вы, должно быть, недавно в нашем полку? – спросил он.
– Да, недавно. Привыкаю еще, – с меланхолическим видом ответил Зандаров.
– А люди чем занимаются? – расспрашивал Черенок.
– С утра занятия. Теория, политучеба. Иногда стрельба. После обеда – кто во что горазд. В Тихорецке мы всего пять дней. Живем почти на самом вокзале. Помещение хорошее – трехэтажный дом. Только спать не дают. Под боком стоит зенитный дивизион, а ночами «гости» наведываются.
Разговаривая, они подошли к самолету и, докурив папиросы, забрались в кабины. Через минуту Зандаров запустил мотор и прямо со стоянки взлетел. Глядя на убегавшую вниз землю, Черенок засмеялся. Сверху было видно, как стоявший у «Т» финишер погрозил им кулаком, возмущенный столь явным нарушением правил взлета. Но Черенок и не подумал порицать Зандарова за такой взлет.
Оказавшись высоко над землей, он всей грудью вдыхал упругие струи воздуха. Безудержная радость наполнила его сердце.
«Вот оно, родное небо! Да, да! Какое чудесное!.. Не сон ли это? Не бред ли в палате безнадежных?» – думал он. Ему хотелось кричать и петь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В течение зимних месяцев в авиаполку произошло много изменений. Вместо погибшего майора Волкова полком командовал подполковник Хазаров – старый летчик, присланный из другой дивизии. Этот жилистый, сухощавый человек, до педантичности требовательный к себе и подчиненным, страдал застарелой язвой желудка. Болезнь, к которой он относился с иронией, изматывала его и часто портила настроение. Хазаров был кадровым командиром, прошедшим в армии путь от красноармейца караульной роты до командира гвардейского авиаполка, и это оставило на нем печать аккуратности, выправки, присущей только старым строевикам. Хазаров питал пристрастие к усачам. Видимо, потому, что сам носил усы. Были они у него бурого цвета и росли на редкость жесткие, как иглы ежа, топорщились по сторонам, чем доставляли ему немало хлопот. Такое беспокойное украшение лучше всего было бы сбрить, но Хазаров упорствовал, надеясь со временем придать усам надлежащий вид с помощью специальной щетки, которая находилась при нем постоянно, и он по привычке то и дело приглаживал ею усы. Причем само приглаживание производилось по-разному, в зависимости от настроения. Если подполковник бывал весел или чем-то особенно доволен, щетка, сделав два-три плавных движения, возвращалась в карман. Когда он был чем-либо озабочен, щетка делала более частые и резкие взмахи. И самого большого числа колебаний она достигала в тех случаях, когда Хазаров был раздражен. Тогда мелькающая щетка становилась похожей на грозный клинок в руке лихого конника…
Через неделю после того как Хазаров принял полк, весь летный состав имел возможность убедиться, что новый командир обладает острой памятью. За весьма короткий срок он успел узнать по фамилиям всех людей полка, а летчиков так даже по именам. Больше всего летчиков поразил один случай. Явившись как-то утром на командный пункт и приняв от дежурного рапорт, Хазаров вытащил из кармана пресловутую щетку, медленно расчесал ею усы – признак хорошего настроения, подошел к Оленину и, протягивая руку, произнес:
– Поздравляю вас, Леонид Витальевич!
Оленин, не понимая, с чем поздравляет его командир, вытаращил глаза и неуверенно протянул руку.
– Товарищ подполковник, с чем можно поздравить Оленина? «Боевой» или «Отечественная война»? – спросил, улыбаясь, Остап, полагая, что Оленин награжден.
– При чем тут война? Лейтенанта с двадцатидвухлетием поздравляю… Вам все в голове война да ордена… Вояки… – нахмурил брови Хазаров.
Вконец смущенный Оленин невнятно пробормотал благодарность, польщенный тем, что подполковник знает день его рождения.
– Ну ладно, именинник. Передай старшине, что мои сто граммов сегодня причитаются тебе, а сейчас готовься к заданию. Как именинника, возьму своим ведомым, – улыбнулся Хазаров и еще раз провел щеткой по усам.
«Ну и память!» – сдвигая, на затылок пилотку, с восхищением подумал Борода.
Предупрежденный заранее товарищами, Черенок пошел представляться командиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Ну, будь здоров, друг. Крепко жму руку. Да, чуть было не забыл! Когда мы проезжали через Краснодар, я в городе зашел побриться и там в парикмахерской на Советской улице встретил случайно твоего батьку. Привет тебе и особый от Тани.
Твой Остап и другие…»
Черенок еще раз внимательно перечитал последние фразы и радостно воскликнул:
– Молодец, Остап! Разобрал твою криптограмму. Ну и хитрец! Отец-то мой давным-давно умер, а ты его в Краснодаре встретил, да еще в парикмахерской. Все ясно. Раздумывать, куда ехать после госпиталя, нечего. В Краснодар!..
* * *
Весна на Кубань пришла ранняя и дружная. Глыбы серого снега, пригретые лучами солнца, с шумом соскальзывали с крыш и, падая, тут же таяли, растворяясь в мутных ручьях. Теплый ветер в несколько дней разрушил снежные сугробы. Земля, изрытая окопами и воронками, окуталась туманом. На степных дорогах, в низинах стояли лужи, а по глубоким оврагам неслись потоки. Оголенные бугры покрылись робкой молодой травкой.
Прохладное ясное утро предвещало теплый, ведреный день. Солнце заливало левый берег реки, покрытый густыми бледно-зелеными зарослями березы. В кустах резвились птичьи стаи, а на развороченном стволе брошенной немецкой пушки сидела унылая ворона, каркая охрипшим голосом. От городка мимо подбитой пушки к берегу пролегла узкая тропинка. Она вела к мохнатому дикому камню, вросшему в илистый берег в том месте, где через реку был переброшен ветхий деревянный мост. Сразу же за мостом тропинка ныряла в густую тень береговых зарослей и, сделав несколько поворотов, выходила к шоссейной дороге.
По тропинке к мостику, опираясь на суковатую палку, шел Черенок. Он был одет в меховой, не по сезону комбинезон и легкие брезентовые сапоги, сшитые местным сапожником-инвалидом. В левой руке летчик нес объемистый фанерный ящик, накрест перехваченный толстым шпагатом. Спустившись к берегу, он поставил ящик на камень, вытер платком лоб и долго смотрел в зеленоватую даль. На фоне городка, позолоченного лучами солнца, ярким белым пятном выделялось здание больницы, в которой он провел последние зимние месяцы. Несколько минут спустя на берегу показалась Галина. Она остановилась у спуска, внимательно огляделась по сторонам и, не найдя того, кто ей был нужен, придерживая край юбки, взошла на мост и стала над водой, поправляя руками волосы.
– Галя! – позвал ее из-за куста Черенок. Девушка вздрогнула, повернулась на голос и, увидев Черенка, радостно заулыбалась. Он подошел, взял ее руки и привлек к себе, но Галина мягким движением отстранилась.
– Не надо, Вася…
Она стояла перед ним, подняв голову с небрежно откинутыми за спину косами. Маленькая верхняя губа ее трепетала.
Сейчас эта девушка с тревожными огоньками в зрачках, с голубой жилкой на подбородке, бьющейся, казалось, в такт его собственному сердцу, была ему дороже всего на свете.
Не выпуская ее рук, он смотрел в погрустневшие глаза, словно хотел вобрать в себя их теплый свет.
– Вот и расстаемся, – тихо, почти шепотом проговорил Черенок, прочитав в ее глазах невысказанную грусть.
Девушка, опустив голову, перебирала складки на кофточке.
– Вася… Ты ведь еще не совсем здоров… Может быть… – не договорила она и с надеждой посмотрела на Черенка.
– Галя, девочка моя! Разве можно не ехать! Я должен. Ты знаешь. Я не имею права оставаться здесь более. Даже для тебя… – взволнованно говорил Черенок, чувствуя, что никакими словами не выразить ему сейчас того, что было сильнее разлуки и выше жалости. Он запнулся, потер лоб и прижался губами к ее рукам.
В широко раскрытых, чуть раскосых глазах Галины застыли непрошеные слезы, обычно детское лицо ее как-то сразу повзрослело.
– Да… Так надо… Я глупая, я не то хотела тебе сказать… – печально проговорила она.
За всю свою короткую жизнь девушка впервые узнала мучительную тоску разлуки. Когда уезжал на фронт брат, ей было страшно. Она волновалась, плакала. А сейчас… Сейчас не было слез, но было невыносимо больно. На дороге послышалось гудение автомашины. – Пора, – сказал Черенок. – Пора, Галиночка.
Она взглянула на него и вдруг по-женски закинула руки на его шею, прижалась к груди, и он услышал ее взволнованный шепот:
– С тобой не может ничего случиться, слышишь! Не может! Я верю, верю. И ты верь…
– Верю, – твердо ответил Черенок.
Машина гудела где-то совсем близко, за деревьями. Летчик и девушка вышли на дорогу, к перекрестку, где стоял регулировщик. Машина была попутная, шла в Краснодар. Черенок расправил плечи и глубоко вздохнул. Многое хотелось сказать, но слов не было. Шофер выжидательно смотрел на него. Летчик, заметив его нетерпение, махнул рукой, поцеловал Галину в дрожащие губы и, подняв свой ящик, полез в кузов.
Шофер дал газ. Галина, не шевелясь, смотрела вслед удаляющейся машине. А Черенок, махая рукой, видел перед собой только одно светлое пятно кофточки, которое с каждой минутой все больше расплывалось, пока, наконец, не скрылось за клубившейся завесой пыли.
* * *
Черкесск давно уже скрылся из глаз, а мысли летчика оставались в этом маленьком городе. Лучи солнца, с утра слепившие глаза, стали заглядывать сбоку, потом из-за спины, удлиняя бежавшую за машиной тень. На Кубани, протекавшей рядом, замерцали веселые зайчики. Впереди, на горизонте, показались дома и темно-зеленые сады станицы Невинномысской. Ночь перед отъездом выдалась неспокойной, Черенок спал плохо, и теперь в машине его клонило ко сну. Сквозь дрему перед глазами вновь вставали картины минувшего дня. Как всегда в воскресенье, он сидел на крыльце больницы, ожидая гостей из хутора Николаевского. Повязки на голове уже не было. Несколько дней назад, снимая бинт, хирург посмотрел на него критическим взглядом и полушутя, полусерьезно заметил:
– А вы, молодой человек, право, без повязки много теряете… Уверяю вас… Если когда-нибудь захотите понравиться даме, рекомендую надеть повязку. Успех будет гарантирован.
Он подал летчику зеркало. Из прохладной глубины стекла на Черенка смотрело свое и в то же время как будто чужое лицо.
«Неужели это произошло из-за шрама, пересекающего лоб?»
Летчик заслонил шрам рукой, но лицо оставалось все тем же, немного чужим…
– Насмотрелись? – прервал его, улыбаясь, хирург.
– Насмотрелся… Чересполосица какая-то, – морща лоб, ответил Черенок.
– Ничего. Скажите спасибо тому, кто швы накладывал! Богоразовская работа! – потрепал его по плечу хирург.
Апрельское солнце пригревало. На чисто выскобленных ступеньках крыльца суетились жучки-красноспинки, и Черенок, поглощенный наблюдением за их возней, не заметил, как появилась тетя Паша с председателем колхоза Прохоровым. Они приехали проститься с ним. Тетя Паша была в ярком, цветистом платке. Ее доброе лицо так и светилось материнской лаской. Целуя его на прощание, она не выдержала и заплакала.
– Вася, сыночек… Что бы с тобой ни случилось, не забывай нас. Приезжай к нам, в Николаевский. Пиши… А получишь отпуск или что, приезжай, как в родной дом…
– И товарищей привози, места хватит всем, – подхватил Прохоров.
– Да разве я забуду вас когда? Спасибо за все, за все… – с чувством благодарил Черенок.
– Тетя Паша, а ящик-то свой оставили! – крикнул им вдогонку Черенок.
– Ах да! Мать честная!.. И забыл совсем, – воскликнул Прохоров с видом человека, удивленного своей рассеянностью. – Захвати, Вася, ящичек с собой, как поедешь, – сказал он. – Это тебе и товарищам твоим гостинцы от нас…
Вслед за гостями из хутора пришла Александра Петровна с Галиной. Пучкова специально, чтобы попрощаться, приехала из дальней станицы. Черенок поднялся с крыльца, и они, разговаривая, медленно прохаживались по саду. Александра Петровна хмурила брови, и, как бы отгоняя от себя какую-то беспокоившую ее мысль, говорила совсем не о том, о чем следовало бы говорить с отъезжающим. Рассказывала, как проходит в районе весенний сев, о новом строительстве в колхозах, о нехватке тракторного и машинного парка в МТС. Черенок, занятый своими мыслями, отвечал рассеянно, невпопад.
Александра Петровна, бросив на него быстрый взгляд, неожиданно спросила:
– Может быть, все-таки поживете у нас несколько деньков?
– Нет. Не могу, – пересиливая свое желание, твердо ответил летчик. – Скоро дела пойдут на фронте такие, что оставаться нельзя. Никак нельзя.
Галина опустила голову. Медленно ступая по шуршащим прошлогодним листьям, они дошли до тенистого угла сада, заросшего кустами крыжовника. В этом отдаленном уголке держался особенно сильный весенний запах распускающихся почек. На повороте дорожки Черенок и Галина остановились, пропуская вперед Александру Петровну. Они стояли держась за руки. Не слыша за собой шагов, Александра Петровна оглянулась и покачала головой.
– Эх, дети, дети! – вздохнув прошептала она. Материнское чутье давно уже подсказало ей, что между дочерью и летчиком возникло чувство, значительно большее, чем дружба. Это и тревожило и радовало ее…
Неожиданно машину тряхнуло. Черенок очнулся. Образы, только что проплывавшие перед его глазами, исчезли, и вместо них он увидел длинный обоз. Повозки медленно тянулись вдоль дороги. Шофер, настойчиво сигналя, ругал возчиков, а те безразлично смотрели на водителя, не спеша освобождая проезд. Стало свежеть. Летчик затянул «молнию» комбинезона и, повернувшись, встал на ноги, лицом вперед. На западной стороне небосклона, тяжело клубясь, ползли серые плотные облака. Солнце скрылось. Запахло дождем. Машину трясло и подбрасывало на ухабах. Объехав обоз, водитель увеличил скорость, надеясь до дождя проскочить на станцию Кавказскую. Едва успели они укрыться в первом попавшемся доме, как хлынул весенний ливень. Сорванная с крыш порывом ветра солома завертелась по задворкам, понеслась по улице. Застонали деревья, ветки захлестали по окнам, мелькнуло в воздухе сохнувшее на веревке белье. Ливень шел полосой, с ревом ветра, с гулом грома, но длился недолго и прекратился так же неожиданно, как и начался. Из-за туч снова выглянуло солнце, и лучи его заиграли на вымытом, блестящем асфальте дороги. Капли масла, падая из моторов машин на дорогу, расплывались радужными пятнами.
Утром машина прибыла в Краснодар. Черенок вылез из кузова, взвалил на плечо ящик и пошел в комендатуру. Как он и надеялся, комендант гарнизона объяснил ему, где расположен штаб воздушной армии. В тот же день из штаба армии в полк было послано сообщение, что старший лейтенант Черенков просит прислать за ним самолет.
С тревожно бьющимся сердцем вступил Черенок на аэродром. Правда, это не была точка боевого авиаполка. Тут всего-навсего базировалась эскадрилья связи, но уже и здесь царила та особая атмосфера четкости, оперативности и исключительной точности в работе, которая поражает каждого человека, попадающего в авиационную часть.
Опираясь на палку, Черенок наблюдал, как один за другим взлетали и садились самолеты. Это были связные – «кукурузники», как добродушно называли их наземники. Вдруг сердце его радостно дрогнуло: фюзеляж только что севшего самолета обвивало широкое белое кольцо – отличительный знак машин его дивизии. Самолет зарулил с посадочной полосы, винт мотора остановился. Черенок не мог больше сдерживать себя. Поставив на землю ящик, он почти бегом бросился к машине, ожидая встретить кого-нибудь из друзей. Но ошибся. Из кабины вылез совершенно не знакомый ему пилот геркулесовского сложения, с ярко выраженными чертами лица кавказца.
Прилетевший небрежным движением закинул за спину планшет и, чуть покачиваясь, пошел к землянке командного пункта. Поравнявшись с Черенком, он покосился на зимний комбинезон, на палку в его руке и, неожиданно хлопнув себя ладонью по лбу, громко спросил:
– Скажите, вы не старший лейтенант Черенков из Н-ского полка?
– Я, – подтвердил Черенок, рассматривая косой шрам через всю левую сторону лица незнакомца.
– Лейтенант Зандаров, – отрекомендовался пилот. – Меня послали за вами.
Прилетевший изучающе смотрел на Черенка. Чисто выбритый подбородок его отсвечивал синевой. После крепкого рукопожатия Черенок невольно взглянул на свои побелевшие пальцы.
«Здоровый парняга», – подумал он.
– Вещей у вас много? – спросил Зандаров, скрывая улыбку.
Черенок махнул рукой.
– Какие вещи! Ящик вот…
Зандаров нагнулся, взял ящик и перекинул с ладони на ладонь, точно это была не двухпудовая тяжесть, а спичечная коробка. Черенок смотрел на него с возрастающим интересом.
– Вы, должно быть, недавно в нашем полку? – спросил он.
– Да, недавно. Привыкаю еще, – с меланхолическим видом ответил Зандаров.
– А люди чем занимаются? – расспрашивал Черенок.
– С утра занятия. Теория, политучеба. Иногда стрельба. После обеда – кто во что горазд. В Тихорецке мы всего пять дней. Живем почти на самом вокзале. Помещение хорошее – трехэтажный дом. Только спать не дают. Под боком стоит зенитный дивизион, а ночами «гости» наведываются.
Разговаривая, они подошли к самолету и, докурив папиросы, забрались в кабины. Через минуту Зандаров запустил мотор и прямо со стоянки взлетел. Глядя на убегавшую вниз землю, Черенок засмеялся. Сверху было видно, как стоявший у «Т» финишер погрозил им кулаком, возмущенный столь явным нарушением правил взлета. Но Черенок и не подумал порицать Зандарова за такой взлет.
Оказавшись высоко над землей, он всей грудью вдыхал упругие струи воздуха. Безудержная радость наполнила его сердце.
«Вот оно, родное небо! Да, да! Какое чудесное!.. Не сон ли это? Не бред ли в палате безнадежных?» – думал он. Ему хотелось кричать и петь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В течение зимних месяцев в авиаполку произошло много изменений. Вместо погибшего майора Волкова полком командовал подполковник Хазаров – старый летчик, присланный из другой дивизии. Этот жилистый, сухощавый человек, до педантичности требовательный к себе и подчиненным, страдал застарелой язвой желудка. Болезнь, к которой он относился с иронией, изматывала его и часто портила настроение. Хазаров был кадровым командиром, прошедшим в армии путь от красноармейца караульной роты до командира гвардейского авиаполка, и это оставило на нем печать аккуратности, выправки, присущей только старым строевикам. Хазаров питал пристрастие к усачам. Видимо, потому, что сам носил усы. Были они у него бурого цвета и росли на редкость жесткие, как иглы ежа, топорщились по сторонам, чем доставляли ему немало хлопот. Такое беспокойное украшение лучше всего было бы сбрить, но Хазаров упорствовал, надеясь со временем придать усам надлежащий вид с помощью специальной щетки, которая находилась при нем постоянно, и он по привычке то и дело приглаживал ею усы. Причем само приглаживание производилось по-разному, в зависимости от настроения. Если подполковник бывал весел или чем-то особенно доволен, щетка, сделав два-три плавных движения, возвращалась в карман. Когда он был чем-либо озабочен, щетка делала более частые и резкие взмахи. И самого большого числа колебаний она достигала в тех случаях, когда Хазаров был раздражен. Тогда мелькающая щетка становилась похожей на грозный клинок в руке лихого конника…
Через неделю после того как Хазаров принял полк, весь летный состав имел возможность убедиться, что новый командир обладает острой памятью. За весьма короткий срок он успел узнать по фамилиям всех людей полка, а летчиков так даже по именам. Больше всего летчиков поразил один случай. Явившись как-то утром на командный пункт и приняв от дежурного рапорт, Хазаров вытащил из кармана пресловутую щетку, медленно расчесал ею усы – признак хорошего настроения, подошел к Оленину и, протягивая руку, произнес:
– Поздравляю вас, Леонид Витальевич!
Оленин, не понимая, с чем поздравляет его командир, вытаращил глаза и неуверенно протянул руку.
– Товарищ подполковник, с чем можно поздравить Оленина? «Боевой» или «Отечественная война»? – спросил, улыбаясь, Остап, полагая, что Оленин награжден.
– При чем тут война? Лейтенанта с двадцатидвухлетием поздравляю… Вам все в голове война да ордена… Вояки… – нахмурил брови Хазаров.
Вконец смущенный Оленин невнятно пробормотал благодарность, польщенный тем, что подполковник знает день его рождения.
– Ну ладно, именинник. Передай старшине, что мои сто граммов сегодня причитаются тебе, а сейчас готовься к заданию. Как именинника, возьму своим ведомым, – улыбнулся Хазаров и еще раз провел щеткой по усам.
«Ну и память!» – сдвигая, на затылок пилотку, с восхищением подумал Борода.
Предупрежденный заранее товарищами, Черенок пошел представляться командиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37