Открыл отец.
— Разрешите войти, товарищ полковник?!
— Входи, сынок, — невесело сказал отец и обнял меня.
Лицо отца показалось мне осунувшимся и постаревшим.
— Как мать? — спросил я.
Но она уже выбежала в переднюю, и сразу мое лицо стало мокрым от ее слез.
Мы вошли в комнату, очень напоминавшую знакомую мне с детства. Так же левым краем к окну стоял письменный стол с двойной чернильницей. Ее блестящие крышечки были похожи на верхушку нашей башни. В детстве я называл их шлемами. Над диваном висела «Незнакомка» Крамского. Отец любил эту картину, может быть, потому, что его собственная жена была похожа на даму в экипаже. Сейчас сходство исчезло. В лице матери не было ни веселого спокойствия, ни свежести красок. Оно словно стало меньше, щеки втянулись, а глаза, подчеркнутые к иными полукружиями, стали еще больше.
Нет, не напрасной была моя тревога! Теперь она стучала во мне и билась. Я спросил почти шепотом:
— Что?..
— Он ничего не знает, — сказал отец и подвел меня к письменному столу.
Там стоял небольшой портрет брата. Я не сразу заметил черную ленточку, приколотую булавкой к углу фотографии. На обороте кто-то написал, путая русские буквы с латинскими:
«Отец и мать! С гордостью и болью узнайте, что в небе над Теруэлем ваш сын Николай сбил два „юнкерса“ огнем своего пулемета. Третий он сжег огнем своего сердца. Таран летчика Дорохова будут помнить в битве с фашизмом сыновья всех народов. Эта битва только начинается. No pasaran!
Висенте Рохас, Сергей Гуров, Гюнтер Рихтер».
Весь отпуск я провел с матерью. Отец уехал по делам в другой гарнизон. Он возвратился только за день до моего отъезда, так что мы не успели даже поговорить как следует. Мать вообще мало говорила. О брате она не сказала ни слова за целый месяц.
Несколько раз мать подходила ко мне. Я ждал, что она скажет что-то важное, но она говорила: «Я выстирала тебе рубашку» или «Пора спать!». Как когда-то в детстве. Невысказанная мысль мучила ее. Перед самым отъездом я спросил:
— Ты все эти дни хотела поговорить со мной? И я, кажется, догадываюсь о чем. Ты хотела бы, чтобы хоть один из трех мужчин нашей семьи не был военным? Да?
— Теперь об этом поздно говорить, — сказала мать.
К моему отъезду она подбодрилась, надела новое платье, и даже лицо у нее как будто посветлело. На столе стоял мой любимый яблочный пирог. И все-таки мы думали только о Коле.
Когда мать вышла в кухню за чайником, я спросил отца:
— Будет война?
Отец грустно улыбнулся:
— Торопишься открыть личный счет?
— Да.
— Не торопись. К тому идет. Будет трудно.
— Пусть трудно!
Отец помедлил, тронул золотой шеврон на моем рукаве.
— Скажу тебе, моряку, по-сухопутному: важно, чтобы ты всегда знал, где проходит линия фронта. Солдат — всегда солдат.
Я не понял его слов. Вошла мать, и мы замолчали. Уже на вокзале, у входа в вагон, отец сказал мне:
— До будущей осени, сынок. За мать не беспокойся — она сильная. Я знаю ее раньше, чем ты.
Она улыбнулась и в эту минуту показалась совсем такой, какой была до моего отъезда в училище.
И снова поезд. Мокрые деревья вдоль насыпи и вода, вода... Ее много в Белоруссии. Мелкая вода среди деревьев, низкие облака, капли дождя на стекле… А небо над Теруэлем, наверно, очень знойное. И воды ни капли. А обломки алюминия и плексигласа поблескивают среди камней, Я засыпал под говор колес, негромкий и твердый, как слова: «No pasaran!»
6
На втором курсе учиться стало труднее. Появились новые предметы: теория корабля, вооружение ВМФ, радиотехника. Теперь и вовсе не оставалось свободного времени. Начальник факультета предложил освободить меня от изучения немецких уставов и наставлений с группой командиров. Я поблагодарил и отказался.
Мне нравился немецкий язык. Несмотря на отвращение к тому, что сейчас говорили и писали в Германии на этом языке. Несмотря на могилу брата Коли среди камней и песка. Я любил этот язык: на нем говорила Анни. Я помнил о ней всегда. Случилось так, что этой осенью нам не удалось повидаться. Я написал ей почему, конечно, не называя страны, где погиб Николай. Она поняла, прислала мне очень хорошее письмо. Там ничего не говорилось прямо о любви, да и вообще я никогда не слышал этого слова от Анни. Но такое письмо может написать только та, которая любит.
Анни сообщала, что переезжает в Москву. Навсегда, вернее, до того времени, когда ее родина станет свободной. Дальше следовал намек на то, что она сама надеется участвовать в приближении этого дня. Она, конечно, будет писать мне и из Москвы и горячо верит — так и было написано: «Горячо верю в нашу встречу. Было бы несчастьем потерять тебя из виду».
Вскоре после получения этого письма важная новость облетела все училище: программу перестроили. Теперь мы изучали на втором курсе то, что раньше проходили на третьем и даже на четвертом. Количество учебных часов увеличили, кое-какие предметы подсократили за счет практики. Война! Это первое, что приходило в голову. Почему бы иначе изменять программу?
— Чудаки! — пожимал плечами Голованов. — Газеты надо читать. Гитлер идет напролом. Швыряет страны в свою топку, как куски угля. А мы что — будем смотреть?
С тех пор как я помнил себя, война стояла рядом. Сначала это была прошлая война — гражданская. Она оставила тысячи примет. Старая двуколка во дворе. На таких в гражданскую возили раненых, патроны, продукты. Ветер тихонько посвистывал сквозь дырочки, пробитые «пулями в трубах нашего дома. Во дворах и садах ребята находили то стреляную гильзу, то какой-нибудь странный кусок железа непонятного назначения. Но мы знали, что это за железо. „Я — война!“ — безмолвно кричало оно сквозь ржавчину. „Я — война!“ — говорили израненные опоры старого моста, уже поросшие водорослями по изломам кирпича и цемента.
Среди голубых весенних луж на косом перекрестке улиц вытянулся к облакам и застыл серыми гранями обелиск. Гранитное дерево без ветвей, с корнями, уходящими в войну. Рядом хлопали форточки, бросая на мокрые тротуары квадратики солнца. Грохотали по булыжнику телеги. Шарманщик вертел ручку, и от грустной польки становилось весело. Женщины несли из магазина сахар, и хлеб, а воробьи отважно прыгали у их ног. Все это обтекало обелиск, не касаясь его. Он жил в другом измерении, в прошлом, а может быть, в будущем. И никто не подходил к нему. Только мы, ребятишки, раскачивались на тяжелых цепях, отгораживающих войну.
С годами все реже стало попадаться ржавое железо войны, но все-таки она была рядом. В редких рассказах отца, в первых книжках, в немых фильмах, где под звуки разбитого пианино мчались тачанки и бесшумно вскидывались разрывы снарядов. Война была уже прошлым, и в то же время незаметно подкатывалась будущая.
В разговорах взрослых о «мирной передышке», в нестрашных плакатных Чемберленах и Муссолини она проступала сквозь сознание, как отражение в воде, когда, склонившись над колодцем, начинаешь видеть там незнакомое лицо и вдруг оборачиваешься, потому что кажется: кто-то тихий и белый поднялся у тебя за спиной.
Много раз она снилась мне. Странные самолеты появляются из облаков. Горит наш сад, а все мы стоим у забора и смотрим, как огоньки пляшут по листьям и стелется у корней бурый дым. А однажды приснилась темнота. На улице светло. Окна открыты, а в комнатах мрак, и вместо знакомых вещей какие-то огромные бочки. Я проснулся, и действительно было темно, потому что еще не рассвело. Из-за реки донесся гулкий бой часов, и сразу стало не страшно.
Война начала восприниматься как нечто реальное только в старших классах, когда заговорили о Гитлере. А вскоре появилась девочка со взрослыми грустными глазами, пришедшая оттуда, где делают войну. И все-таки, несмотря на эту реальность, даже решив стать военным, даже поступив в училище, где все люди и вещи существовали только для обороны нашей страны от врагов и больше ни для чего, я постоянно ощущал преграду» отделяющую от меня войну, как тонкий борт судна отделяет теплую койку от бездонности и черноты моря.
Смерть брата пробила невидимую стенку. Даже не фотография с траурной лентой, а глаза матери, такие знакомые и вдруг незнакомые, резкая черта между бровями, которой не было раньше, — вот здесь начиналась война.
Детское представление о мчащихся тачанках и вскипающих над конскими гривами клинках сменили пеленги, курсовые углы и торпедные треугольники. Опасность я уже знал. Можно сыграть за борт, когда волна перекатывается через полубак, можно перевернуться со шлюпкой. Опасность — это вода. Пока только вода, потому что бои — учебные, а пробоины — воображаемые.
После сдачи зачетов за второй курс мы снова пошли на корабли. Я все время заставлял себя думать: это бой. Но боя не было, а море, все более привычное, вовсе не воспринималось как враг. И можно ли думать о воображаемой войне, когда мне на самом деле доверили штурвал крейсера?
Это было почти невероятно. Рядом стоял опытный рулевой, готовый в любой момент исправить ошибку, но все-таки штурвал в моих руках. И это мои глаза, прикованные к картушке гирокомпаса, должны мгновенно заметить малейшее отклонение от курса. И это моим ушам — только моим! — на всем корабле, на всем Черном море, на всей Земле нужно услышать команду: «Лево — три градуса по компасу! Одерживать! Так держать!»
В те минуты я не помнил ни о чем. Только штурвал, компас и голос: «Право на борт!»
Штурвал через электрический привод мягко передает рулю движение моих рук. И вот уже повернулся огромный корабль. Но для меня повернулась только картушка гирокомпаса.
Передав штурвал другому курсанту, я спустился в кубрик. Давно я не испытывал такой усталости, хотя простоял на вахте не более часа. Вытянувшись на койке и повторяя все команды, которые выполнял в течение этого часа, я подумал, что именно это должен делать рулевой в бою. Но я ведь встречу войну не рулевым, а штурманом. Страшно подумать: от того, насколько быстро я решу задачу, которая в классе кажется такой простой, будет зависеть не только безопасность корабля, а может быть, и выполнение операции, охватывающей тысячи судеб друзей и врагов.
Я поднял голову. В темном иллюминаторе то появлялась, то исчезала литая зеленая волна. На переборке кубрика бородатый адмирал Макаров улыбнулся мне из багетной рамки. Это он сказал: «Помни войну!» Я помнил о ней, чувствовал ее рядом, но ни один человек на свете не узнает, что такое война до того, как она не явится к нему собственной персоной и не опалит ему ресницы.
7
Анни прислала первое письмо из Москвы. Обратный адрес на конверте показался странным: «Воротниковский переулок, 3, Шуцбунд».
Из письма я узнал, что в этом доме поселились австрийские антифашисты, бежавшие со своей родины после ее захвата гитлеровцами. Среди этих шуцбундовцев оказался двоюродный дядя Анни. Он-то и вызвал к себе фрау Розенвальд с дочерью.
Оборвалась последняя линия связи с Южнобугском. Теперь наверняка не попаду туда, не увижу милую мою реку с островами и с гранитными скалами и старую башню на горе среди золотых каштанов. Вот закончится практика, и отправлюсь прямо в Москву, а оттуда в уже знакомый Брест.
Анни Москва очень понравилась. В каждом письме она описывала улицы и площади. Многие места были знакомы мне по фотографиям, а сейчас во всех письмах Анни я находил цветную открытку: площадь Пушкина, Крымский мост, Охотный ряд. Я тоже послал ей несколько открыток с видами Севастополя: Графская пристань, Приморский бульвар, Малахов курган. И вдруг письма от Анни прекратились. Может быть, ей некогда? Я уже знал, что Анни поступила в Институт иностранных языков. Там у нее появились, наверно, новые знакомые, новые интересы.
Два года я не видел Анни, но думал о ней теперь все время. Вот она возвращается из института через парк. Должны же там быть парки! Рядом с ней — студент. Я представлял его почему-то таким, как Бальдур. Студент рассказывает что-то очень умное и интересное. Анни слушает его серьезно, чуть наклонив голову, а потом он целует ее — смело, уверенно. Почему я ни разу не поцеловал Анни? Почему я такой болван?
Ни в марте, ни в апреле, ни в мае я не получил от Анни ни одного письма. Мои письма возвращались с лиловым штампиком: «Адресат выбыл», Значит, Анни уехала куда-то вместе со своей матерью и двоюродным дядей. Но почему не сообщить новый адрес?
Шелагуров заметил мой удрученный вид:
— Ты на себя не похож! Сегодня пойдешь в санчасть.
Врачи не нашли никаких признаков болезни, но Вася Голованов все-таки считал, что я болен.
— Ходишь как мешком ударенный! Что стряслось?
Я рассказал ему. Вася поднял меня на смех;
— И всего делов?! Плюнь ты на эту деваху! Уехала с родными в другой город, а там появился новый парень, не хуже тебя. И я ее даже не виню — живой человек. Что за любовь по переписке? Так только в книжках. Вот пойдем с тобой в увольнение...
Я не дослушал его. Кто может меня понять? Даже отцу нельзя это объяснить. Да ему и не до моих переживаний сейчас!
Отца уже давно не было в Бресте. Он воевал на финском фронте, потом получил назначение на Дальний Восток. По его настоянию мать уехала в Сухуми к своему старшему брату, дяде Мише, которого я не видел ни разу в жизни. Из ее письма я узнал, что она пробудет в Сухуми до тех пор, пока отец не вызовет ее к себе.
Что же мне делать? Сейчас предстоит летняя практика. Потом — отпуск. Навещу мать — и в Москву. Я найду Анни, узнаю, что с ней. Не могла она забыть меня. И мы увидимся непременно, что бы ни случилось.
Перед штурманской практикой мы должны были ознакомиться с новым навигационным оборудованием. Пока что — по инструкции, потому что самого прибора в училище не было. Меня как старшину группы послали в штаб за инструкцией. Старший лейтенант в нарукавниках отметил в списке мою фамилию, потом достал из сейфа тоненькую брошюрку форматом чуть поменьше почтовой открытки и предложил расписаться в книге.
— Напоминаю! — сказал он. — Схемы не копировать, цифровые данные не переписывать. После занятий сдадите инструкцию мне.
Я положил брошюрку в желтый кожаный бумажник, подаренный отцом, и пошел в учебный корпус. По дороге я раза два хлопал себя по заднему карману брюк, чуть оттопыренному бумажником.
Занятия прошли, как обычно. Я читал инструкцию, а капитан 3-го ранга Потапенко чертил на доске схемы. После объяснения он тщательно стер их. Прозвенел звонок.
— Встать! Перерыв!
Я снова спрятал брошюрку в бумажник и попутно пересчитал свои финансы. Шестнадцать рублей! Мне нужно было еще шестьдесят два. И ни копейкой меньше! Завтра — на корабли, а сегодня я должен хоть на полчаса вырваться в город. В магазине Госиздата на Большой Морской я обнаружил великолепный том — «Шедевры живописи». Там были репродукции картин из Дрезденской галереи, о которой с таким восторгом вспоминала Анни. Я представил себе, как, приехав в Москву в конце августа, подарю эту книгу Анни в день ее рождения — 31-го числа. До чего же она обрадуется всем этим Афродитам и Мадоннам! Я уже видел веселый блеск ее глаз, слышал ее смех, чувствовал прикосновение ее пальцев, когда мы вместе будем перелистывать глянцевитые страницы. Мысли о том, что я не найду Анни, не было. Меня тревожило только одно: лишь бы не продали заветную книгу! Продавец обещал задержать ее до конца сегодняшнего дня.
Перед занятиями в штурманском кабинете я отвел в сторону Голованова и выложил без всяких предисловий:
— Срочно нужны шестьдесят два рубля.
Вася бережно приложил ладонь к моему лбу:
— Шестьдесят два градуса выше нуля! Решил корову купить? А может, ты видел в кино, как буржуи купаются в шампанском? Этого тебе захотелось?
Мне очень трудно было объяснить ему, зачем нужна такая дорогая книга. Я и не стал говорить о ней.
— Понимаешь, Вася, я хочу вернуть девушке кусочек родины. Это очень важно для нее...
— И для тебя! — перебил он. — Тратить такие деньги на женщин может только малохольный, но раз надо — значит, надо.
Голованов ничего не делал наполовину. Он вытащил из кармана мятую десятку и вошел в класс, где уже рассаживались за столами, шурша штурманскими картами, курсанты.
— Ребята, у кого есть шайбы? В море покупать нечего, а после практики отдадим. Требуется полсотни.
Уже прозвенел звонок, когда я торопливо засунул в бумажник всех будущих Афродит и Мадонн. Потапенко входил в класс.
— Смирно!
Занятие началось. После составления таблицы циркуляции перешли к определению места корабля. Потапенко приказал включить гирокомпасы. В это самое время Голованову потребовалась резинка, Я полез за ней в карман брюк, где лежал желтый бумажник. Сашка Савицкий — старательный паренек, белобрысый и тихий — побежал выполнять приказание. Он нечаянно толкнул меня, протискиваясь к рубильнику. Резинка упала на пол.
— Ходишь, как во время восьмибалльного шторма! — буркнул Голованов, поднимая резинку.
— Простите, хлопцы, нечаянно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Разрешите войти, товарищ полковник?!
— Входи, сынок, — невесело сказал отец и обнял меня.
Лицо отца показалось мне осунувшимся и постаревшим.
— Как мать? — спросил я.
Но она уже выбежала в переднюю, и сразу мое лицо стало мокрым от ее слез.
Мы вошли в комнату, очень напоминавшую знакомую мне с детства. Так же левым краем к окну стоял письменный стол с двойной чернильницей. Ее блестящие крышечки были похожи на верхушку нашей башни. В детстве я называл их шлемами. Над диваном висела «Незнакомка» Крамского. Отец любил эту картину, может быть, потому, что его собственная жена была похожа на даму в экипаже. Сейчас сходство исчезло. В лице матери не было ни веселого спокойствия, ни свежести красок. Оно словно стало меньше, щеки втянулись, а глаза, подчеркнутые к иными полукружиями, стали еще больше.
Нет, не напрасной была моя тревога! Теперь она стучала во мне и билась. Я спросил почти шепотом:
— Что?..
— Он ничего не знает, — сказал отец и подвел меня к письменному столу.
Там стоял небольшой портрет брата. Я не сразу заметил черную ленточку, приколотую булавкой к углу фотографии. На обороте кто-то написал, путая русские буквы с латинскими:
«Отец и мать! С гордостью и болью узнайте, что в небе над Теруэлем ваш сын Николай сбил два „юнкерса“ огнем своего пулемета. Третий он сжег огнем своего сердца. Таран летчика Дорохова будут помнить в битве с фашизмом сыновья всех народов. Эта битва только начинается. No pasaran!
Висенте Рохас, Сергей Гуров, Гюнтер Рихтер».
Весь отпуск я провел с матерью. Отец уехал по делам в другой гарнизон. Он возвратился только за день до моего отъезда, так что мы не успели даже поговорить как следует. Мать вообще мало говорила. О брате она не сказала ни слова за целый месяц.
Несколько раз мать подходила ко мне. Я ждал, что она скажет что-то важное, но она говорила: «Я выстирала тебе рубашку» или «Пора спать!». Как когда-то в детстве. Невысказанная мысль мучила ее. Перед самым отъездом я спросил:
— Ты все эти дни хотела поговорить со мной? И я, кажется, догадываюсь о чем. Ты хотела бы, чтобы хоть один из трех мужчин нашей семьи не был военным? Да?
— Теперь об этом поздно говорить, — сказала мать.
К моему отъезду она подбодрилась, надела новое платье, и даже лицо у нее как будто посветлело. На столе стоял мой любимый яблочный пирог. И все-таки мы думали только о Коле.
Когда мать вышла в кухню за чайником, я спросил отца:
— Будет война?
Отец грустно улыбнулся:
— Торопишься открыть личный счет?
— Да.
— Не торопись. К тому идет. Будет трудно.
— Пусть трудно!
Отец помедлил, тронул золотой шеврон на моем рукаве.
— Скажу тебе, моряку, по-сухопутному: важно, чтобы ты всегда знал, где проходит линия фронта. Солдат — всегда солдат.
Я не понял его слов. Вошла мать, и мы замолчали. Уже на вокзале, у входа в вагон, отец сказал мне:
— До будущей осени, сынок. За мать не беспокойся — она сильная. Я знаю ее раньше, чем ты.
Она улыбнулась и в эту минуту показалась совсем такой, какой была до моего отъезда в училище.
И снова поезд. Мокрые деревья вдоль насыпи и вода, вода... Ее много в Белоруссии. Мелкая вода среди деревьев, низкие облака, капли дождя на стекле… А небо над Теруэлем, наверно, очень знойное. И воды ни капли. А обломки алюминия и плексигласа поблескивают среди камней, Я засыпал под говор колес, негромкий и твердый, как слова: «No pasaran!»
6
На втором курсе учиться стало труднее. Появились новые предметы: теория корабля, вооружение ВМФ, радиотехника. Теперь и вовсе не оставалось свободного времени. Начальник факультета предложил освободить меня от изучения немецких уставов и наставлений с группой командиров. Я поблагодарил и отказался.
Мне нравился немецкий язык. Несмотря на отвращение к тому, что сейчас говорили и писали в Германии на этом языке. Несмотря на могилу брата Коли среди камней и песка. Я любил этот язык: на нем говорила Анни. Я помнил о ней всегда. Случилось так, что этой осенью нам не удалось повидаться. Я написал ей почему, конечно, не называя страны, где погиб Николай. Она поняла, прислала мне очень хорошее письмо. Там ничего не говорилось прямо о любви, да и вообще я никогда не слышал этого слова от Анни. Но такое письмо может написать только та, которая любит.
Анни сообщала, что переезжает в Москву. Навсегда, вернее, до того времени, когда ее родина станет свободной. Дальше следовал намек на то, что она сама надеется участвовать в приближении этого дня. Она, конечно, будет писать мне и из Москвы и горячо верит — так и было написано: «Горячо верю в нашу встречу. Было бы несчастьем потерять тебя из виду».
Вскоре после получения этого письма важная новость облетела все училище: программу перестроили. Теперь мы изучали на втором курсе то, что раньше проходили на третьем и даже на четвертом. Количество учебных часов увеличили, кое-какие предметы подсократили за счет практики. Война! Это первое, что приходило в голову. Почему бы иначе изменять программу?
— Чудаки! — пожимал плечами Голованов. — Газеты надо читать. Гитлер идет напролом. Швыряет страны в свою топку, как куски угля. А мы что — будем смотреть?
С тех пор как я помнил себя, война стояла рядом. Сначала это была прошлая война — гражданская. Она оставила тысячи примет. Старая двуколка во дворе. На таких в гражданскую возили раненых, патроны, продукты. Ветер тихонько посвистывал сквозь дырочки, пробитые «пулями в трубах нашего дома. Во дворах и садах ребята находили то стреляную гильзу, то какой-нибудь странный кусок железа непонятного назначения. Но мы знали, что это за железо. „Я — война!“ — безмолвно кричало оно сквозь ржавчину. „Я — война!“ — говорили израненные опоры старого моста, уже поросшие водорослями по изломам кирпича и цемента.
Среди голубых весенних луж на косом перекрестке улиц вытянулся к облакам и застыл серыми гранями обелиск. Гранитное дерево без ветвей, с корнями, уходящими в войну. Рядом хлопали форточки, бросая на мокрые тротуары квадратики солнца. Грохотали по булыжнику телеги. Шарманщик вертел ручку, и от грустной польки становилось весело. Женщины несли из магазина сахар, и хлеб, а воробьи отважно прыгали у их ног. Все это обтекало обелиск, не касаясь его. Он жил в другом измерении, в прошлом, а может быть, в будущем. И никто не подходил к нему. Только мы, ребятишки, раскачивались на тяжелых цепях, отгораживающих войну.
С годами все реже стало попадаться ржавое железо войны, но все-таки она была рядом. В редких рассказах отца, в первых книжках, в немых фильмах, где под звуки разбитого пианино мчались тачанки и бесшумно вскидывались разрывы снарядов. Война была уже прошлым, и в то же время незаметно подкатывалась будущая.
В разговорах взрослых о «мирной передышке», в нестрашных плакатных Чемберленах и Муссолини она проступала сквозь сознание, как отражение в воде, когда, склонившись над колодцем, начинаешь видеть там незнакомое лицо и вдруг оборачиваешься, потому что кажется: кто-то тихий и белый поднялся у тебя за спиной.
Много раз она снилась мне. Странные самолеты появляются из облаков. Горит наш сад, а все мы стоим у забора и смотрим, как огоньки пляшут по листьям и стелется у корней бурый дым. А однажды приснилась темнота. На улице светло. Окна открыты, а в комнатах мрак, и вместо знакомых вещей какие-то огромные бочки. Я проснулся, и действительно было темно, потому что еще не рассвело. Из-за реки донесся гулкий бой часов, и сразу стало не страшно.
Война начала восприниматься как нечто реальное только в старших классах, когда заговорили о Гитлере. А вскоре появилась девочка со взрослыми грустными глазами, пришедшая оттуда, где делают войну. И все-таки, несмотря на эту реальность, даже решив стать военным, даже поступив в училище, где все люди и вещи существовали только для обороны нашей страны от врагов и больше ни для чего, я постоянно ощущал преграду» отделяющую от меня войну, как тонкий борт судна отделяет теплую койку от бездонности и черноты моря.
Смерть брата пробила невидимую стенку. Даже не фотография с траурной лентой, а глаза матери, такие знакомые и вдруг незнакомые, резкая черта между бровями, которой не было раньше, — вот здесь начиналась война.
Детское представление о мчащихся тачанках и вскипающих над конскими гривами клинках сменили пеленги, курсовые углы и торпедные треугольники. Опасность я уже знал. Можно сыграть за борт, когда волна перекатывается через полубак, можно перевернуться со шлюпкой. Опасность — это вода. Пока только вода, потому что бои — учебные, а пробоины — воображаемые.
После сдачи зачетов за второй курс мы снова пошли на корабли. Я все время заставлял себя думать: это бой. Но боя не было, а море, все более привычное, вовсе не воспринималось как враг. И можно ли думать о воображаемой войне, когда мне на самом деле доверили штурвал крейсера?
Это было почти невероятно. Рядом стоял опытный рулевой, готовый в любой момент исправить ошибку, но все-таки штурвал в моих руках. И это мои глаза, прикованные к картушке гирокомпаса, должны мгновенно заметить малейшее отклонение от курса. И это моим ушам — только моим! — на всем корабле, на всем Черном море, на всей Земле нужно услышать команду: «Лево — три градуса по компасу! Одерживать! Так держать!»
В те минуты я не помнил ни о чем. Только штурвал, компас и голос: «Право на борт!»
Штурвал через электрический привод мягко передает рулю движение моих рук. И вот уже повернулся огромный корабль. Но для меня повернулась только картушка гирокомпаса.
Передав штурвал другому курсанту, я спустился в кубрик. Давно я не испытывал такой усталости, хотя простоял на вахте не более часа. Вытянувшись на койке и повторяя все команды, которые выполнял в течение этого часа, я подумал, что именно это должен делать рулевой в бою. Но я ведь встречу войну не рулевым, а штурманом. Страшно подумать: от того, насколько быстро я решу задачу, которая в классе кажется такой простой, будет зависеть не только безопасность корабля, а может быть, и выполнение операции, охватывающей тысячи судеб друзей и врагов.
Я поднял голову. В темном иллюминаторе то появлялась, то исчезала литая зеленая волна. На переборке кубрика бородатый адмирал Макаров улыбнулся мне из багетной рамки. Это он сказал: «Помни войну!» Я помнил о ней, чувствовал ее рядом, но ни один человек на свете не узнает, что такое война до того, как она не явится к нему собственной персоной и не опалит ему ресницы.
7
Анни прислала первое письмо из Москвы. Обратный адрес на конверте показался странным: «Воротниковский переулок, 3, Шуцбунд».
Из письма я узнал, что в этом доме поселились австрийские антифашисты, бежавшие со своей родины после ее захвата гитлеровцами. Среди этих шуцбундовцев оказался двоюродный дядя Анни. Он-то и вызвал к себе фрау Розенвальд с дочерью.
Оборвалась последняя линия связи с Южнобугском. Теперь наверняка не попаду туда, не увижу милую мою реку с островами и с гранитными скалами и старую башню на горе среди золотых каштанов. Вот закончится практика, и отправлюсь прямо в Москву, а оттуда в уже знакомый Брест.
Анни Москва очень понравилась. В каждом письме она описывала улицы и площади. Многие места были знакомы мне по фотографиям, а сейчас во всех письмах Анни я находил цветную открытку: площадь Пушкина, Крымский мост, Охотный ряд. Я тоже послал ей несколько открыток с видами Севастополя: Графская пристань, Приморский бульвар, Малахов курган. И вдруг письма от Анни прекратились. Может быть, ей некогда? Я уже знал, что Анни поступила в Институт иностранных языков. Там у нее появились, наверно, новые знакомые, новые интересы.
Два года я не видел Анни, но думал о ней теперь все время. Вот она возвращается из института через парк. Должны же там быть парки! Рядом с ней — студент. Я представлял его почему-то таким, как Бальдур. Студент рассказывает что-то очень умное и интересное. Анни слушает его серьезно, чуть наклонив голову, а потом он целует ее — смело, уверенно. Почему я ни разу не поцеловал Анни? Почему я такой болван?
Ни в марте, ни в апреле, ни в мае я не получил от Анни ни одного письма. Мои письма возвращались с лиловым штампиком: «Адресат выбыл», Значит, Анни уехала куда-то вместе со своей матерью и двоюродным дядей. Но почему не сообщить новый адрес?
Шелагуров заметил мой удрученный вид:
— Ты на себя не похож! Сегодня пойдешь в санчасть.
Врачи не нашли никаких признаков болезни, но Вася Голованов все-таки считал, что я болен.
— Ходишь как мешком ударенный! Что стряслось?
Я рассказал ему. Вася поднял меня на смех;
— И всего делов?! Плюнь ты на эту деваху! Уехала с родными в другой город, а там появился новый парень, не хуже тебя. И я ее даже не виню — живой человек. Что за любовь по переписке? Так только в книжках. Вот пойдем с тобой в увольнение...
Я не дослушал его. Кто может меня понять? Даже отцу нельзя это объяснить. Да ему и не до моих переживаний сейчас!
Отца уже давно не было в Бресте. Он воевал на финском фронте, потом получил назначение на Дальний Восток. По его настоянию мать уехала в Сухуми к своему старшему брату, дяде Мише, которого я не видел ни разу в жизни. Из ее письма я узнал, что она пробудет в Сухуми до тех пор, пока отец не вызовет ее к себе.
Что же мне делать? Сейчас предстоит летняя практика. Потом — отпуск. Навещу мать — и в Москву. Я найду Анни, узнаю, что с ней. Не могла она забыть меня. И мы увидимся непременно, что бы ни случилось.
Перед штурманской практикой мы должны были ознакомиться с новым навигационным оборудованием. Пока что — по инструкции, потому что самого прибора в училище не было. Меня как старшину группы послали в штаб за инструкцией. Старший лейтенант в нарукавниках отметил в списке мою фамилию, потом достал из сейфа тоненькую брошюрку форматом чуть поменьше почтовой открытки и предложил расписаться в книге.
— Напоминаю! — сказал он. — Схемы не копировать, цифровые данные не переписывать. После занятий сдадите инструкцию мне.
Я положил брошюрку в желтый кожаный бумажник, подаренный отцом, и пошел в учебный корпус. По дороге я раза два хлопал себя по заднему карману брюк, чуть оттопыренному бумажником.
Занятия прошли, как обычно. Я читал инструкцию, а капитан 3-го ранга Потапенко чертил на доске схемы. После объяснения он тщательно стер их. Прозвенел звонок.
— Встать! Перерыв!
Я снова спрятал брошюрку в бумажник и попутно пересчитал свои финансы. Шестнадцать рублей! Мне нужно было еще шестьдесят два. И ни копейкой меньше! Завтра — на корабли, а сегодня я должен хоть на полчаса вырваться в город. В магазине Госиздата на Большой Морской я обнаружил великолепный том — «Шедевры живописи». Там были репродукции картин из Дрезденской галереи, о которой с таким восторгом вспоминала Анни. Я представил себе, как, приехав в Москву в конце августа, подарю эту книгу Анни в день ее рождения — 31-го числа. До чего же она обрадуется всем этим Афродитам и Мадоннам! Я уже видел веселый блеск ее глаз, слышал ее смех, чувствовал прикосновение ее пальцев, когда мы вместе будем перелистывать глянцевитые страницы. Мысли о том, что я не найду Анни, не было. Меня тревожило только одно: лишь бы не продали заветную книгу! Продавец обещал задержать ее до конца сегодняшнего дня.
Перед занятиями в штурманском кабинете я отвел в сторону Голованова и выложил без всяких предисловий:
— Срочно нужны шестьдесят два рубля.
Вася бережно приложил ладонь к моему лбу:
— Шестьдесят два градуса выше нуля! Решил корову купить? А может, ты видел в кино, как буржуи купаются в шампанском? Этого тебе захотелось?
Мне очень трудно было объяснить ему, зачем нужна такая дорогая книга. Я и не стал говорить о ней.
— Понимаешь, Вася, я хочу вернуть девушке кусочек родины. Это очень важно для нее...
— И для тебя! — перебил он. — Тратить такие деньги на женщин может только малохольный, но раз надо — значит, надо.
Голованов ничего не делал наполовину. Он вытащил из кармана мятую десятку и вошел в класс, где уже рассаживались за столами, шурша штурманскими картами, курсанты.
— Ребята, у кого есть шайбы? В море покупать нечего, а после практики отдадим. Требуется полсотни.
Уже прозвенел звонок, когда я торопливо засунул в бумажник всех будущих Афродит и Мадонн. Потапенко входил в класс.
— Смирно!
Занятие началось. После составления таблицы циркуляции перешли к определению места корабля. Потапенко приказал включить гирокомпасы. В это самое время Голованову потребовалась резинка, Я полез за ней в карман брюк, где лежал желтый бумажник. Сашка Савицкий — старательный паренек, белобрысый и тихий — побежал выполнять приказание. Он нечаянно толкнул меня, протискиваясь к рубильнику. Резинка упала на пол.
— Ходишь, как во время восьмибалльного шторма! — буркнул Голованов, поднимая резинку.
— Простите, хлопцы, нечаянно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48